Крушение мира

Крушение мира

Всплывший наверх из закулисных глубин жесткий, непримиримый, ставший даже кровавым конфликт в царственном семействе должен был потрясти Ли Бо. Не однажды он критиковал столичные нравы, замечал моральное падение дворцового круга, радеющего лишь о своих удовольствиях, а не об укреплении страны, но святость и высоконравственность престола оставались фундаментом его социального мировоззрения. Еще четыре года назад, возмущаясь низкими забавами вельмож внутри Запретного города, он с гордостью констатировал крепость самой структуры, нанизанной на стержень Сына Солнца — обожествляемого императора:

Сто сорок лет страна была крепка,

Неколебима царственная власть!

(«Дух старины», № 46)

И вдруг с ужасом видит трещину, расползающуюся по этому стержню. Даже с «двумя солнцами», то есть с двумя императорами (севшим на престол сыном и фактически отстраненным отцом), что, в общем-то, звучало не совсем обычно для традиционной структуры, Ли Бо примирился, по крайней мере на словах, в панегирическом цикле «Западный поход Верховного правителя в Южную столицу», написанном в конце 2-го года Чжидэ (середина 757 года).

Эпопея Юн-вана к тому времени завершилась. Новый император, увидев, что под власть непокорного принца подпал едва не весь Южный Китай и он нацелен на освобождение столицы, воспринял его не как борца с мятежниками, а как внутреннего бунтовщика, соперника, способного сместить его самого с трона. Поэтому, когда Юн-ван не подчинился приказу Суцзуна вернуться в Шу, тот объявил его изменником, преступником более тяжким, чем даже Ань Лушань. К тому времени мятежный генерал, захвативший Лоян и объявивший себя императором новой династии Янь, был убит приближенными, которые возвели на трон его сына Ань Цинсюя. Восстание, грозившее самому существованию империи, пошло на убыль, и настала пора разобраться с «внутренним врагом».

Итог был для принца плачевным. Войска Юн-вана, узнав, что их полководец объявлен преступником, разбежались, не оказав сопротивления выступившим против них солдатам, верным Суцзуну. В районе Данту армия была разбита, Юн-ван бежал, в Цзянси был схвачен, заключен в тюрьму и на двадцатый день 2-й луны 2-го года Чжидэ (757 год) поспешно казнен в Даньяне. Суцзун отреагировал на это с привычным для власти лицемерием — он-де такого указания не давал, и исполнитель Хуан Фусянь был понижен в должности, но, когда позднее общая ситуация в стране улучшилась, раскаяние Хуана было принято, а Юн-ван посмертно реабилитирован. Реабилитация коснулась и высших военных чинов его армии, но не нашего несчастного поэта.

Спешно покинув ставку принца, Ли Бо решил вернуться на Лушань, задержался в горах Сыкун у озера Тайху, но в Пэнцзэ (на территории современной провинции Цзянси) был опознан: на городских воротах висел указ о розыске «преступника Ли Бо, 57 лет. Лицо белое, усы. Участвовал в мятеже Юн-вана, бежал… Кто опознает его, должен сообщить местным властям. Вознаграждение — 100 лянов серебра». Не помогла даже бамбуковая корзина, нахлобученная на голову. Его узнали, схватили и доставили в тюрьму в городе Сюньян (современная провинция Цзянси).

Его вина — «участие в бунте и измена» — была сформулирована так, что смертная казнь оказывалась неминуемой. В танском законодательстве первым пунктом списка «десяти тяжких преступлений», не подлежащих амнистии и смягчению наказания, как раз и значилась «измена».

Еще даже и не слышавший об этой трагедии друг Ду Фу чутким сердцем почуял беду и написал стихи к Ли Бо, в которых есть такая безжалостная к власти строка: «И все ему желали смерти». А молодой почитатель поэта Вэй Вань характеризовал случившееся так: «Вы необдуманно влезли в грязь дворцовых распрей, став невинной жертвой… Вы — страдалец, как и те выдающиеся литераторы древности Цюй Юань, Цзя Чжи…»

Вариация на тему

История и до Ли Бо знала немало подобных инцидентов, когда объективно невиновный человек оказывается жертвой непонимания, неправедности, злостной клеветы. Тот же Се Тяо, в тридцать шесть лет погибший в тюрьме, — его, вне всякого сомнения, вспомнил поэт, когда за ним лязгнул в замке покрытый пятнами ржавчины ключ. Это не было сладкоголосым пением Феникса, и лужи на полу, казалось, уже вели к Желтым источникам, в подземное царство Князя тьмы Янь-вана. Но одно дело сочувствовать другому, древнему ли поэту, другу, родичу, а другое — когда под колесо безжалостной политической распри попадаешь ты сам. И все твои прекраснодушные мечты о совершенствовании империи, гармонизации нравов, благосостоянии людей — всё оказывается отгороженным от тебя грубым камнем тюремных стен. Даже солнце, с трудом протискивавшееся в узкое, как щель, окошечко под потолком, в ужасе скрылось за черной тучей, и посыпал дождь. Горы, вздымающиеся вверх, словно руки, взывающие к Небу в мольбе о милости к невиновному, птицы, грустно заглядывающие в опустевшее окно трактира, где еще недавно сидел, попивая «Весну», благодарный слушатель их мелодичного пения, гроты отшельников, таящие во тьме мистический выход в инобытие… — всё это осталось там, позади, перечеркнутое клацаньем грязного замка.

Ах, этот страшный смерч, опустошительно пронесшийся по всем восьми пустошам[130] страны, всколыхнув Великую Бездну, погубив весь мир, все десять тысяч вещей!

У Ли Бо было много влиятельных друзей. Но он не стал обращаться к ним с просьбой о спасении. Тонкая, ранимая душа, он был щедр на проявления дружбы и всю жизнь ждал в ответ того же, но редко получал импульсы истинного чувства. А сейчас, понял он, сейчас тем более бесполезно ждать.

И написал:

Сколь зыбок этот мир, вся тьма вещей,

Нет постоянства в жизни и для нас.

Вот Тянь и Доу: кто из них сильней —

К тому бежали холуи тотчас.

В переплетенье жизненных дорог

Так просто с дружеской тропы сойти,

Черпак вина бы сблизиться помог,

Да недоверие в душе сидит.

Затух у Чжана с Чэнем дружбы свет,

И Сяо с Чжу развел небесный путь.

Цветенье веток птиц к себе зовет,

А рыб ничтожных — пересохший пруд.

О чем грустишь, пришелец в мир земной,

Лишившись благосклонности людской?

(«Дух старины», № 59)

Конечно, истинный друг не отвернулся от отверженного. Взволнованный Ду Фу обратился к Ли Бо со стихами: «Студеный ветер на краю земли. / Мой благородный друг, здоров ли ты? / Мои стихи бы до тебя дошли, / Когда б не осень и не хлад воды». Но что мог сделать он, так и не добившийся карьерных высот при дворе?! Более того, он и сам подвергся опале именно в этот же период.

А вот Гао Ши… Когда-то они втроем — с Гао Ши и Ду Фу — совершили восхитительную прогулку в Лянъюань, где, возбужденные вином и мыслями о прекрасной Древности, наперебой читали друг другу свои стихи. В то время Гао Ши был прежде всего поэтом с тощим кошельком и романтичными взглядами. А сейчас… Сейчас это видный вельможа, к которому не подступишься со жбанчиком местного вина. К нему обращались не по имени, а по должностному рангу — Гao-чжунчэн. Он был помощником губернатора города Янчжоу и цзедуши (наместником) области Хуайнань. За активное участие в подавлении мятежа был замечен и отмечен, так что замолвить словечко за придавленного властью поэта ему ничего не стоило, и такое заступничество, несомненно, имело бы вес. А тут как раз их общий знакомый Чжан-сюцай отправлялся из Сюньяна к Гао Ши, и Ли Бо послал с ним давнему другу поэтический привет в двух мало что значащих вежливо-почтительных фразах, однако обратился к старому другу не по имени, а по рангу — Гао-чжунчэн. И никаких просьб! Правда, Гао Ши в весьма осторожной форме просьбу о помиловании высказал, но не посмел настаивать, когда император резко ответил ему, что Ли Бо следует наказать еще строже, чем Юн-вана. На государственном посту, если ты не хочешь потерять его, надо сначала защищать себя, а уж потом других. И в дальнейшем никаких дружеских чувств к Ли Бо, напоминающих об их былой духовной близости, Гао Ши не выказал, так что приходится признать психологическую проницательность Ли Бо. «Гао Ши сделал выбор между политикой и дружбой», — справедливо констатирует современный исследователь [Изучение-2002. С. 284].

Совсем иначе показал себя Го Цзыи. Их отношения нельзя было квалифицировать как «дружбу», а скорее как дуплекс «благодетель — облагодетельствованный», и контакты между ними были редкостью. Когда-то, больше двадцати лет назад, Ли Бо приехал в приграничный город Тайюань, и в счастливый для них обоих миг судьба свела его с Го Цзыи, узником гарнизонной тюрьмы, ожидающим смертной казни. Поэт увидел в Го гуманного человека высоких нравственных принципов и добился отмены приговора.

К 757 году Го Цзыи, успешно поучаствовав в подавлении мятежа, командуя целой армией, был назначен на достаточно высокий пост градоначальника Цзююаня. Хотя Ли Бо к нему не обратился, но тот, прослышав о его беде, подал прошение напрямую императору: «Ли Бо — мой благодетель, и я готов все свои должности и награды отдать за его спасение».

Спешно примчалась жена и, используя старые дедовы связи в верхних структурах, обратилась за помощью к новому главному советнику Цуй Хуаню, прямому и порядочному человеку, не только заявлявшему, что необходимо «поддерживать таланты», но и осуществлявшему это практически. Ли Бо сам дважды писал ему из тюрьмы: «Вернусь ли я к своей творящей кисти?» (стихотворение «Узник Сюньяна — к министру Цуй Хуаню»); «Бокал подъемля, я вздохну — / Ведь он наполнен кровью» (стихотворение «К министру Цую — послание о ста печалях»). Писал он и другим сановникам: «Как вспомню отчий дом — чело прикрою, / Слезой кровавой землю увлажню» (стихотворение «Станс о великом гневе посылаю Вэй-ланчжуну[131]»). «Плачут птицы среди бела дня, / Обезьяны ветру подвывают. / Прежде слез не выжмешь из меня, / А теперь они не иссякают», — писал он давнему другу Сун Чжити, младшему брату известного поэта Сун Чживэня и отцу Сун Жосы, начальника его любимой области Сюаньчжоу, в стихотворении «В Цзянся прощаюсь с Сун Чжити»[132].

Совокупными усилиями друзей, не все из которых отвернулись от опального поэта, Ли Бо был вызволен из тюрьмы, казнь отменена, но чем она будет заменена, еще не было известно. «Всемилостивейший эдикт» по случаю возвращения Сюаньцзуна в Чанъань в третий день двенадцатой луны второго года Чжидэ (757) возглашал переименование Чэнду в Южную столицу, пятидневное всенародное «хмельное гулянье» и широкую амнистию, что было воспринято с ликованием во всех слоях общества, потому что со времен жестокого императора Цинь Шихуана в стране так повелось, что в будничные периоды публичные сборища более чем трех человек считались нарушением общественного порядка и строго карались.

Но в эдикте содержалась оговорка, что под амнистию не подпадают те, кто принимал участие в мятеже Ань Лушаня. И формально эта оговорка распространялась и на Ли Бо, по каковой причине он не имел права даже на участие в «хмельном гулянье» и утешался чтением «Исторических записок» Сыма Цяня.

Не дожидаясь официального императорского решения, он покинул Сюньян и отправился в район гор Суншань, где начальник уезда Сосун (на территории современной провинции Аньхуэй) Люй Цю, еще даже не знавший об «императорской милости», не побоялся подставить под удар свою служебную карьеру и позволил Ли Бо отдохнуть в глуби гор вверенного ему уезда в хижине знакомого отшельника.

О, достаточно бурь и потрясений! Феникс вырвался на волю, и отныне:

Умчи меня на склоны, Белый Конь, —

Петь о ростках, взошедших на полях.

Так Ли Бо написал в 45-м стихотворении цикла «Дух старины», обращаясь к образам неувядающего «Канона поэзии». Казалось, его душа улеглась в идиллическом штиле.

Однако, несколько оправившись, он вознамерился присоединиться к армии Сун Жосы, который направлялся добивать остатки бунтарей Ань Лушаня. Но психологические перегрузки ослабили его истощенный организм, который, вероятно, уже подтачивала обострившаяся через несколько лет болезнь, и он слег.

Тем временем пришел государев эдикт, которого добились влиятельные друзья поэта. Смертная казнь была — в виде исключения — отменена. Но «высочайшей милости» недостало на полную реабилитацию Ли Бо, ему лишь понизили наказание на одну ступень.