Анатолий Белозерцев «ИСПЫТАННЫЕ БОЛЬЮ ОГНЕВОЙ…» К 75-летию поэта Б. А. Ручьева

Анатолий Белозерцев

«ИСПЫТАННЫЕ БОЛЬЮ ОГНЕВОЙ…»

К 75-летию поэта Б. А. Ручьева

Читая строки моего уральского собрата, я думал, что в них есть что-то от гор. И не потому, что на Урале тоже высятся хребты. Мне всегда казалось, что горы учат человека благородству и мужественному упорству. По моему мнению, те же высокие порывы будит поэзия Бориса Ручьева, наполненная суровой атмосферой эпохи.

Кайсын Кулиев

Впервые его имя я услышал около тридцати лет назад. Как и большинство моих сверстников — мальчишек сорок первого года рождения, я служил в те годы в армии — носил солдатскую шинель, заступал с автоматом в караул. Моя служба ничем не отличалась от службы однополчан. Разве только раз в месяц мне разрешали посещать городское литобъединение. После каждого такого «четверга» я с нетерпением ждал, когда наступит следующий. Даже во время воскресных увольнений спешил не в кино, не на танцы, куда обычно направлялись мои сослуживцы, а к товарищам по перу. Мы читали свои стихи, рассказы, горячо спорили.

В начале шестидесятых годов многие из нас зачитывались стихами «модных» тогда, в большинстве московских поэтов — достать их книги было почти невозможно.

Помню, как однажды в гостях у местного поэта Владимира Митина поделился впечатлением о стихах моих «кумиров». На лице Митина появилась усмешка. Потом, погасив ее, он заметил:

— Понимаю. Дерзкая мысль, неожиданные образы, звонкие рифмы — все это привлекает. Но не все золото, что блестит.

Митин подошел к книжному шкафу, достал какую-то книжицу. Она была небольшая по формату, тоненькая-тоненькая, словно детская. И название ее было как у детской: «Красное солнышко». Но вот Владимир начал читать. Брови его сдвинулись, глаза стали строже:

В голодный час, напомнив о знакомом,

Манят меня к себе издалека

Звезда полей над ветхим отчим домом

И матери печальная рука.

Прикрыв седины старым полушалком,

За двери дома тихо выйдет мать.

Последний хлеб она подаст гадалкам

И обо мне попросит погадать…

Когда Митин умолк, я долго не мог что-либо сказать — все еще находился под впечатлением.

— Кто это?

— Борис Ручьев, — ответил хозяин дома и, задымив сигаретой, стал рассказывать о нелегкой судьбе поэта.

Так я впервые услышал эту простую русскую фамилию — Ручьев, узнал, что в тридцатые годы он, семнадцатилетний парнишка, работал бетонщиком на Магнитострое, мечтал построить у Магнитной горы город-сад, «без церквей, без кабаков, без тюрем», а с настоящими украинскими соловьями и что об этой своей мечте писал по-юношески страстные стихи. Тогда же узнал, что в начале тридцатых годов Бориса Ручьева вместе с группой молодых магнитогорских литераторов принял Горький, который высоко оценил творчество уральцев. Вскоре, на 1-м Всесоюзном съезде писателей, двадцатилетний Ручьев был принят в Союз писателей. А в конце тридцатых с ним случилась большая беда — по злому навету он был арестован.

Однажды в газете «Литература и жизнь» (25 ноября 1962 года) мне встретилась публикация Б. Ручьева «Из стихов о далеких битвах». Она заинтересовала меня. Я знал, что в войне Борис Александрович не участвовал. Так о каких битвах идет в стихотворении речь? В предисловии автор писал:

«В первые дни Великой Отечественной войны я, как и множество других осужденных по несправедливым политическим обвинениям, стремился и не мог попасть на фронт.

Осенью 1941 года после тяжелых ожогов при пожаре тайги я попал в больницу Оймяконского дорожного участка Дальстроя. В три месяца преодолев острый критический период, заражение крови, едва избежав опасность ампутации правой ноги и немного отдышавшись на больничной койке, я вновь — после четырехлетнего перерыва — начал писать стихи и уже с того времени, живя на Колыме, писать не бросал.

«Стихи о далеких битвах» — первые из написанных мной на Колыме в январе или феврале 1942 года, в больнице, еще в тяжелом болезненном состоянии, когда постоянный бред сменился ощущением ясного чувства возврата сознания, жизни. Отшлифовывать слабые строки стихов не могу, они дороги мне как подлинная запись моих колымских переживаний, первых, что вновь бросили меня к поэзии и возвратили к жизни».

И ниже были напечатаны стихи. Они врезались в мою память, как острый осколок. Вот строки из них:

Боюсь я, что поздно свобода придет…

Растает на реках расколотый лед,

раскроют ворота и скажут:

                                        — Иди!

И счастье, и слава твои — впереди…

Приду я в Россию. Утихла гроза.

Навстречу мне женка прищурит глаза:

— Здорово, соколик! Здорово, мой свет!

А где ты, соколик, шатался сто лет?

Друзья твои прямо прошли сквозь войну

и кровью своей отстояли страну.

Им вечная слава, почет без конца,

а ты, как бродяга, стоишь у крыльца…

Дочитал последние строки, задумался. В трудную годину испытаний поэт тоже рвался на смертный бой, но «политических» не освобождали, даже в годы войны. И от этого было горько и обидно. И конечно же надо было иметь огромную веру в наше правое дело, мужество, чтобы оказаться выше этих чувств и вернуться к поэзии, а значит, и к жизни.

Так я открыл для себя и полюбил большого поэта, совсем не подозревая, что через несколько лет мне доведется встретиться с ним.

После армейской службы приехал в Челябинск, стал работать здесь журналистом. В один из первых же дней увидел на рекламных щитах скромные афиши: «Борис Ручьев. Поэтический вечер». Помню, в тот стылый январский день 1964-го, когда ртутный столбик в термометре опустился за тридцать градусов, разыскал профсоюзную библиотеку ЧТЗ и оказался в ее небольшом помещении. Народу в зале столько, что нельзя пробиться. Так и остался у двери. Смотрел через головы на трибуну, за которой стоял, опираясь на трость, невысокий мужчина с широким открытым лицом. Он читал простуженным голосом — глуховато и чуть-чуть с хрипотцой. Невольно возникло ощущение: то, что он читает, очень дорого ему, и он часто загорался — тогда его голос гудел напористо и вдохновенно: «Не может быть, чтоб силою от гула Родных гудков их вечного «Пора» По-матерински нас не притянула К груди своей Магнитная гора. И, как солдаты, после битв живые, Испытанные болью огневой. Пройдя все испытанья силовые, Мы возвратились в вечный город свой…»

Слушатели горячо аплодировали. А он читал все новые и новые стихи. И не о трудных годах, проведенных вдали от родных мест, а о рабочей юности, проведенной в Магнитке, о встрече с нею после долгой вынужденной разлуки, встрече со своими старыми друзьями. И чувствовалось, что Магнитка для него не просто город, а глубоко выстраданная боль.

* * *

Ручьев охотно встречался с литературной молодежью. В нем не было чувства ревности к ней. Наоборот, он был очень щедр на помощь, на добрые советы. Не раз приходилось слышать его резкие, взволнованные выступления на различных совещаниях в защиту молодых, Так, благодаря его активной поддержке, молодой в ту пору армейский поэт Василий Пономаренко издал первый, затем второй сборники своих стихов и стал членом Союза писателей.

— Сколько буду жить, никогда не забуду доброты Бориса Александровича, — говорил мне В. Пономаренко. — Если я и стал поэтом, то обязан этим прежде всего ему.

Но когда Ручьев встречался с молодыми, всегда был по-отцовски строг и требователен. До сих пор в памяти его выступление на вечере поэзии в актовом зале Челябинской публичной библиотеки. Я, в ту пору работник областного радио, пришел туда с магнитофоном. Сколько лет прошло, а как актуально, современно звучит оно и сегодня. Записанное на пленку, приведу его здесь дословно.

— Товарищи! Дело сейчас в поэзии не в том, чтобы срифмовать и скорее высказать зарифмованное, совсем не в том, — страстно говорил он с трибуны. — Поэзия — это как марш нашего народа. Поэзия как песня, которая ведет на борьбу. Помните, еще в далекие тридцатые Михаил Светлов написал стихотворение «Гренада», ставшее любимой песней нашего поколения.

А сегодня? Сегодня мы живем с большой раной в сердце, и эта рана — Вьетнам (в то время американские империалисты развязали кровавую войну на многострадальной вьетнамской земле. — А. Б.). И вот что беспокоит. В тридцатые годы поэты думали об Испании, они с оружием в руках сражались за нее. А вот здесь двенадцать молодых товарищей прочли свои стихи. Но где настоящее слово о сегодняшней ране — о Вьетнаме?

Говорят, не правомерно требовать от писателей разрешения героических тем в условиях мирного жизнетворчества. Собственно, а кто это провозгласил, что у нас сейчас мирное жизнетворчество?

Что такое понятие мира для поэта? Ведь еще Александр Блок заявлял: «И вечный бой! Покой нам только снится Сквозь кровь и пыль…»

Ручьев не случайно привел блоковские стихи. Потому что и сама его жизнь, и его стихи — вечный бой. Бой со злом, бой за доброе и светлое в нашей жизни. И то, что он был очень требовательным к молодым поэтам, вполне естественно. Это оттого, что он, как ни к кому, был требователен к самому себе.

* * *

Весной 1969 года в Москве состоялось V Всесоюзное совещание молодых писателей. Обком комсомола и Челябинская писательская организация направили на него Николая Годину, Александра Куницына, Геннадия Суздалева. Я тоже поехал с ними, чтобы рассказать об их участии в молодежной программе «Уральский меридиан». Н. Година занимался в семинаре известного поэта Евгения Долматовского, А. Куницын — у Виктора Бокова, а Г. Суздалев — у Бориса Ручьева. Открывая семинар, Е. Долматовский с улыбкой заметил:

— Каждый поэт рождается дважды: тогда, когда он появляется на свет, и… на Всесоюзном совещании молодых писателей.

Мне довелось побывать во всех трех семинарах, обсуждали на них творчество наших земляков, и повсюду разговор шел требовательный и взыскательный. Особенно строго подошли к первой книжке стихов Г. Суздалева «Песня деревянных журавлей», изданной в Челябинске. В перерыве к Геннадию подошел Борис Александрович и откровенно признался ему:

— Я не мог поддержать тебя, как Миша Львов, потому что не имел морального права, ведь ты посвятил мне стихотворение в своей книжке. Получилось бы смешно: «Кукушка хвалит петуха…» Но ничего, Гена, разговор этот для тебя полезный, учти: за битого двух небитых дают…

И дружелюбно похлопал его по плечу.

В итоговых документах Всесоюзного совещания имя Г. Суздалева было отмечено среди имен одаренных, перспективных молодых поэтов. Это сделали по предложению Бориса Ручьева. И он не ошибся: ныне творчество Геннадия Суздалева хорошо известно уральцам.

Во время работы пятого совещания произошел такой случай. Московская областная газета «Ленинское знамя» опубликовала полемическую статью поэта Ивана Лысцова. В ней критиковались стихи некоторых московских поэтов, включенные в только что вышедший сборник «День поэзии». Последние, видимо, обидевшись, написали ответную реплику в «Литературную газету», в которой обвиняли И. Лысцова в субъективизме и предвзятости. Для того, чтоб их письмо опубликовали, они решили заручиться поддержкой известных поэтов. Обратились и к Борису Ручьеву. Не вникнув в суть дела, тот подписал письмо. В следующем номере «Литературка» напечатала его. Наутро к Борису Александровичу приехал наш земляк поэт Валентин Сорокин, в ту пору работавший в редакции журнала «Молодая гвардия». Он принес статью И. Лысцова и попросил Бориса Александровича прочесть ее.

— Вы имеете что-нибудь против? — спросил Валентин.

— Нет, Валя. По-моему, Лысцов прав, — честно признался Ручьев.

— Так почему же поставили свою подпись под тем письмом?

— Меня, Валя, ввели в заблуждение, — ответил Ручьев.

— Вас не в заблуждение ввели, а нагло обманули, — уточнил Сорокин.

Помню, гневу Бориса Александровича не было предела.

— Литературные дельцы! — возмущался он. — Ну что ж, я напортачил, мне и исправлять свою ошибку.

Не боясь пересудов и насмешек в литературных кругах, он написал письмо в «Литературную газету», в котором откровенно рассказал все, как было. Вскоре его письмо опубликовали. Чтобы поступить так, надо не только ценить свое честное имя, но и иметь большое гражданское мужество.

* * *

В канун 1968 года за книги стихов «Красное солнышко», «Проводы Валентины» и поэму «Любава» Б. А. Ручьев удостоен Государственной премии РСФСР им. М. Горького. Он был награжден двумя орденами Трудового Красного Знамени, а позднее и орденом Октябрьской Революции. В Магнитогорске, который он строил, в котором жил и работал в последнее время, стал почетным гражданином. Его часто приглашали на торжественные собрания и заседания, хотя он не любил этого. Но еще больше Борис Александрович не любил давать интервью. Как-то во время областной комсомольской конференции я подошел к нему с магнитофоном и попросил сказать несколько слов для «Уральского меридиана».

— Не надо этого делать, — сказал он доброжелательно, чтоб не обидеть меня. — В такой обстановке все равно ничего путевого не скажу.

Спустя несколько лет я оказался в Магнитогорске и позвонил Борису Александровичу. Как мне показалось, он обрадовался моему звонку, пригласил в гости. У него дома я вновь завел разговор о том, что неплохо бы записать его для радио, но он лишь отмахнулся:

— Опять дела. Ты посиди просто так. Давай попьем чайку, поговорим.

В ту пору Борис Александрович серьезно болел, только что пришел в себя после инсульта. Видимо, ему очень хотелось поговорить с кем-нибудь по душам. Мы просидели часа три, но до записи так дело и не дошло.

Наступил 1973 год. Приближалась памятная дата в жизни Б. А. Ручьева — 15 июня ему исполнялось 60 лет. Я только что перешел на работу в студию телевидения. Руководство поручило нашей редакции литературы и искусства снять киноочерк о Ручьеве. Мы, создатели этой ленты, знали, что убедить Бориса Александровича сниматься в телефильме дело не просто трудное, но и почти безнадежное. Обратились за помощью в обком комсомола. Первый секретарь при нас позвонил Ручьеву:

— Этот фильм очень нужен молодежи нашего края. Расскажите, Борис Александрович, нынешним ребятам и девчатам, как ваше поколение создавало легендарную Магнитку, — просил он.

Ручьев вынужден был согласиться.

Мы приехали в Магнитогорск в середине мая. Мы — это кинорежиссер Рафаил Эйленкриг, кинооператор Анатолий Николаенко, звукорежиссер Геннадий Бабаев и я, автор сценария. Дни стояли погожие. Город зазеленел молодой клейкой листвой. Работать одно удовольствие, но наше настроение омрачало то обстоятельство, что Борис Александрович был очень болен. Его жена Любовь Николаевна предупредила, что врачи запретили ему читать, писать, встречаться с людьми — ему нельзя было волноваться. А мы хотели снять поэта в комсомольском горкоме, на встрече с литературной молодежью, с металлургами комбината. Посоветовались с Борисом Александровичем.

— Снимайте, где надо и сколько надо, — решительно сказал Ручьев. — Работать так работать, на совесть!

— А врачи?

— Что они понимают в моей болезни? — ответил поэт. — Как я без людей? Для чего мне тогда вообще жить?

На следующий день мы уже снимали в горкоме ВЛКСМ, в том самом, о котором наш герой еще в тридцатых годах писал:

«Я — из тех горожан, у которых в первый раз под Магнитной горой юность в сердце зажглась, будто порох, и просилась у Партии в строй. Вместе с нами в палатке, как дома, со штабным телефонным звонком, ни на час по примеру Парткома, не смолкал комсомольский Горком…»

Эти стихи Борис Александрович прочел в горкоме уже в мае семьдесят третьего, перед юношами и девушками, которым только что вручил комсомольские билеты. Был он чрезвычайно взволнован, празднично приподнят, взбудоражен. Таким же был и на металлургическом комбинате, во время встречи с рабочими и молодыми литераторами. Своим друзьям по «горячему цеху поэзии» он прочел главу из поэмы «Канун».

Все время съемок поэт был занят до предела. Мы видели его чуть-чуть уставшим, но зато довольным и, я бы сказал, счастливым. Ведь он снова работал!

В эти же дни произошел один любопытный эпизод. Горком комсомола аккуратно выделял нам машину, но в последний день съемок на ней уехали комсомольские вожаки на пленум обкома ВЛКСМ в Челябинск. Звоним в горком партии, горисполком — свободного транспорта нет. Тогда обратились к директору ММК А. Д. Филатову. Рассказали ему, в каком положении оказалась наша съемочная группа.

— Хорошо, поможем, — сказал Андрей Дмитриевич. — Через пятнадцать минут свяжитесь с нашим диспетчером.

Звоним через четверть часа — машины нет, через полчаса — тот же результат. А между тем, съемки не закончены, вечером же надо возвращаться в Челябинск. Все летело кувырком. Снова звоним к Филатову, и он, не кладя трубку, вызвал по селектору своего диспетчера.

— Срочно выделите любую машину, хоть мою! — отчитал Андрей Дмитриевич диспетчера. — Иначе как же мы будем выглядеть перед Борисом Александровичем?..

Да, Ручьева в Магнитке уважали и любили — от директора крупнейшего в мире комбината и до рабочего.

— Бориса Александровича мы считаем своим, — говорил нам во время съемок на десятой домне Леонид Макарычев. — Его поэзия близка и понятна всем уральцам, но особенно нам, рабочим Магнитки. Здесь, у огня, мы испытываем те же чувства и страсти, которые волновали и продолжают волновать Бориса Ручьева…

Закончили съемки у памятника Первой палатке. На бетонных плитах монумента начертаны строки Ручьева из его знаменитой «Песни о брезентовой палатке». И рядом — цветы, всегда живые. И весной, и летом, и поздней осенью.

Во время наших съемок к памятнику подошел пионерский отряд. Мальчишки и девчонки в белых сорочках и красных галстуках. Будущее Магнитки!

* * *

Перед отъездом в Челябинск мы снова собрались в ручьевской квартире. Пили крепко заваренный чай. Борис Александрович был оживлен и в то же время немного грустен: чувствовалось, ему жаль расставаться с нами. Почти за неделю совместной работы привык к нам и был предельно откровенен.

— Вот вы, ребята, сняли обо мне телефильм. Наверное, дело нужное. Но почему вы снимали только о Магнитке и — ни словом не обмолвились о том, что немало лет я безвинно отбывал на Колыме? — неожиданно спросил нас Борис Александрович.

Стало не по себе. Пытались объяснить, что, мол, сейчас (напомню читателю, это происходило в семидесятых годах) как-то не принято говорить о том мрачном времени в истории страны.

— Но ведь это же было! Из песни слов не выкинешь, — горячился поэт.

В тот памятный вечер Борис Александрович рассказал нам такую историю. В середине пятидесятых его освободили из заключения. Была зима. Непогодилось. Пассажирские самолеты не летали. На местном аэродроме приземлился случайный «почтовик». Ручьев — к летчикам, попросил захватить его на Большую землю. Они, видавшие виды, поосторожничали: мало ли кто этот бывший зэк? Отказали. Тогда Ручьев принялся усиленно доказывать пилотам, что он — поэт. Летчики рассмеялись:

— Видели мы таких поэтов! А коли так, прочитай стихи.

И Ручьев стал читать им «По слухам, поднимаясь из берлоги…» Пилоты переглянулись:

— А не врешь, что ты написал?

— Да вы что, ребята?

— За что сидел-то, если не секрет?

— А ни за что!..

Больше они ни о чем не расспрашивали.

Мы уговорили Бориса Александровича прочитать это стихотворение, а звукорежиссер Геннадий Бабаев записал его на магнитофонную ленту. В этот вечер он записал и многие другие стихи — о суровых испытаниях: на Севере и родной соловьиной Магнитке. Вернувшись в Челябинск, Геннадий передал свои записи в фонотеку областного радио. Сейчас они стали ее золотым фондом.

* * *

Мы подготовили киноленту и радиопередачу, посвященные жизни и творчеству Бориса Александровича. Премьера телеочерка «Встреча с Борисом Ручьевым» состоялась в Магнитогорске, в правобережном Дворце культуры металлургов, на юбилейном вечере поэта. На следующий день (как раз писателю исполнялось 60 лет) его демонстрировали по Челябинскому телевидению. А некоторое время спустя, в день открытия XVII съезда Ленинского комсомола, его показало и Центральное телевидение. Но это будет позднее, а 15 июня 1973 года, перед демонстрацией киноленты по местному телевидению, с теплыми словами о юбиляре выступили Юрий Александрович, бывший в то время первым секретарем обкома комсомола, и прозаик Александр Шмаков, руководивший областной писательской организацией.

Вместе с уральскими поэтами Марком Гроссманом, Вячеславом Богдановым, прилетевшим из Москвы Валентином Сорокиным, завотделом прозы и членом редколлегии журнала «Урал» Валентиной Артюшиной, главным редактором Южно-Уральского книжного издательства Оксаной Булгаковой и литературным критиком Лидией Гальцевой мы, участники съемочной группы, тоже пришли поздравить юбиляра. Круглая дата, награждение Б. А. Ручьева орденом Октябрьской Революции, друзья-писатели — все это внесло понятное волнение и поэтический беспорядок.

Все шло своим чередом: поэты читали по кругу стихи — свои и ручьевские, критики и журналисты спорили, какое место занимает творчество Бориса Александровича в современной поэзии. Неожиданно юбиляр прервал этот разговор:

— Вот вы наперебой хвалите мои стихи и поэмы. Я верю в вашу искренность. Но кто из вас осмелится опубликовать, скажем, вот эту главу, пока единственную, самой трудной для меня поэмы?

И он прошел к письменному столу, достал из заветной папки пожелтевшие листки, начал читать. Это была первая глава его поэмы «Полюс». Небольшая по объему, но яростная и суровая по содержанию. Как и «Стихи о далеких битвах», она посвящена трагическим в истории страны годам. Глава произвела потрясающее впечатление.

Возникла неловкая пауза. Все понимали: время для ее публикации еще не наступило.

С той поры минуло полтора десятилетия. В мае 1987 года Лидия Гальцева, которой Борис Александрович передал машинописную рукопись этой главы, полностью опубликовала ее в «Уральской нови» — специальном выпуске Челябинской писательской организации. Пришло другое время — время обновления всей нашей жизни, духовного прозрения народа.

Однако вернемся в тот памятный день — 15 июня 1973-го. Шумное застолье продолжалось, но когда на небольшом экране «Рекорда» появились первые кадры телефильма, угомонять никого не потребовалось — тишина воцарилась сама собой. Борис Александрович подсел ближе к телеэкрану и, как показалось, с любопытством смотрел на себя.

Но чем дольше шел показ киноленты, тем больше он волновался. Не досмотрев, встал и, прихрамывая, вышел на кухню. За ним вышел и Марк Гроссман, товарищ по юности в Магнитке. Мы почувствовали, что Борису Александровичу стало не до нас: сказался груз мрачных в его судьбе колымских лет. Видимо, в нем ожила боль пережитой трагедии.

И никто из нас не подозревал в тот солнечный июньский день, что мы в последний раз видим и слышим Ручьева.

Его кончина острой, незаживающей болью отозвалась в сердцах уральцев. Вскоре в Магнитку приехала киносъемочная группа Пермской студии телевидения. Она сняла телефильм «Песня о брезентовой палатке», посвященный памяти Бориса Александровича. Мы смотрели его с волнением. Ведь совсем недавно в этих же комнатах небольшой, скромно обставленной квартиры ходил он, ее гостеприимный хозяин, а теперь его нет. И дом как-то сразу осиротел. Лишь книги, написанные им, пишущая машинка, на которой он печатал свои стихи, да подарки друзей хранят тепло его рабочих натруженных рук и большой щедрой души.

Снимая фильм, пермские тележурналисты встретились с Л. К. Татьяничевой. На экране она делится печалью и скорбью по поводу преждевременного ухода из жизни ее большого друга. Всего несколько минут говорит поэтесса, но как взволнованно!

В декабре 1975 года в концертном зале Челябинского музыкального училища проходил юбилейный творческий вечер Людмилы Татьяничевой. Она рассказала о своей недавней поездке в Магнитку, о посещении музея-квартиры Б. А. Ручьева и прочла только что написанные по горячим впечатлениям стихи:

В этом доме жил друг.

А теперь здесь музей.

О, как тесен стал круг

Наших старых друзей!..

Людмила Константиновна читала тихо и задумчиво, словно перенесясь в уютную квартиру Бориса Ручьева, где еще раз прикоснулась к памяти незабываемого друга.

А вскоре наша съемочная группа вновь оказалась в Магнитке, на этот раз на улице Ручьева, в его музее-квартире. Мы готовили киноочерк об одном из близких учеников Бориса Александровича — Валентине Сорокине. Помню, перед этим снимали Валентина на ЧМК, где он «десять лучших молодых весен» работал крановщиком в первом мартене, на вечере поэзии во Дворце челябинских металлургов, в кругу друзей в его родном литобъединении… Но, пожалуй, самые трогательные кадры удались в квартире Б. А. Ручьева. Здесь, в музейной тишине, снова встретились двое: мастер (к сожалению, только на портрете) и его ученик, идущий той же тернистой поэтической дорогой. Валентин заметно волновался. Наконец, справившись с чувствами, включил магнитофон и стал внимательно вслушиваться в каждое слово учителя. Ручьев читал свои стихи — те самые, которые мы записали на пленку. В. Сорокин нажал фиксатор выключателя, горестно вздохнул (теперь осталось только слушать его голос) и начал рассказывать о строгих уроках доброты, преподнесенных ему, начинавшему поэту, взыскательным мастером. Валентин говорил о том, что в свое время воспринял их как назидательный упрек молодым, смелым и дерзким, и что только сейчас во всей глубине и силе сознает их истинную мудрость.

— Борис Александрович преподнес мне тогда настоящие уроки жизни, — сказал В. Сорокин. — И не известно еще, как бы сложилась моя дальнейшая судьба, если б в ней не было этих так необходимых уроков!..

Такое признание, такие откровенные, идущие от всего сердца слова, наверное, могли родиться только здесь, где все дышит памятью об удивительном поэте и человеке.

Пройдут десятилетия, но, верится, что и тогда магнитогорцы и их гости будут приходить к одному из самых священных мест этого легендарного города — памятнику Первой палатке. И она, словно чайка, расправив над правым берегом неторопливой степной реки Урал свои белоснежные крылья, будет встречать весенние ярко-огненные зори и в их рассветных отблесках нести сквозь время и пространство обжигающие людей пронзительные строки:

Мы жили в палатке

с зеленым оконцем,

промытой дождями,

просушенной солнцем,

           да жгли у дверей

           золотые костры

           на рыжих каменьях

           Магнитной горы…