Горсть серебра

Горсть серебра

Было это тут, в Намангане. Чайханы в ту пору были частными. Как-то раз забрел Наби Ганиев в чайхану, сидел, пил чай.

— Вижу, заходит узбек, молодой, красивый, в новенькой чустской тюбетейке. Блеснул глазами в сторону самовара, там застыл старик чайханщик. «Бирта чой!» («Один чай!») Старик повел глазом. Мальчишка проворно бросил в чайник щепотку заварки, налил кипяток из самовара, схватил пиалу и поставил перед пришедшим.

Как и положено, тот «пролил» чайник (несколько раз налили в пиалу и обратно, чтоб лучше настоялся). Держа ладонь на крышке, неторопливо оглядел сидящих в чайхане, явно предвкушая удовольствие от чая, налил в пиалу, поднес к губам, глянул, не отхлебнул ни глотка, поставил пиалу, вынул из кошелька горсть серебряных монет, бросил их прямо в чай и молча ушел.

Видели бы вы, что началось! Старик подскочил, будто его укололи шилом снизу, и с проклятиями бросился на мальчишку. Тот завопил, метнулся из-под его рук, кинулся наутек. Подобрав полы халата, чайханщик помчался за ним, оба исчезли за углом. Тогда посетители чайханы поднялись и степенно покинули чайхану. Выйдя следом, я спросил одного, в чем дело, он ответил:

«Деньги берут за лисий мех, а не за лисью нору. Ты, я слышу по выговору, — ташкентец. Вы, ташкентцы, забыли обычаи. Есть старый обычай… Если чайханщик нальет жидкий чай, каждый может бросить в пиалу горсть серебра. Это значит: тебе нужны деньги? Вот тебе деньги! И чайханщик опозорен на всю жизнь. Закрывай чайхану и занимайся другим делом. Никто не придет!»

Так на моих глазах повернулась судьба старика, рухнуло дело его жизни. И поделом! Имел право зарабатывать деньги на чем угодно, только не на чае. Не вам говорить, что для нас, для узбеков, чай. Сколько раз в жизни потом хотелось мне бросить горсть серебра равнодушным чиновникам, плохим поварам, бессердечным писателям. Если бы можно было этим способом их опозорить: «Тебе нужны деньги? Вот тебе деньги!», и после этого никто бы не подавал им руки.

Чай в Средней Азии, надо сказать тебе, не прихоть, не просто «утренний» или «послеполуденный» чай. Чай нужен здесь людям как воздух: без него человеку «нечем дышать». Чай возвращает организму влагу, которая необходима, чтобы человек мог работать, перенося любую жару. Ташкентский физиолог, ныне президент Узбекской академии наук, профессор А. Садыков написал в свое время научную работу о водно-солевом обмене, необходимом для человеческого организма в условиях Средней Азии. Из этой работы явствует: человеку здесь надо потеть, иначе он завянет, как дерево. Вот почему на каждом сельском и городском перекрестке — одна, а то и две чайханы, вот почему безостановочно кипят самовары вдоль трассы любого строящегося канала, вот почему можно увидеть даже милиционера, чаевничающего на посту.

Чайхана издревле была народным клубом и гостиницей. Чайханщик и теперь за плату предоставляет делающим плов очаг, казан, ножи и другую посуду.

Плов в мужской компании — старая традиция. Настоящий плов только в чайхане, из дому не полагается приносить ничего, чтобы даже следа «женской экономии» не чувствовалось в плове. Все покупается в складчину на базаре — рис, баранина, масло, морковь, лук, специи и вязанка дров. Такую вязанку дров на один плов можно и сейчас купить на любом базаре Узбекистана.

Кстати, о луке: знаешь ли ты, что тут издревле укоренилось мнение, будто сердцевинка луковки (матовая) вредна, вызывает тяжелые болезни, сердцевинку привычным жестом вырезают и выбрасывают. Научись! Как-никак народы Средней Азии имеют дело с луком три тысячи лет.

Но вернусь к деревьям. Сидел в наманганской чайхане. С деревьев стекали запахи разогретой солнцем листвы. Навстречу от земли поднимались прохладные ароматы цветов и арычной воды, не мог оторвать глаз от игры света и тени.

Тень! Рассказывают: в 1942 году, в разгар эвакуации, в городе Красноводске скопились десятки тысяч беженцев. Знаю Красноводск, в то время там почти не было деревьев. Беженцы, ожидая поездов на восток, сидели, сгрудившись, со своими детьми и вещами в тени низеньких домиков. Но тысячи людей не могли найти тени, им негде было укрыться от лучей солнца. Нашлись предприимчивые дельцы, которые стали тень продавать: раскрыли зонтики, некоторые попросту натянули на колышки парусину и брали плату с тех, кто хотел посидеть в тени. За тень собирали горсти серебра, Пусть презрение потомков навсегда почиет на них.

21 апреля. Наманган

Сейчас напишу тебе, а днем распрощаюсь на неделю с Арипом: он опустит мое письмо в Ташкенте — быстрей к тебе долетит. Я на попутном самосвале покачу по Великому Киргизскому тракту в сердце Тянъ-Шаня, гляну одним глазом на Токтогульскую плотину. А там и через Тянь-Шань переберусь!

Вот какой вопрос хочу тебе задать: «Существует ли у тебя на земле уголок, один-единственный — вспомнишь, и из груди вылетает счастливый вздох! — словом, тот уголок, о котором человек говорит: «Хотел бы я под старость там поселиться и там умереть»? Таким заветным уголком земли уже много лет стали для меня дикие ореховые и фруктовые леса южной Киргизии.

Поедешь направо, голову потеряешь (от красоты), налево — кроме головы, потеряешь машину (это вместо коня). Не поеду нынче ни направо от Великого Киргизского тракта — через Базаркурган в орехово-фруктовые леса Арсланбоба, ни налево — через Караван на озеро Сары-Челек, которое может разве только присниться: не поеду, потому что не сезон — дорога завалена снегами и впрямь погубишь машину. Да и при всей дикой красоте, лучшее время года начнется там недели через три, когда горы запестреют цветами. Но не рассказать тебе об Арсланбобе и Сары-Челеке значило бы тебя обделить.

Впервые Арсланбоб я посетил в 1937 году. Вдвоем с Алагушем Чалом, местным охотником, ездили мы по ореховым лесам, охотились на уларов — горных индеек, жарили их на вертелах, расположившись у опушки яблоневого леса. Видели ощетинившихся дикобразов — они трясли хвостами, угрожающе били задними лапами о землю и уходили от нас в заросли дикой сливы — алычи. Это была жизнь в лесу чудес — великолепном лесу, где яблоки, груши и сливы сами в рот глядят, где ветер-волшебник, пройдясь по деревьям, вызывает ореховый дождь, где птицы ярки, и звери доверчивы, и на муравейниках видны отпечатки медвежьих лап.

Второй раз побывал в Арсланбобе в 1956 году вдвоем с Алексеем Козловским. Увидели тогда восьмидесятиметровый Большой водопад, обрывающийся с голых скал под семизубцем вершины Баубаш-ата, белоснежным, словно парящим в воздухе над склонами гор, покрытыми бархатистой зеленью ореховых лесов. Увидели и Малый водопад, к которому издревле стекались паломники.

И впрямь чудо! Несколькими струями с двадцатиметровой высоты обрывается он в узкую полукруглую расселину, где на поросших мхом отвесных скалах висят кустарники. Открытой стороной расселина обращена к солнцу под таким углом и столько в воздухе водяной пыли, что большую часть дня, упираясь обоими концами в воду, тут стоит яркая, совершенно правильная радуга. Купаться под ней наслаждение! Вбегаешь по скользкой скале под самую радугу, почти задевая ее головой, съеживаешься под ударами водяных струй, таких ледяных, что под ними и выстоять-то можно мгновение, выбежишь, чуть отдышишься и бросаешься под радугу вновь.

Когда последний раз посетил Арсланбоб, напрасно искал я глазами в ореховых лесах возле ручьев енотов-полоскунов. Правда, один рабочий орехолесхоза сказал, что видел какого-то зверька с темными кольцами на хвосте и «рисованной» полумаской на глазах. Видно, полоскуны, хоть и редко, тут все же встречались.

Расскажу тебе, почему их искал: романтическая история, знаю ее с чужих слов, поэтому не могу поклясться, что все подробности — чистая правда. Однако поделились ею со мной по свежим следам, и это, несмотря на ее необычность, в известной мере ручательство подлинности.