Глава I. Совершенно обычное явление

Глава I. Совершенно обычное явление

Человеческому разуму присуще задаваться вопросом о происхождении всякого исследуемого им явления, всякого феномена, которым он восхищается. Он хочет во что бы то ни стало уяснить себе, откуда данное явление взялось. Откуда берется молния, гром? Приливы и отливы? Индивидуальность и гений?

Последний вопрос сравнительно решался в те времена, когда наука еще смотрела на человеческую душу как на нечто, лежащее вне ее компетенции, и, благоговейно содрогаясь, чтила во всякой неповторяемой человеческой личности проявление Божественного начала. Но если каждый человек есть дитя своих родителей и только – в таком случае всё, что он собой представляет, можно, очевидно, найти у его родителей, и становится понятным, почему исследователь, сталкивающийся с незаурядной личностью, старательно изучает ряды ее предков, тщательно собирает, кусочек по кусочку, все то наследственное имущество, из которого данная личность, так сказать, создалась.

Среди крупных исторических личностей, разительно демонстрирующих всю тщету подобных профессорских изысканий, одной из характернейших является личность Екатерины Великой. Ни положительные, ни отрицательные ее качества, ни величие ее духа, ни безудержность ее темперамента не свидетельствуют о том, что она дитя своих родителей. Ни одна из многочисленных черт ее натуры – ни ее властолюбие, ни ее терпимость, ни ее отчаянная смелость, ни ее мудрость, ни ее великодушие, ни ее беспощадность, менее же всего ее гениальность и ее порочность – не могут быть найдены у кого-либо из ее предков.

Еще при жизни людям было не под силу установить связь между Северной Семирамидой и той маленькой Ангальт-Цербстской принцессой, в качестве каковой она появилась на свет Божий. Русская придворная сплетня считала ее отцом графа И.И.Бецкого – на том единственном основании, что этот граф Бецкий провел свои молодые годы при Цербстском дворе, а на старости, пребывая при русском дворе, пользовался особым уважением и благосклонностью Екатерины, относившейся чрезвычайно снисходительно к его многочисленным неприятным капризам. Происхождение от Бецкого, отнюдь не являвшегося выдающимся человеком, ни в какой степени не объяснило бы характера гениальной Екатерины. Оно могло бы разве только служить подтверждением наследственности ее порочности. Если Бецкий и впрямь был отцом Екатерины, то это значило бы, что ее мать, в первые же месяцы после своего выхода замуж и едва достигнув шестнадцатилетнего возраста, уже изменила своему мужу. В этом случае хоть одна черта многогранного характера Екатерины получила бы весьма тривиальное объяснение.

Гораздо более удовлетворительным разрешением вопроса "откуда?" является другая легенда, которая оживленно обсуждалась в середине прошлого века: легенда, согласно которой действительным отцом Екатерины являлся не кто иной, как прусский король Фридрих II. Принц де Линь упоминает об этой легенде в своих мемуарах. В одном из писем, адресованных саксонским посланником в Париж графу Сакену, о таком происхождении Екатерины упоминается как о бесспорном факте, а германский историк Сунгенгейм, отнюдь не являющийся легкомысленным сплетником, серьезно считается с этой гипотезой. Надо сознаться, что она представляется очень соблазнительной. Прежде всего она, несомненно, правдоподобна. Фридрих, в ту пору еще недовольный своей судьбой наследник престола, часто гостил в соответствующее время в Дорнбурге, где, по всем вероятиям, бывала и мать Екатерины. О частых, особенно же интимных встречах этих лиц ничего, впрочем, не известно. Но многие же, главным образом немцы, утверждают, что Екатерина обязана своими редкими удачами преимущественно стараниям Фридриха, а русские историки называют мать Екатерины "шпионкой на службе Фридриха Прусского". А как легко было бы объяснить гениальность Екатерины происхождением ее от гениального Фридриха! Это воистину красивая и заманчивая гипотеза, обладающая только одним существенным недостатком: отсутствием какой бы то ни было исторической основы. Не существует ни малейшего документа, который перенес бы эту красивую гипотезу из области возможного в область вероятного. Интерес, проявлявшийся Фридрихом по отношению к Екатерине, и интерес, проявлявшийся ее матерью по отношению к Фридриху, имели совершенно иные основания, отнюдь не романтического свойства, и о них в дальнейшем изложении будет еще немало речи.

Хочешь не хочешь, а приходится примириться с тем фактом, что отцом Екатерины действительно был именно невзрачный и незначительный князь Христиан-Август Ангальт-Цербстский из боковой линии фамилии Цербст-Дорнбург, один из тех маленьких владетельных князьков, которых насчитывалось в ту пору в Германии дюжины.

Христиан-Август ничем не отличался от прочих представителей своего рода, который может быть прослежен до пятнадцатого века. Подобно всем своим сородичам, Христиан-Август был посредственным "юнкером" без особых достоинств или пороков, отличавшимся средним честолюбием и искренней, непретенциозной религиозностью. Как и большинство этих юнкеров, он принимал в молодости участие в ряде походов, был хорошим солдатом, добросовестно и верно исполнявшим свои обязанности, не прославившись когда-нибудь особым подвигом. Ничто не задерживает и ничто не ускоряет предначертанной карьеры верного и храброго вассала прусского короля Фридриха-Вильгельма. На тридцать втором году жизни его производят в генерал-майоры и назначают командиром 8-го Ангальт-Цербстского пехотного полка, квартирующего в Штеттине, а вскоре затем и губернатором этого города. Он пользуется благосклонным расположением своего сюзерена, имеет не слишком богатый, но все же вполне приличный доход от своего маленького княжества, женится на принцессе соответствующего ранга и становится примерным супругом и не менее примерным отцом. Его жена Иоганна-Елизавета представляет собой несколько более сложный характер, что, впрочем, выясняется лишь впоследствии, так как в момент заключения брака ей едва минуло шестнадцать лет. Она четвертая дочь князя Гольштейн-Готторпского и воспитывалась при дворе своего дяди, владетельного князя Брауншвейга. В ту пору Брауншвейгский двор являлся самым значительным в Германии, он был гораздо пышнее и претенциознее, чем Берлинский двор скупого короля Фридриха-Вильгельма. Но Иоганна-Елизавета играла при этом дворе роль только бедной родственницы. Знатная родня – вот весь ее капитал, но она умеет использовать этот капитал и высоко его ценит. Она отличается необычайной фамильной гордостью и посвящает большую часть своего времени поддержанию родственных связей посредством корреспонденции и разъездов с визитами.

С русским царствующим домом ее соединяют двоякого рода (и в обоих случаях несчастные) семейные связи. Ее кузен Фридрих Голштинский женился на младшей дочери Петра Великого Анне и вскоре после появления на свет Божий сына Петра-Ульриха похоронил свою супругу. Родной же брат Иоганны-Елизаветы был женихом царевны Елизаветы, но умер в Петербурге от оспы за несколько дней до свадьбы.

Через полтора года после своей свадьбы с Христианом-Августом, а именно 21 апреля 1729 г., Иоганна-Елизавета приносит ему дочь, которую нарекают, в честь ее трех здравствующих теток, Софией-Августой-Фредерикой. Как это ни странно, но о рождении этого ребенка не сохранилось никаких документов. Ни в одном из церковноприходских реестров Штеттина мы не находим записи о рождении и крещении маленькой принцессы. Нет ли и впрямь какой-либо тайны связанной с этим рождением? Вернее всего мы тут имеем дело с простой оплошностью мелкого чиновника, который не мог и подозревать, что та девочка, имя которой он позабыл вписать в реестр, окажется впоследствии русской императрицей. Впрочем, и сама носительница этих трех немецких имен почти о них позабыла. Достигнув шестнадцати лет от роду, она получила то имя, под которым вошла навеки в историю – Екатерина.

* * *

Появление на свет Божий Екатерины явилось жестоким разочарованием для ее родителей, мечтавших о сыне. Это совершенно понятно: из сыновей выходят солдаты, а для солдат в то время всегда можно было найти применение. Ну, а забота о дочерях является тяжким крестом для бедных благородных семей. Перенесенное разочарование, очевидно, не скоро изгладилось. Во всяком случае, нежеланная дочь о нем узнала и еще сорока двумя годами позднее начинает свои мемуары словами:

"Мое рождение не особенно радостно приветствовалось". Здесь чувствуется упрек по адресу родителей. "Сравнительно более удовлетворен был отец", – продолжает мемуаристка, и в этих словах ощущается особый укор по адресу матери.

Этот укор вполне справедлив: Иоганна-Елизавета обнаруживает и впрямь с самого начала какое-то почти патологическое отсутствие любви к перворожденной дочери. Сведем воедино все обстоятельства, служащие к ее оправданию. Прежде всего мать еще и сама слишком молода, ей едва минуло семнадцать лет, когда она родила дочку. У нее еще собственные, не осуществившиеся требования. С брауншвейгских времен она привыкла к роскоши и развлечениям, жизнь в маленьком провинциальном Штеттине, равно как и при крохотном Цербстском дворе, кажется ей грустной и скучной. Доходы от княжества очень невелики, а Христиан-Август отличается к тому же строгой бережливостью, в то время как его молодая супруга тяготеет по преимуществу к таким вещам, которые можно достать только за деньги. Приспособление к вдвое старшему супругу, приспособление живой, темпераментной и поверхностной молодой женщины к пуритански настроенному, скупому на слова солдату потребовало, должно быть, нескольких лет, и как раз в эти-то годы рождается ребенок, приковывает мать на несколько месяцев к одру болезни, и к тому еще этот ребенок оказывается девочкой.

Говорят, будто материнская любовь возникает с первым криком новорожденного с неизбежностью физического явления. Это не более как благочестивая легенда. Иоганна-Елизавета это доказала. Она не была подготовлена к своему материнству, когда носила Софию во чреве, она не испытывает никаких материнских чувств к своему ребенку ни непосредственно после родов, ни впоследствии. Она его не кормит, не ласкает, не возится с ним. Ребенок остается для нее каким-то чуждым, чуть ли не враждебным существом. С самого начала она его сторонится, сдает на руки мамки, потом от одной гувернантки к другой, редко разговаривает с Софией, и если говорит с нею, то только для того, чтобы сделать какое-нибудь замечание, упрекнуть в чем-нибудь.

О тех смешанных чувствах, с которыми встретили ее появление на свет Божий родители, София, конечно, могла узнать только по чужим рассказам. Но собственными глазами она видит двумя годами позднее ту безграничную радость, которую проявляют отец и мать при рождении первого сына. Ее первое и решающее детское переживание – озлобление по поводу незаслуженного отодвигания на задний план по сравнению с братом.

Совершенно естественно, что София начинает ненавидеть этого брата, неосновательно пользующегося привилегированным положением. В ее воспоминаниях о годах детства мы не находим ни малейшего признака привязанности к нему. В своих мемуарах она только его смерти (он умер тринадцати лет от роду) посвящает несколько поражающих бездушной холодностью строк.

Каждый раз, когда Екатерина рассказывает впоследствии о своем детстве, она это делает с гордостью миллионера, повествующего о рваных ботинках, в которых ему некогда приходилось посещать школу. Она рассказывает о скромных условиях жизни при Цербстском дворе, об узости воззрений своей семьи, о скудоумии учителей. Но никогда не упоминает она с любовью о своем детстве, никогда не говорит с тоской о навеки ушедшем счастье детских лет, потому что никогда его и не знала.

Ей не хватало родительской нежности. Потребность в нежности является основным, элементарным движением человеческой души, подобно тому, как потребность в пище и воздухе является основным, примитивнейшим побуждением тела. София страдает вечно неудовлетворенной жаждой любви еще задолго до того, как оказывается способной формулировать это свое ощущение словами, и эта жажда будет ее мучить всю ее жизнь, сколько бы любви ни выпало ей на долю. Эта жажда неутолима. Начавшись задолго до пробуждения в Екатерине женщины, она навсегда осталась с нею и привела к тому, что даже став беззубой старухой, на самом пороге смерти, она ищет любви, одной только любви и хватается за эту любовь всюду, где может ее найти.

Своему отцу она простила недостаток нежности. С течением времени она начинает понимать, что за его простой солдатской грубостью, за его стыдливой сдержанностью скрывается истинное чувство. Но важнее всего, что Христиан-Август справедливый человек, а справедливость дети умеют особенно ценить.

– Я никогда не встречала более честного – как в смысле принципов, так и в отношении поступков, – человека, – пишет она уже в то время, когда знала десятки людей, стоявших несравненно выше ее отца. Она понимает, что отец поглощен службой, что официальная деятельность оставляет ему недостаточно свободного времени для того, чтобы он мог заняться детьми. Но то небольшое количество внимания, которое он может посвятить своим детям, он по крайней мере распределяет равномерно. Мать же несправедлива. У матери есть время – но только для сына. Мать умеет быть ласковой, нежной, умеет баловать – но только по отношению к сыну. Для Софии у нее есть лишь несколько нетерпеливых слов, придирчивых замечаний, выговоров, торопливых пощечин.

Где причина этой странной несправедливости, чем объясняются эти каждодневные обиды, эти отодвигания на задний план? Этого мы не знаем. По общим отзывам, София была красивым, умным, правда, изрядно распущенным, но очень восприимчивым к ласковым уговорам Ребенком. Может быть, все же существует какая-то мучительная тайна, о которой мать невольно вспоминает при виде своей дочери? Мы еще раз можем повторить, что нет ни одного веского аргумента, говорящего в пользу подобного предположения. Нет никакого другого явного, ощутимого мотива поведения матери, кроме того обстоятельства, что София только девочка, а брат ее – мальчик. Это, во всяком случае, единственная известная Софии мотивировка, но подносится ей эта мотивировка изо дня в день. Этот мотив является тем таинственным законом, под влиянием которого кристаллизуется ее характер, тем чужеродным телом, вокруг которого вырастает жемчужина: она только девочка! Но она здоровая, крепкая девочка со здоровым, ясным умом и таким запасом силы воли, о котором ни сама она, ни кто-либо из окружающих и не догадывается. Ее несправедливо бранят, унижают, ставят в угол, а в ней тайно зреет упрямое вызывающее отношение к матери, к судьбе, к природе: она хочет стать мужчиной, быть равнозначащей мужчине, начать представлять собою нечто большее, чем мужчина.

Больше, чем мужчина! Вот первичная, быть может, даже неосознанная, но проводимая с железной неуклонностью до самой смерти линия поведения этой единственной в своем роде женской индивидуальности.

* * *

– Меня воспитывали так, чтобы иметь возможность выдать меня замуж за какого-нибудь из соседних маленьких князьков, – говаривала Екатерина впоследствии при подходящих случаях. Это само собой разумеется. Для какой же иной цели можно было ее воспитывать? Больших дворов в Европе очень немного, и женихи, принадлежащие к их составу, могут выбирать себе невест среди многочисленных принцесс. Кроме того, при таком выборе руководствуются по преимуществу политическими соображениями, а трудно предположить, чтобы кто-либо из членов европейских владетельных династий мог иметь политический интерес связаться родственными узами с Цербстским двором.

Для того чтобы надлежащим образом выполнять функции супруги маленького немецкого владетельного князя, принцесса восемнадцатого века должна была в первую очередь уметь болтать и писать по-французски, так как немецкий язык считался в ту пору в Германии некрасивым и вульгарным. Затем немножко танцев, немножко музыки, почтительное отношение к морали и религии, беспретенциозный скромный характер – вот идеал воспитанности для маленькой Софии.

Девочку поручают заботам французской эмигрантки Бабеты Кардель. Это единственный из окружавших ее в детстве человек, о котором Екатерина сохранила теплое и благодарное воспоминание. "Она обладала душевным благородством, образованием, прекрасным сердцем, была терпелива, нежна, весела, справедлива, настойчива – словом, всем детям можно пожелать иметь такую воспитательницу".

Не важно, отличалась ли Бабета Кардель в действительности всеми этими качествами, или же София в своих суждениях о ней руководствовалась желанием подчеркнуть ее достоинства в противовес недостаткам матери. Факт тот, что она возмещает ребенку все то, чего ему не давала мать, посвящает ему свое время, свое внимание и создает благотворную атмосферу теплого крылышка. Уже спустя несколько недель недоверчивый ребенок перестает сопротивляться, забывает свое упрямство и капризы, отбрасывает свою скрытность и замкнутость, дает свободу своей привязчивой, здоровой, веселой и благодарной натуре. Пусть не доказано, что Бабета Кардель действительно знала наизусть все пьесы Расина и Мольера, что это она внушила Софии любовь к чтению, любовь, которая сыграла такую огромную роль в дальнейшем самовоспитании молодой девушки. Гораздо важнее тот бесспорный факт, что она водит маленькую принцессу гулять в городской сад и позволяет ей там играть с детьми простых обывателей.

Остальные воспитатели принцессы не блещут ни глубиной своих познаний, ни своими педагогическими талантами. Преподаватель чистописания рисует ей карандашом буквы, которые она должна обводить чернилами, а учитель танцев заставляет ее проделывать всякие сложные па и приседания. С течением времени ей все же удается обучиться и письму, и танцу. По отношению к музыке она невосприимчива, до самого конца ее дней музыка остается для нее "удручающим шумом". С пастором, преподающим ей катехизис, девочка вступает в оживленные дебаты и если даже не говорит ему всего того, что охотно сказала бы впоследствии вольтерианка-Екатерина, то все же возражает почтенному представителю духовенства с такой настойчивостью, что мадемуазель Кардель бранит ее за дерзость, за "esprit gauche".

Только в одном отношении Иоганна-Елизавета берет воспитание своей дочери в собственные руки: хоть скромность отнюдь не принадлежит к числу ее личных добродетелей, она особенно озабочена тем, чтобы развить именно эту добродетель у маленькой Софии. Ребенку с малых лет внушается, что она отталкивающе некрасива. Девочке воспрещается высказывать собственное мнение, не будучи о том спрошенной. Она должна выходить навстречу всем посещающим дом гостям и почтительно целовать край их платья. Это тем более странно, что Цербстский двор вовсе не принадлежал к числу особо церемонных, а даже при тех дворах, где соблюдается строжайший этикет, принцесс не заставляют так унижаться перед посетительницами низшего звания. Мы тут имеем дело, очевидно, просто с капризом властолюбивой Иоганны-Елизаветы и ее желанием подавить темпераментную смышленую девочку, "выбить из нее гордыню".

Что касается гордости девочки, дело обстоит совсем особым образом. Она сидит в ребенке до того глубоко, так неразрывно связана с его нерушимым сознанием собственной силы, что девочка никогда и не помышляет о своей гордости, никогда ее не обнаруживает; иногда просто кажется, что она ею вовсе не обладает. Без открытого протеста подчиняется она всем требованиям своей матери, целует пыльные шлейфы дам и даже собственную мать неизменно встречает проявлением чувства униженной преданности. Можно подумать, что мы имеем в данном случае дело со слабоволием, беспомощностью, но впоследствии выяснится, что это просто известный метод поведения, метод, которому Екатерина остается верна на протяжении всей своей жизни, даже в дни наибольшей славы. Позднее она будет применять этот метод умышленно и во всех тех случаях, когда будет вполне убеждена в своем несравненном преимуществе. Кротость, приниженность, уступчивость будут ее самым действенным оружием в борьбе с личными недругами.

Именно теперь, семи– или восьмилетним ребенком, в повседневной партизанской войне с капризной матерью обретает Екатерина впервые это оружие. Может быть, ей помогла в этом отношении, даже больше, чем она это подозревала, мадемуазель Кардель. Эта женщина отличается чрезвычайно уравновешенным характером, она примирилась с тем, что, будучи потомком знатного рода, занимает низкое положение, и умеет наряду с этим сохранять свое достоинство, сознание своей силы, веселость. Может быть, ей удалось передать и маленькой немецкой принцессе кое-что из доставшегося ей по наследству традиционного французского умения жить.

Природные качества принцессы идут ей в данном отношении навстречу. София обладает чрезвычайно положительным характером, она охотно воспринимает все приятное, всякое полезное указание и умеет быстро стряхнуть с себя все грустное, все дурное. Она не счастливый, но вместе с тем веселый ребенок. Здесь нет никакого противоречия. Ее несчастье происходит от чисто внешней причины – недостатка родительской любви. Ее веселость – ее внутреннее достояние, коренящееся в здоровом ее теле, в живой любознательности ее подвижного духа. Пока еще ни ее телу, ни духу негде себя проявить. В восемнадцатом веке маленькие девочки не занимаются спортом, а сухая школьная мудрость учителей и пасторов не может ни в какой мере заинтересовать этот дух, всецело обращенный в сторону жизни и будущего. К чему применить избыток сил темпераментной десятилетней девочки? Игры в парке, прогулки с гувернанткой? Всего этого недостаточно, а гувернантка покидает общую спальню только для отправления естественных потребностей.

София изобретает новый вид спорта для использования этих нескольких свободных от надзора минут: она должна взбежать наверх по всем четырем маршам дворцовой лестницы и вернуться обратно в комнату до того момента, как мадемуазель Кардель справится со своим "делом". А по вечерам, когда мадемуазель Кардель думает, что ее маленькая воспитанница уснула, и потому болтает в соседней комнате с придворными дамами, София усаживается верхом на свою подушку, воображает, что это лошадь, и скачет до тех пор, пока не выбьется окончательно из сил.

Будущая Екатерина довольно часто сопровождает своих родителей во время их поездок. Подобные поездки были тогда в обычае: возможно большее количество владетельных домов должно было заблаговременно узнать о том, что в Цербсте подрастает миловидная благовоспитанная принцесса. Но истинной побудительной причиной этих поездок являлась неугомонная непоседливость Иоганны-Елизаветы. Эта красивая, живая женщина в возрасте между двадцатью и тридцатью годами не в состоянии долго переносить тихую, монотонную жизнь при Цербстском дворе. Ее тянет то к пышному Брауншвейгскому двору, где каждый день организуются охоты, экскурсии, оперные спектакли, то в Гамбург, где ее мать живет широким, роскошным домом, а каждую масленицу она проводит в Берлине, потому что считает, что ее ранг обязывает ее хоть раз в году делать визиты королю и его семье.

Самым существенным результатом этих поездок является для Софии то обстоятельство, что она скоро начинает понимать, до чего скучна, пуста и мелка жизнь при Цербстском дворе и в пограничном Штеттине. Она начинает также убеждаться в том, что ее мать, эта неограниченная властительница у себя дома, является в более блестящих местах только провинциальной дамой среднего ранга, а ее отец, всесильный штеттинский губернатор, только вассал прусского короля. Тот факт, что эти истины раскрываются перед ней уже теперь, имеет огромное значение, потому что вскоре вся ее будущность окажется зависящей от того, что она станет пренебрежительно относиться к советам своих родителей.

Однажды на обратном пути из Гамбурга, где София гостила у своей бабушки, Иоганна-Елизавета останавливается в Эутине у своего брата епископа Любекского, занимающего со времени Карла Голштинского пост кильского наместника. У него проживает в это время находящийся под его опекой одиннадцатилетний Петр-Ульрих, внук Петра Великого. Исполненными любопытства глазами взирает маленькая София на этого возможного претендента на два могущественных трона – русский и шведский. Она видит слабенького и для своего возраста низкорослого мальчика, который выглядит еще тщедушнее из-за надетого на него роскошного парадного мундира. Черты его лица довольно миловидны, но обезображены жиденькими рыжеватыми волосами, ниспадающими до самых плеч. Во всем его существе чувствуется робость и неуклюжесть.

Никто не наблюдал и не зафиксировал того исторического момента, когда эти двое детей протянули друг другу руки по всем правилам строгого дворцового этикета. Никто, впрочем, и не мог еще подозревать в ту пору, что каждый из этих детей сыграет роковую роль в жизни другого и какую именно. Затейница-судьба дала каждому из них то, о чем другой пламеннее всего мечтал и отсутствие чего он болезненнее всего ощущал. Как счастлива была бы София, если бы она могла быть мальчиком и к тому еще мальчиком, имеющим шансы стать властелином! Как счастлив был бы этот мальчик, душа которого была так же сдавлена обязанностями избранника, как его хрупкое тело чересчур пышным мундиром, если бы ему позволено было играть с его сверстниками в парке! Охотнее всего он играет в куклы, но эта забава ему особенно строго воспрещена. София же отдала бы свою жизнь за то, чтобы посидеть верхом на лошади, разумеется, в мужском седле. С каким рвением она стала бы учиться, если бы знала, что это является подготовкой для будущей функции правителя.

Никто не знает, говорили ли дети друг с другом об этой жестокой слепоте судьбы; никто не знает, обменялись ли они вообще хоть несколькими словами помимо пары конвенциональных фраз. То, что рассказывает впоследствии Екатерина об этой своей первой встрече со своим будущим супругом, не заслуживает доверия. Прежде всего она сама себе противоречит. В первой редакции ее мемуаров, написанных еще при жизни Петра, мы находим много лестных отзывов о неуклюжем мальчике. Двадцатью годами позже, уже в качестве самодержицы всероссийской, она утверждает, что Петр уже ко времени первого ее с ним знакомства был жалким пьянчужкой. В обоих случаях она поддалась искушению фальсифицировать прошлое с точки зрения интересов настоящего.

Годом или двумя позднее София знакомится в Гамбурге в доме своей бабушки со шведским графом Гюлленборгом. Этот идеалистически настроенный оригинал пускается в беседу с девочкой-подростком, которой никто не интересуется, и поражен ее ясным подвижным умом. Он принадлежит к числу тех редких людей, которые умеют вызвать замкнутых детей на откровенность, а потому скоро замечает, что за внешней веселостью Софии скрывается какая-то скорбь, и постигает причину этой скорби. Он делает для девочки все, что может. Тем, что он не скрывает перед нею своего мнения об ее уме, он внушает ей веру в собственные силы. Он даже называет ее философом, что производит на девочку огромное впечатление. Но он говорит, кроме того, и с Иоганной-Елизаветой и притом в присутствии Софии.

– Мадам, – заявляет он, – вы не знаете этого ребенка, он обладает такими достоинствами души и ума, о которых вы даже не подозреваете. Вам бы следовало немножко больше заняться вашей дочерью, она того заслуживает.

На мать эти слова не производят, по-видимому, слишком глубокого впечатления, но для дочери они остаются незабвенным переживанием. Тем более что Гюлленборг – единственный человек, усматривающий в подростке Софии что-то необычайное. Все прочие относящиеся к тому времени отзывы о ней сходятся на том, что она приветливая девочка с хорошими манерами и естественной, привлекательной веселостью. Никто не подмечает ничего выдающегося в характере или уме этой девочки, которой суждено стать одной из самых замечательных женщин в мировой истории. Ни один из ее учителей не выражает изумления по поводу ее выдающихся способностей, ни один не жалуется на необузданность ее темперамента. Баронесса фон Принцен, одна из придворных дам Иоганны-Елизаветы, выражается следующим образом о Софии, которая сумела впоследствии сочетать талант властвования Цезаря с невоздержанностью Мессалины:

– В ее молодости я могла заметить у нее только наличие холодного расчетливого ума, равно далекого как от чего-либо выдающегося, блестящего, так и от всего того, что считается заблуждением и легкомыслием. Одним словом, девочка эта казалась мне совершенно обычным явлением.

Баронесса заслуживает полного доверия, потому что она не поддается естественному искушению изменять свое первоначальное впечатление под влиянием последующих событий. София действительно отнюдь не является вундеркиндом, в тринадцати-четырнадцатилетнем возрасте она еще не обнаруживает никаких выдающихся свойств, ни положительных, ни отрицательных. Она просто здоровый человечек с неограниченными возможностями. Это события превратили маленькую Софию в великую Екатерину, и к этим событиям она только привносит свою несокрушимую силу воли, свое пламенное честолюбие и то, что баронесса фон Принцен инстинктивно правильно подметила, но неправильно охарактеризовала, как "холодный, расчетливый ум".

Холодный и расчетливый ум приносит пользу только в маленьких делах, но никогда не возносит на высоту. Для подобного результата необходимы порывы, источником происхождения которых являются совершенно иные области. То, чем София обладает и что большинство лиц, им не обладающих, принимают за "холодный расчетливый ум", есть подлинное чутье действительности, способность разобраться в каждой данной реальной конъюнктуре, считаться с нею, как с фактом и так или иначе с нею примириться, к ней приспособиться. Наличность этого своего таланта маленькая София доказала впервые в отношениях с матерью: как ни остро воспринимает она всякую несправедливость, она вместе с тем сознает всю бесцельность какого бы то ни было сопротивления при данном распределении сил.

Для Иоганны-Елизаветы эти годы также полны огорчений и разочарований. Она никак не может примириться со своим маленьким скромным жребием, к жизни бок о бок с вполне почтенным, но чрезвычайно скучным Христианом-Августом. Почему они не переселяются в Берлин, в непосредственную близость ко двору? Там по крайней мере есть интересные люди, разнообразие, там Христиан-Август, быть может, сделает карьеру! Сам князь другого мнения: все его предки довольствовались тем, что Дома проедали скромные доходы от своего княжества, он не намерен пускаться в авантюры, исход которых весьма сомнителен, но которые, несомненно, влекут за собою значительное увеличение расходов. Да и обладает ли он талантами царедворца? Иоганна и сама сознает, что он ими не отличается. Вот если бы дело касалось ее лично! Она, по ее мнению, обладает всем тем, что необходимо для того, чтобы стать "большой персоной": умом и тактом, остроумием и светскостью обхождения. И всем этим способностям суждено заглохнуть бесплодно в маленьком захолустном Цербсте!

В 1740 году умирает король Фридрих-Вильгельм. Иоганна знает, как полагается вести себя в таком случае придворной даме. Она чувствует себя принадлежащей к составу Берлинского двора, заказывает себе траурную робу и старается побудить прочих знатных штеттинских дам также носить траур. Но дамы не хотят и слышать об этом, они находят поведение княгини безвкусным, и молва доносит эти сплетни до Берлина. Когда Иоганна приезжает ко двору, чтобы приветствовать нового короля, его семья призывает ее, хоть и в чрезвычайно мягкой форме, к отчету. Она искусно все отрицает, ее просто оклеветали злостные завистницы. Молодого короля ей, кстати, так и не пришлось даже повидать, он теперь занят совершенно иными делами, чем женщинами своего окружения или Цербстским князем: он готовится к первой Силезской войне. В тот момент, как он выступает в поход, с Христианом-Августом приключается, как назло, легкий удар. Первый и наиболее благоприятный случай выдвинуться в глазах молодого короля упущен.

Но почти одновременно с этим приходит из России чрезвычайно интересная весть: дочь Петра Великого свергла царствующий дом – годовалого царя Ивана и его мать регентшу Анну – и сама завладела престолом. Это известие преисполняет Иоганну необычайной активностью. Ведь императрица Елизавета была когда-то обручена с ее братом и, по слухам, до сих пор не выходит замуж, потому что не в состоянии забыть своего покойного жениха. Императрица Елизавета является, кроме того, теткой маленького Петра-Ульриха Голштинского и, таким образом, приходится, хоть и в очень отдаленной степени, родней Иоганне. Елизавета вообще очень благосклонно относится к Голштинскому дому, она уже часто осведомлялась о том, как поживают члены этой семьи.

Иоганна немедленно усаживается писать письмо новой российской императрице. На этот раз она не поручает составление письма своему тяжеловесному супругу, а пишет его сама и пишет значительно удачнее. Получается преисполненное чувств послание с лучшими пожеланиями долгой жизни и счастливого славного правления. Письмо имеет успех: со всей возможной по тем временам быстротой приходит на него ответ. Восхитительный ответ!

Нет ничего приятнее, как если великие мира сего просят маленьких об одолжении, а именно так поступает Елизавета. Она просит прислать ей портрет ее умершей сестры Анны, портрет, находившийся у княгини Цербстской. Можно себе легко представить, с какой готовностью просьба эта приводится в исполнение. С ближайшим же курьером портрет Анны Голштинской отправляется в Россию. Несколько недель спустя императрица проявляет свою благодарность и проявляет ее воистину на царский манер: она присылает ослепленной от радости княгине свой собственный портрет в рамке из бриллиантов. Эта вещь стоит не меньше двадцати тысяч талеров. Мало того, русской императрице Елизавете удается добиться того, чего не могла бы достичь при Берлинском дворе самая ярая вассальная преданность Цербстского князя и самая утонченная любезность его супруги: Фридрих наконец замечает своего верного слугу Христиана-Августа и жалует ему чин фельдмаршала.

Вскоре поступают новые известия, способные еще более раздуть вспыхнувшую фамильную гордость Иоганны. Мальчик Петр-Ульрих Голштинский внезапно выписывается вместе со своим воспитателем Брюммером в Россию, переходит в православие и считается престолонаследником императрицы Елизаветы. Его бывший опекун, брат Иоганны, епископ Любекский получает по настоянию российмкого двора шведскую корону.

Новое московское солнце пригревает своими расточительными лучами маленький Цербстский двор. Теперь у Иоганны брат-король, племянник – наследник императорского престола, теперь она глава в доме, и возведенный милостью ее благодетельницы в ранг фельдмаршала хромой Христиан-Август отходит совсем на задний план. Голова ее неустанно занята изысканием новых возможностей использовать в еще большей степени милость российской самодержицы.

Ее глаза останавливаются на дочери. В этом ребенке нет, разумеется, ничего особенного, но при политических браках личные качества невесты, как известно, не играют особой роли. Почему бы не подтолкнуть немного судьбу? Если русской императрице доставляет удовольствие собирать фамильные портреты, то она, конечно, не обозлится, если ей пришлют портрет ее юной цербстской родственницы. В Берлине проживает знаменитый художник по имени Пейн. В своих портретах он обычно льстит своим моделям. Он легко может превратить тринадцатилетнюю девочку в пятнадцатилетнюю и сделать из худенького существа расцветающую красотку. Он это и делает. Принц Август Голштинский берет портрет с собою в Россию, и "выразительное лицо юной принцессы понравилось императрице", как отмечает Стелин, новый воспитатель Петра-Ульриха, перешедшего уже в православие и именующегося в качестве великого князя и престолонаследника Петром Федоровичем. "Великий князь тоже рассматривал портрет не без удовольствия", – пишет тот же Стелин.

Принимая во внимание, что при дворе дело происходит отнюдь не так, как это изображается в оперетках, можно сказать с уверенностью, что о проказах слепого Амура в данном случае не может быть и речи. Иоганна послала в Россию портрет своей дочери именно с той целью, чтобы он попался на глаза Петру Федоровичу, да и императрица показала ему этот портрет именно для того, чтобы он "рассматривал его не без удовольствия".

Но для комбинаций время еще не настало. Проходит больше года, а из России не поступает никаких новых интересных вестей. Жизнь в Цербсте течет своим обычным скучным и монотонным порядком.

Принцессе Софии минуло четырнадцать лет. Она очень вытянулась и похудела, не отличается особенной красотой, но внешность ее довольно привлекательна. У нее черные блестящие волосы и черные блестящие глаза под высоким красиво оформленным лбом. Сама она все еще считает себя дурнушкой и совершенно не заботится ни о своих нарядах, ни о прическе. Она все еще стоит, как Золушка, в тени своей красивой и темпераментной матери. Но она уже знает, что может нравиться людям, знает даже, каким способом добиться этого результата, и с увлечением упражняется в новом искусстве.

Жестоко ошибается, однако, тот, кто подумает, что будущая Астазия начнет с того, что будет кружить головы мужчинам. София абсолютно лишена кокетства, и она хочет вызывать не сексуальное очарование, а симпатию. Эта симпатия ей необходима, она тоскует по ней, жаждет ее, ищет ее у всех – у мужчин и женщин, у старых и молодых, у взрослых и детей. Она открывает методы снискания симпатии, которые должны быть признаны грандиозными именно вследствие их кажущейся незначительности. Уже в четырнадцать лет она постигла, что люди предпочитают, чтобы ими восхищались, а не восхищаться другими, что они предпочитают говорить, а не слушать. Ее матери особенно по душе великолепные аллюры дамы, желающей казаться чем-то большим, нежели она представляет собою в действительности – София старается быть по возможности простой и естественной. Мать увивается за всеми, кто занимает более высокое общественное положение, чем она, и высокомерна по отношению ко всем стоящим ниже ее, маленьким людям. София же равно любезна со всеми, каждую камеристку, каждого слугу, портниху, парикмахера, кучера она подкупает ласковой улыбкой, приветливым словом.

Она еще не прочла ни одной строчки из произведений Вольтера, она еще не знает самого слова "демократия", в ее охоте за людьми нет никакой системы; в основе ее поведения лежит просто одиночество заброшенного ребенка, стремящегося снискать всеобщее благоволение. Но этот ребенок обладает своеобразной гордостью: эта гордость не препятствует ей пожимать самую грязную мозолистую руку, но мешает ей выплакаться на груди у закадычной подруги одинакового с ней общественного положения.

Постепенно вокруг нее начинается шушукание на тему том или ином предполагаемом браке, какая-нибудь из тетушек обронит мужское имя, кто-либо из дядюшек отпускает шуточку. В Берлине принц Генрих Прусский танцует с Софией, находит ее милой, говорит об этом своей сестре, герцогине Брауншвейгской, та передает его слова в Цербст – и уже вся семья начинает оживленно обсуждать возможность этого как никак заманчивого брака с братом короля. Эти проекты доходят и до сведения Софии. Что говорит по этому поводу она, о мнении которой никто не осведомляется, что думает она о принце Генрихе? Что думает она обо всех тех или иных предполагаемых женихах, имена которых называются родней?

Она знает, что для нее все зависит от того, найдет ли она подходящего мужа. Подходящего мужа – что понимает она под этим? Нарисовала ли она себе какой-нибудь идеал, тоскует ли она в тишине по какому-нибудь действительному или только по воображаемому герою? Ничего этого мы не знаем. Тщетно пытаемся мы отыскать в ее записках какие-нибудь следы воспоминаний о первой юношеской любви, о первом увлечении подростка, София как будто вовсе не знает о существовании чего-либо подобного. Мы нигде не встречаем в ее записках образа мужчины, действительным или кажущимся величием которого она бы восторгалась, чей вид преисполнял бы ее волнением, чьего приближения она бы дожидалась с трепетом.

Ее чувственный темперамент сказывается в ее юные годы в столь же малой степени, как и ее гениальность. Эта женщина, которой суждено впоследствии прославиться своим образом жизни чуть ли не в еще большей мере, чем своими государственными деяниями, любовные приключения которой станут возмущать всю Европу, которая, впрочем, не совсем основательно будет считаться воплощением ненасытной жажды мужчин, будет объектом специальных психологических изысканий на эту тему, героиней пикантных опереток и скабрезных романов, – эта женщина провела свою юность более скромно и невинно, чем средняя современная институтка.

Нет, разумеется, недостатка в выдумках на ее счет. Еще при жизни Екатерины курсировали различные слухи о тех любовных связях, которые у нее якобы были уже в самом нежном возрасте, а после ее смерти разливается целая грязная волна памфлетов и псевдо-исторических документов, которыми зачитывается падкая до пикантных сенсаций публика, готовая поверить тому, будто двенадцатилетняя София, любуясь из дворцовых окон военными парадами, приглашала затем разных офицеров на ночные визиты к ней совершенно недвусмысленного характера. Все это клевета, сплетни и выдумки, если даже означенные произведения напечатаны на пожелтевшей от времени бумаге, переплетены в роскошные кожаные переплеты и хранятся в замечательнейших библиотеках Европы. Ненасытнейшая из коронованных женщин всех времен в 14 лет не только невиннейшая девственница, но даже не переживает ни одного столь естественного для этого возраста платонического увлечения.

Что же убивает у этой умной, рано развившейся, темпераментной юной девушки первые нежные весенние порывы чувств? Конечно, она находится под строгим надзором, и ни чтение сентиментальных романов, ни беседы со старой девой Кардель не могут особенно разжигать ее фантазию. Но разве воображение молодой здоровой девушки нуждается в специальных стимулах? Разве недостаточно разговоров о предстоящем браке, постоянного цитирования имен женихов для того, чтобы в девушке пробудилось вполне естественное, хотя бы абсолютно беспристрастное, неясное чувство любовного томления, страстного влечения?

В том-то и дело, что все ее существо всецело охвачено одним страстным желанием – скрытой борьбой с матерью, и ее главной целью является поскорее закончить эту борьбу блестящей победой. Так как она мыслит вполне трезво и реально, то знает, что победа эта может быть одержана единственным путем: необходимо найти мужа, который единым взмахом вырвал бы ее из ненавистной ей окружающей ее среды и вознес высоко над тем общественным положением, которое занимает мать. Только тот будет для нее "подходящим супругом", который возложит на ее голову корону, во сто крат более великолепную, чем скромная корона Цербстского княжества. Ее сокровенное честолюбие влечет ее, правда, к значительно более далеким целям: к звездам, к бессмертию, к неповторяемому. Но ближайшей непосредственной целью ее честолюбия является победа над матерью.

Подтверждением правильности вышесказанного является то единственное маленькое любовное приключение, которое испытала София в Цербсте. Единственный раз дело выглядит так, как будто волнующаяся юная кровь вот-вот затуманит ясность ее взора, направленного на определенную великую цель. Существует один-единственный человек, с которым она все же обменялась несколькими поцелуями и которому даже обещала стать впоследствии его женой. Простая ли здесь случайность, что этот человек был братом ее матери? "Моя мать стала теперь гораздо больше заботиться обо мне. Она уже видела во мне свою будущую belle soeur".

Это единственный случай в жизни Софии, когда маленькое, находящееся под рукой честолюбие грозит опасностью ее великим отдаленным честолюбивым планам. Но имеем ли мы здесь и впрямь дело с реальной опасностью? Неужели же София действительно была готова выйти замуж за принца Георга-Людвига, "маленького соседнего владетельного князька", только для того, чтобы стать свояченицей своей матери? Возможно, что и так. Но ей повезло: прежде чем дело дошло до решительных слов или действий, на авансцену выступает совершено иной брачный проект.

Ей всегда и во всем везет. Она несчастный ребенок, да и впоследствии ей суждено часто быть несчастной. Но ей все же везет, хотя подобное утверждение и может показаться парадоксальным.

Она несчастна, что родилась девочкой, но только в качестве девочки может она перепрыгнуть единым скачком ограду маленького немецкого княжества. Будь она мальчиком, она была бы, пожалуй, любимчиком матери, но впоследствии стала бы только законным преемником отца в управлении Цербстским княжеством.