Глава девятая. КОНФЛИКТ ЗВУКОВОГО И ВИДИМОГО

Глава девятая.

КОНФЛИКТ ЗВУКОВОГО И ВИДИМОГО

Консистория… Административно-церковное учреждение, контролирующее все и вся: успеваемость учеников в приходской школе, добропорядочность граждан, стиль музыки, исполняемой на богослужениях… Почти инквизиция, правда, сжигать народ члены консистории все же не имели права. Хотя инквизиторы тоже никого не сжигали, просто передавали светскому суду тех, кто, по их мнению, заслуживал костра.

Впрочем, представлять работников консистории бездушными чиновниками, ничего не понимающими в искусстве и только ждущими повод обидеть музыканта, было бы в корне неверным. В ряду имен секретарей этой организации в Арнштадте стоит имя Соломона Франка, чья духовная поэзия повлияла на Баха. Все-таки время, породившее Баха, отличалось от нашего. Чиновники, политики и монархи — все так или иначе могли читать музыкальные символы. Современный русский органист Александр Майкапар, анализируя «Музыкальное приношение» Баха, написанное на тему короля Фридриха II, подчеркивает глубокую осведомленность монарха в музыкальном искусстве: «…композитор и король обменялись своего рода любезностями: Фридрих II дал Баху тему в стиле композитора, последний же сымпровизировал ричеркар в стиле берлинской школы, к которой как композитор принадлежал сам король».

Тем не менее музыкальная «продвинутость» чинов консистории не означала их лояльности. Загулявшего работника они принялись допрашивать со всей строгостью.

Виноватым себя Бах вовсе не чувствовал. Он ведь нашел себе замену перед поездкой. Его двоюродный брат Иоганн Эрнст достойно провел все крупные праздники. А в Любек Себастьян ездил вовсе не развлекаться, а совершенствовать свой профессионализм. Начальство, однако, объяснения органиста-самовольщика не удовлетворили.

Протокол заседания консистории. — Арнштадт, 21.11.1706 г.

Допрашивается органист Новой церкви Бах относительно того, где он недавно пробыл так много времени и у кого на сие получил дозволение.

Он: Был в Любеке, с тем чтобы там узнать кое-что по части своего искусства, но предварительно испросил на то дозволение у господина суперинтендента.

Господин суперинтендент (И.Г. Олеариус): Он просил таковое только на 4 недели, отсутствовал же чуть ли не в 4 раза больше.

Он: Надеется, что тем временем тот, кого он здесь поставил [вместо себя], справлялся с игрой на органе настолько [хорошо], что по сему поводу не могло быть никаких нареканий.

Мы: Ставим ему на вид, что до сих пор он делал в хорале много странных вариаций, примешивал к оному много чуждых звуков, что приводило общину в смущение. В будущем, если он вздумает вставить какой-нибудь чужеродный тон, то пусть [как следует] выдерживает оный, а не перебрасывается слишком поспешно на что-нибудь другое, а тем более не следует, как он до сих пор имел обыкновение делать, играть перечащий тон.

Наряду с этим, совсем уж поразительно и скверно, что [у нас] до сих пор вовсе не было [совместного] музицирования, чему причина [именно] в нем, поскольку он не желает ладить с учениками; а посему пусть он скажет, намерен ли он играть с учениками не только хорал, но еще и фигурации. Ибо нельзя же держать ему [впридачу еще и особого] капельмейстера. Коли он этого делать не хочет, пусть заявит о сем [четко и] категорически, дабы можно было [все] устроить по-другому и взять на [сию] должность кого-нибудь, кто станет сие делать.

Он: Если ему дадут дельного руководителя, он готов играть.

Решение: Дать восьмидневный срок, после чего потребовать от него окончательного заявления.

К делу сему: Является ученик Рамбах, и ему тоже выносится порицание — по поводу беспорядков, каковые до сих пор бывали в Новой церкви между учениками и органистом.

Он: Органист Бах все время играл слишком длинно; когда же ему было на то указано господином суперинтендентом, он ударился в другую крайность и стал играть слишком коротко.

* * *

Злосчастный поход к Букстехуде стал последней каплей в переполненной чаше терпения церковного начальства. Баху припомнили все спорные моменты: от недоброго отношения к школьникам до слишком смелого стиля импровизаций. Впрочем, огромное количество обвинений не вызвало у него ни малейшего чувства вины, а только крайнее раздражение на непонятливых начальников. Какой смысл в этих глупых правилах? Он ведь совершенствовался в своем мастерстве, чтобы лучше прославлять Бога. Разве лучше было оставаться на прежнем уровне, зато исполнять все небесспорные мелочи, предписанные людьми?

Не вспоминается ли здесь Христос, отстаивающий дух Закона, перед фарисеями, почитавшими букву?

…Отношения с консисторией снова накалились, благодаря неуживчивости композитора. Характер Баха видится нам далеко не ангельским, а взгляд на некоторые портреты и вовсе дорисовывает образ разгневанного упрямца.

Можно поискать объяснение баховскому характеру в модном нынче зодиаке. Действительно, Овен — самый взрывной и упрямый знак. Но для Баха несвойственно вспылить по пустячному поводу. Его помнили многие, как интересного, легкого в общении человека, с прекрасным чувством юмора. А терял самообладание и шел на конфликт он исключительно ради лучшего звучания музыки. Оттого и грубил нерадивым ученикам. Его слух просто не переносил музыкального несовершенства, оно доставляло ему физические страдания. По-видимому, великий композитор был сверхаудиалом. Именно этим свойством личности, а вовсе не скандальным характером объясняются стычки с начальством, не обеспечивающим композитора достойными исполнительскими силами. Как пишет его младший современник К.Ф. Крамер в своем очерке «Человеческая жизнь», «он терпеть не мог ничего половинчатого, кособокого, нечистого, незавершенного, несовершенного. Короче, он… больше всего на свете… ненавидел неразрешенный диссонанс».

Осталось похожее на анекдот воспоминание одного из сыновей Баха, пересказанное тем же Крамером. Будучи уже почтенным отцом семейства, Себастьян завел привычку засыпать под игру на клавире своих старших детей, овладевших к тому времени искусством импровизации. Таким образом, он получал перед сном двойное удовольствие: слушал качественную музыку и радовался достойным преемникам.

Однажды очередь вечернего прелюдирования выпала Филиппу Эммануэлю, а ему ужасно хотелось погулять на улице. Но, зная характер отца, играл он старательно, хотя солнце неумолимо садилось, отнимая минуту за минутой от желанного гулянья.

Мы видим, как маленький Эммануэль сосредоточенно пытается усыпить строгого папашу, как прелюдирует то нарочито монотонно, то, испугавшись, что его тайные замыслы станут явными, торопливо вставляет замысловатый пассаж. Отец, чувствуя некоторое напряжение в игре сына, скидывает дремоту и начинает задавать вопросы. А солнце все ниже. Эммануэль, пряча глаза, следит за стилем своей импровизации, стараясь не допустить ни малейшей неровности, и — о радость! — отец засыпает. Уже не думая о музыке, мальчик прислушивается — нет сомнений, дыхание ровное. Вдруг слышится мощный храп. Вне себя от счастья, Эммануэль бросает играть, не разрешив диссонирующего аккорда, на цыпочках крадется из отцовской спальни и мчится на улицу. В тот же миг от неразрешенного диссонанса отец просыпается. Несовершенство обрушивается на него, словно ушат холодной воды, вылитой за шиворот. Некоторое время он терпеливо ожидает возвращения сына, думая, что тот отлучился по нужде. Но Эммануэля нет, и Себастьян в крайнем раздражении вылезает из теплой постели (а топили тогда плохо), надев башмаки, тащится на улицу, находит там «прогульщика» и отвешивает ему смачный подзатыльник. После чего, вернувшись в спальню, разрешает злополучный аккорд и с чувством выполненного долга, засыпает.

А еще у Баха была странная привычка. В то время городские нищие ввели моду непрерывно причитать при виде потенциального благодетеля. Представьте себе «мы-сами-не-местные» исполняемое скороговоркой на одной ноте, будто псалмопевец в церкви. Благообразный Иоганн Себастьян всегда подходил к таким и начинал «играть» на них, будто на музыкальном инструменте. Со стороны это выглядело как изощренное издевательство.

Он задумчиво открывал кошелек и зависал над ним, слушая, как нытье усиливается. Потом принимался рыться в кошельке, следя, как меняется тон причитаний. Потом он якобы передумывал подавать милостыню или невыносимо долго перебирал монеты, от чего причитания еще больше увеличивали громкость. Потом он бросал нищему мелкую монетку и вновь начинал рыться в кошельке, слушая, как вопли совершают самые разнообразные модуляции. В конце же вознаграждал усилия попрошаек целой горстью мелочи, «что влекло за собой полнейшее разрешение накопившихся неблагозвучий и совершенное, удовлетворительнейшее кадансирование».

Эта довольно неожиданная подробность еще раз подтверждает сверхпогруженность Баха в мир звуков. Он был аудиалом, как и подобает композитору, но аудиалом редкостным, даже если сравнивать с другими классиками. Может быть, именно поэтому в его музыке вообще нет «слабых», проходных мест.

Источник, сообщающий о его опытах с нищими, заслуживает доверия. Это «Музыкальный альманах», изданный в Берлине в 1796 году.

Разумеется, психологические особенности, способствующие созданию шедевров, несли немало неудобств их обладателю. Но было бы неверным представлять Баха этаким существом не от мира сего. Он твердо стоял на земле. Вел с бухгалтерским тщанием записи доходов и расходов, всегда требовал себе достойного жалованья.

Одно из обвинений консистории после любекской «самоволки» Себастьяна вовсе не относилось к области музыки. Ему вменили в вину присутствие на хорах посторонних лиц женского пола. Одна из любопытствующих девушек все-таки смогла увидеть вблизи виртуозное соло, исполняемое ногами на огромной деревянной клавиатуре. Ее звали Мария Барбара Бах. Кузина, младшая сестра той самой Катарины Барбары, что выгораживала Себастьяна на суде по поводу драки с бездарным фаготистом. Вспыльчивый кузен проявлял к молоденькой Марихен повышенный интерес.

Чем же закончилось страшное разбирательство? Да ничем особенным. Получив строгое внушение, непокорный органист вновь приступил к исполнению обязанностей. Великие и грозные Nos («мы») так и не решились наказать Ille («его»).

Арнштадтским властям показалось невыгодным терять Баха. Вспомним: хороший музыкант являлся в то время политической валютой, а тут речь шла о весьма крупной купюре. Уже в первый год своей работы в Новой церкви Бах, силами все тех же ленивых школьников и студентов, исполнил кантату собственного сочинения. «Ты не оставишь души моей в аду» — эти слова, пропетые глубоким сочным басом солиста, прозвучавшие после мощного инструментального вступления, буквально перевернули души слушателей. В храме воцарилась мертвая тишина, перестали шушукаться арнштадсткие кумушки и их юные отпрыски. Когда же, словно светлый голос небесного ангела, вступило сопрано, многие заплакали. Солирующий женский вокал — это было так непривычно и так чарующе!

Доподлинно неизвестно имя солистки. Возможно, это была та самая кузина. Мария Барбара обладала певческим голосом, и практичный Себастьян, скорее всего, захотел использовать его. Тогда становится вдвойне объяснимым недовольство консистории «посторонними на хорах». Девушка появлялась там регулярно и не с целью послушать орган, а для репетиций.

Мысль о введении женских голосов в духовные партитуры, куда прежде допускались только мальчики, уже давно приходила к Себастьяну. Нерадивые и слабоголосые школяры доводили бедного аудиала до бешенства. Впрочем, не одного только его. Время необратимо менялось. Гуманизм наступал, и «человечность» в музыке становилась все более актуальной. И конечно, сильные и тембристые женские голоса передавали эмоции не в пример убедительнее «бестелесных» детских.

Первым добиваться официального допуска женщин в церковный хор начал Иоганн Маттесон — один из неудавшихся женихов дочери Букстехуде.

Прошли долгие годы, прежде чем он получил желаемое — только в 1716 году — и потом всю жизнь гордился своим достижением: «Я первый заменил мальчиков… тремя или четырьмя певицами; невозможно описать, какого труда это мне стоило и как много доставило неприятностей…»

Помимо кантаты, Бах опубликовал уже упоминавшееся «Каприччио на отъезд возлюбленного брата». Его третья часть («Всеобщая скорбь друзей»), выполненная в форме чаконы, впечатлила уже не обывателей, а музыкантов-профессионалов.

Появились и другие достойные произведения. Среди них та самая органная Токката и фуга ре-минор BWV 565, чью невероятную популярность доказывает использование ее мелодии в рингтонах мобильников. Правда, полюбившееся слушателям XX и XXI веков произведение современники Баха никак не отметили. Может быть, этот факт в числе прочего подтолкнул некоторых музыковедов к мысли, что данный шедевр не принадлежит Баху[9].

Итак, молодой композитор становился все более известным. Такой ход событий выглядит закономерным, ведь Бах не только имел талант и редкостное трудолюбие, но к тому же постоянно получал поддержку от самого влиятельного и многочисленного музыкального клана Германии. Бахи и их друзья попадались всюду. Себастьян только вернулся в Арнштадт, как его позвали на экспертизу органа в город Лангевизен. Не успело закончиться судебное разбирательство, как он получил еще одно приглашение: занять место органиста церкви Святого Власия в Мюльхаузене.

Около месяца, пока шло официальное подтверждение, Бах честно работал, стараясь не попадаться на глаза членам консистории, но мысли его уже витали далеко от Арнштадта. Когда 29 июня 1707 года подтверждение все же пришло — он торжественно и гордо вернул арнштадским властям ключ от органа и в тот же день уехал. Покинула Арнштадт и его любимая кузина — Мария Барбара. Их ждал город Томаса Мюнцера.

А в Арнштадте строптивого органиста быстро забыли. Его имя исчезло из арнштадтских справочников, а произведения — из концертных программ на целых полтора столетия. Бахов в городе помнить продолжали, а самого выдающегося из них будто бы не существовало. Тишину забвения нарушил Ференц Лист в 1878 году, исполнив для арнштадской публики фугу великого мастера. А еще позднее, уже в XX веке, на стене дома в переулке Якоба, 13/15 появилась мемориальная доска, сообщающая о проживании там великого И.С. Баха.

Прав был Гёте, ценя Тюрингию. Действительно, где еще найдешь землю, столь густо поросшую легендами, историческими и культурными ценностями?

Мюльхаузен, куда переехал вспыльчивый молодой музыкант, не являлся исключением. Заложенный как небольшая деревенька еще при Карле Великом, он рос и набирал силу, оставаясь в собственности германских монархов. В 974 году для размещения королевского двора в нем построили замок. Веком позднее Мюльхаузен приобрел статус имперского города — civitas imperatoris.

«Имперский». Сразу представляются дворцы, богатые убранства. Кареты, величественно движущиеся по широким улицам, мощенной хорошо обработанными камнями… но перед нами лишь одно из заблуждений.

Никакого отношения к внешнему виду название не имело, хотя роскошь и не исключалась. Просто город подчинялся кайзеру напрямую, в обход местных феодалов — князей и герцогов. С XIII века такие города покупали себе у императора различные права и привилегии, выстраивая с их помощью почти полную политическую независимость. Самостоятельнее были только свободные города, вроде Любека, но их никто и не защищал, кроме самих горожан. Имперские же города находились под защитой монарха, которую оплачивали налогами и обязательной службой в императорской армии.

Защита от внешних нападений волновала горожан не меньше хлеба насущного. Еще во времена Амвросия Баха, отца Себастьяна, честные граждане страдали от разбойных банд — наследия Тридцатилетней войны. А уж раньше и подавно. Богатые и процветающие города постоянно находились под угрозой нападения менее удачливых соседей.

Один из таких набегов породил мюльхаузенскую легенду, превратившуюся впоследствии во фразеологизм. «Слепой гессенец» — так говорят в Германии о глупом человеке. По преданию, однажды соседи тюрингцев, гессенцы, внезапно напали на Мюльхаузен. Горожанам пришлось туго. Уже полегли многие, а враг все наступал. Так продолжалось, пока от отряда защитников осталась лишь мизерная часть. Отчаяние охватило город, и тогда кто-то предложил остроумный выход: доспехи и одежду убитых скрепили и надели на палки. Каждый, кто мог двигаться, не исключая стариков и женщин, взял в руки по одному такому пугалу. Иные, покрепче телосложением, и по два. Когда эта толпа, приумноженная в несколько раз за счет фальшивых рыцарей, вышла за ворота — гессенцев охватил страх. Не разглядев обмана, они обратились в бегство.

Больше этой легенды известны исторические события, происходившие в Мюльхаузене за полтора столетия до рождения Баха, а именно: деятельность крестьянского вождя Томаса Мюнцера.

В советских учебниках истории этот деятель представлен более «правильным» персонажем, по сравнению с Лютером. Проклятия, которые Мюнцер отпускал в адрес последнего, очень помогали выстроить образ пламенного борца, так любимого коммунистической идеологией. Мюнцера представляли лидером бедноты, предшественником Маркса и почти атеистом.

Он действительно боролся с церковью, но не с верой. Весь язык его воззваний имеет корни в Священном Писании, а подписывался он: «Мюнцер с мечом Гедеона». Мюнцеровские речи потрясали слушателей самого разного толка — от крестьян и ремесленников до светлейших князей, от христиан до евреев и турок. На него ходили, как в XX веке — на мятежных рок-звезд. Уникальность его харизмы состояла в редком сплаве артистизма, визионерства и отличного образования. За плечами этого проповедника стояли университеты Лейпцига и Франкфурта, давшие ему помимо глубоких теологических познаний владение еврейским и греческим языками. Так что пролетарский вожак здесь не получается никоим образом.

Мюнцер любил эффектность. Должно быть, он смотрелся впечатляюще в своей кровавой мантии пророка на Вечном совете восставшего Мюльхаузена! А на одной из проповедей произошло нечто совсем удивительное: зарвавшийся протестант призвал слушателей к расправе над знатью, несмотря на присутствие в зале курфюрста Филиппа Мудрого с другими князьями. Светлейшие проявили удивительную толерантность. Они не только оставили оратора на свободе, но и обещали напечатать его проповедь. Только когда он перешел от подстрекательства к военным действиям, князья начали бороться с ним всерьез.

Не выступал Мюнцер и против частной собственности. В документах остались его слова: «Князь имеет право на восемь лошадей, а граф — на четыре». И о том, что «Слово Божие может быть не расслышано в убогости существования».

Великая война, затеянная Мюнцером, провалилась из-за неорганизованности и плохой боеспособности крестьян, да и сам он навряд ли имел талант полководца. Увидев поражение, бывший пророк бросил соратников и пустился бежать. Заскочив в чей-то пустующий дом, он залез в постель и притворился больным. «Нового Гедеона» обнаружили случайно и вернули все в тот же Мюльхаузен, где после пыток ему пришлось принять последнее причастие из рук ненавидимых им попов.

Таким мятежным, но не мыслящим себя вне христианской традиции рисуется образ крестьянского вождя из сохранившихся документов. Впрочем, коммунистических идеологов, создавших несколько другого Мюнцера, трудно упрекнуть во лжи. Разве только в акцентах, расставленных не вполне верно. Обычно работники идеологического фронта действовали тонко, вырезая неблагонадежные строчки из литературных произведений, переводя чуть-чуть по-другому труды философов. Даже вроде бы вполне безобидную биографию Баха работы Альберта Швейцера в издании 1964–1965 годов сильно купировали. Убрали куски, посвященные богословию, и откорректировали швейцеровскую интерпретацию музыки великого композитора. В частности, религиозные ассоциации немецкого автора были переделаны в общегуманистические, как более отвечающие атеистическому сознанию советского человека. Только в 2004 году книга вышла полностью. Повторная работа по поиску и восстановлению купюр и приведению перевода в полное соответствие с немецким оригиналом оказалась не менее кропотливой. Ее выполнила музыковед Христина Стрекаловская.

Глупо сейчас, находясь в XXI веке, обвинять прекрасных музыкантов и ученых — братьев Друскиных — в искажении замысла Швейцера. Они все же познакомили целое поколение советских людей с прекрасной книгой. А истина… Кто мог найти ее в те годы?

Кропотливый труд идеологов, растянувшийся не на одно десятилетие, привел к созданию так называемого «советского мифа» и, как следствие, особого «советского» мировоззрения. Под его влиянием работали и поддерживающие советский строй и отрицавшие его, в том числе музыковеды, изучавшие творчество Баха. Порой они были настолько далеки от исторического и культурного контекста, в котором существовал великий композитор, что напоминали продвинутых туземцев, нашедших инопланетный звездолет и пытающихся понять не только принцип его работы, но и причины, по которым он оказался на Земле.