Каденция ВОЗВРАЩЕНИЕ НЕБОЖИТЕЛЯ

Каденция

ВОЗВРАЩЕНИЕ НЕБОЖИТЕЛЯ

С кончиной бренного тела не завершились блуждания неприкаянного духа Ли Бо. Он жаждал покоиться рядом с домом его любимого Се Тяо — на Зеленой горе. Сделать это сразу не удалось, и его похоронили на восточном склоне той самой Драконьей горы в Цайшицзи, куда он поднимался незадолго до смерти в осенний праздник Чунъян и прощался с далекими друзьями и близкими. Долгие десятилетия невысокий, не больше метра, заброшенный могильный холмик, обнесенный неприхотливым крестьянским плетнем, постепенно разрушался ветрами.

Тем не менее надпись на памятной стеле, поставленной в 790 году, утверждала: «В каждом доме есть списки стихотворений [Ли Бо]». И на основании этих слов исследователь делает вывод, что через четверть века после смерти поэта его слава распространилась по всей стране и его стихи присутствовали в каждом китайском доме. «В истории Китая, вероятно, один лишь Ли Бо обрел подобное широкое признание» [Фань Чжаньвэй-2002. С. 177].

Явно намечен разрыв между славой и статусом!

Увы, нам не дано ощутить обаяние его поэзии в полном объеме — из каждых десяти написанных им произведений сохранилось лишь одно. То, что пришло к нам, собрано при следующей, Сунской династии. Но уже с танского времени к характеристикам его наследия неизменно начали прибавлять эпитет «необыкновенный», «чудесный»: «Ах, какой необыкновенный, непостижимый талант этот Ли Бо!» (Бо Цзюйи) Ли Хуа в надписи на мемориальной стеле развил Хэ Чжичжана: «Он был больше, чем земной человек, он был равен Небу». «Душой, воспарившей над миром» назван Ли Бо в «Старой книге [о династии] Тан», что современный комментатор расшифровывает как «несоприкосновение с жизнью социума» [Ян Сюйшэн-2000. С. 196], иными словами, он оказался выше социума и в его стихах нашла свое истинное выражение не окружавшая поэта действительность, а его собственный внутренний мир, действительность эту не принявший. Не случайно с именем Ли Бо связано большое количество изустных преданий, ставших неотделимой частью того образа поэта, что закрепился в ментальности нации и пришел к нам.

Современный исследователь Хэ Няньлун пишет о «трех составных частях Ли Бо как культурного феномена — социум, поэзия, легенды»; первое показывает нам «бессознательное Я» Ли Бо, второе — его «внутреннее Я», осознанное Эго, третье — «сверх-Я», вошедшее в сознание потомков как знаковое обозначение культуры в социокультурной ментальности нации [Изучение-2002. С. 18, 21].

При династии Сун «оценка Ли Бо упала, и Ван Аньши поставил его четвертым после Ду Фу, Хань Юя и Оуян Сю». Но, во-первых, резко негативное отношение жесткого ригориста и конфуцианца Ван Аньши к Ли Бо известно, и это его личный взгляд, а не оценка эпохи; во-вторых, другие крупные сунские литераторы, и их большинство, не обошли почтительным вниманием великого предшественника. Поэт Су Ши в стихотворении отозвался о нем так: «Из чаши Неба пил прозрачную росу и, крылья распахнув, взмыл на Пэнлайский холм».

В XI веке поэт Го Сянчжэн, живший в уезде Данту, на закате лет ушел на Зеленую гору и около могилы Ли Бо соорудил себе отшельническую хижину. В то время на горе еще оставались следы дома, где жил Се Тяо, и носившего его имя пруда. Го родился в 1034 году, когда, по легенде, его мать увидела во сне Ли Бо (ох, эти легенды, сколько в них еще неосознанного, сокрытого от нас! И почему всякого заметного человека сопровождают сны как квинтэссенция его существа, как предвестие идущего, как знамение?!).

Го не сразу осознал свое предназначение и, в отличие от Ли Бо, не уклонился от экзаменационного испытания, получил первое ученое звание цзиньши, поступил на службу, но в двадцать лет оставил ее и поселился в Сюаньчэне. Его соседом был известный поэт Мэй Яочэнь, к которому он однажды вломился верхом на тощей кобыле, во всю глотку распевая только что написанное стихотворение Оуян Сю «Высока гора Лушань». Это было совершенно в духе отчаянного Ли Бо и произвело впечатление на старого поэта.

А когда тот прочитал стихи самого Го, воскликнул: «Ну и талантище, воистину в тебе воплотился Ли Бо!» — это невероятно впечатлило Го Сянчжэна и определило его дальнейший жизненный путь. В стихах другого поэта Чжэн Се, посвященных Го Сянчжэну, были такие строки: «Всем показалось, что вновь родился Ли Бо… Да нет уже в мире почтенного Хэ [Чжичжана], кто сможет его узнать?» Тем не менее определение «воплощение Ли Бо» прочно закрепилось за Го. На Зеленой горе Го Сянчжэн, как он сам объявил, «вошел в тело Ли Бо», написал «Собрание Зеленой горы» из 1400 стихотворений, сто из которых прямо или косвенно связаны с Ли Бо, а сорок одно прямо создано на рифмы Ли Бо. По стилю и духу они очень походили на поэзию великого предшественника.

В XIII веке были собраны изображения Ли Бо на камне, павильоны и беседки, связанные с его именем. К XVII веку написано 1100 стихотворений, посвященных ему. В первой половине XX века во взглядах на Ли Бо столкнулись две концепции. Ху Ши считал его человеком, оторвавшимся от мира, воспарившим над ним, певцом абстрактной свободы, не существующей в реальной жизни, а витающей в некой «естественной», внецивилизационной, выси, и «его стихи не пересекаются с нами, а витают в небесах» (цит. по: Изучение-2002. С. 31–33). Ли Чанчжи, напротив, видел в Ли Бо человека реального мира с такими же радостями и печалями, но со «сверхчеловеческой болью… безмолвной печали, болью вечной, ибо он существовал в реальном мире, который ему не поддавался… А он не мог, как Тао Цянь[143], отвергнуть всё, кроме вина», и в итоге Ли Бо «потерял всё» («Так ничего я и не смог достичь»), оказался разодранным противоречиями; «в нем горело желание жить в этом мире, но его терзала боль невозможности жить в этом мире», и «ему остались лишь безмолвие и пустота» [Ли Чанчжи-1940. С. 88–91].

За пределы родной страны стихи Ли Бо вышли уже в танское время, в оригинальных иероглифических текстах появившись в Японии и Корее, где старая китайская письменность весьма почиталась интеллектуалами. Запад познакомился с ними лишь в XIX веке, и надо отметить, что среди интерпретаторов были такие масштабные поэты, как Эзра Паунд (на английский по подстрочникам япониста Феноллозы) и Николай Гумилев (с французских подстрочников), а позже Анна Ахматова (тоже с подстрочников, но уже с китайских). Высочайшую оценку дал китайскому гению академик В. М. Алексеев; его стихи выходили по-русски в переводах А. Гитовича, Л. Эйдлина, Э. Балашова.

А заброшенная могильная насыпь, окруженная неказистым деревенским плетнем, простояла практически в безвестности полвека, откровенным своим видом демонстрируя разлад между «вывеской» официозной оценки и реальным опасливым отношением. Увидевший насыпь в начале IX века поэт Бо Цзюйи с болью описал «жалкий могильный холмик, заросший дикими травами», того, чьи «стихи сотрясали Небо и Землю».

Отчего же так?

Известный исследователь Ли Цзылун осторожно выдвинул такую версию: поэт не умер в доме своего дяди, а утонул в реке [Изучение-2002. С. 608–614]. Собственно, так повествует и легенда, но Ли Цзылун перевел изустную версию в научную. Он обратил внимание на то, что ни в прижизненных, ни в ближайших по времени биографиях ничего конкретно не говорится о причине смерти, кроме туманной «болезни» у Ли Янбина, который обозначил это еще при жизни поэта (о смерти Послесловие не упоминает). Лу Ю, путешествуя по Шу, еще видел позже утраченную стелу, на которой говорилось о смерти в результате болезни.

Лишь один позднетанский автор указал, что Ли Бо «пьяный утонул в реке». Спустя век поэт Пи Жисю написал стихи о «хмельной душе, вернувшейся к восьми пределам». Ли Цзылун сопоставил тексты в «Старой книге [о династии] Тан» и более поздней «Новой книге [о династии] Тан» и обнаружил, что в разделе «Биография Ли Бо» первой книги было сказано: «Утонул, выпив слишком много» — а во второй книге этой фразы не оказалось.

Ученые квалифицируют это как «цензуру чиновников»: официальные лица не могли принять версию смерти в реке как противную ритуалу, оскорбительную для демонстративно-ритуального возвеличивания поэта. И даже в научных кругах вплоть до конца второго тысячелетия превалировала версия болезни, а упоминание питейных излишеств и смерти в реке считалось ненаучным.

Канон «Ли цзи», жестко регламентировавший ритуальную обрядность, запрещал хоронить утопленников и совершать над ними поминальную церемонию, утопленников положено было сжигать на том месте, где найдено тело. Утопленники вычеркивались из социальной иерархии в такой степени, что это сказывалось на их потомках, которые ограничивались в правах.

Так что чиновники на государственных постах, чтившие конфуцианские каноны, не могли соединить память о великом поэте с подобной неканонической версией его гибели. Возможно, по этой же самой причине неудачной оказалась карьерная судьба сына Ли Бо, сломалась личная жизнь внучек, заброшенным, вопреки славе поэта, стоял его могильный холм.

Быть может, Ду Фу знал об обстоятельствах гибели друга больше, чем высказывал, и его стихотворный «сон», который раньше датировался 757 годом, следует отнести к 763 году? И тогда лодка, в которой плыл Ли Бо, и его погружение в воду — не сон, а факт? А другой «сон» Ду Фу, где Ли Бо сидел верхом на ките? Слишком уж разительны совпадения.

В те стародавние времена в нижнем течении Янцзы водились дельфины — их особый вид «байцзи» (Lipotes vexillifer), приспособившийся к речной воде. Позже они исчезли, и считалось, что вид вовсе вымер, но недавно китайское агентство новостей «Чжунго синьвэньшэ» сообщило об их возрождении. Дельфины принадлежат к семейству китообразных, но с особыми повадками и необычным вниманием к человеку. Они часто спасают тонущих, вынося их на спине на берег, любят играть в воде, высоко выпрыгивая над поверхностью. Если всю эту информацию сложить, то выкристаллизуется сюжет о дельфине, вынесшем утонувшего поэта на берег, и о людях на берегу, наблюдавших за этой картиной, трансформировавшейся в легенду о вознесении…

В 817 году на месте захоронения поэта появился Фань Чуаньчжэн, сын друга Ли Бо, нанял человека, который привел могилу в порядок, и, вопреки строгим ритуалам, совершил на могиле прощальный обряд. Несколько лет, обращаясь и к уездным властям, и к местным жителям, он разыскивал внучек поэта (их имен в истории не осталось). Оказалось, что после смерти их отца Боциня старший брат уехал и сгинул, женщинам одним было трудно и голодно жить, и им пришлось выйти замуж за местных крестьян, чьи имена история совершенно неожиданно сохранила, — Чэнь Юнь и Лю Цюань.

По описаниям Фаня, женщины «были одеты в крестьянские одежды, казались неприметными», но речь лилась легко, показывая, что это «потомки литератора». А скрывались они, не называли своих имен, прятались от чиновников потому, что стыдно было показать людям нищету рода их великого деда (формулировка Фаня, но, быть может, они опасались репрессий из-за неканонической гибели деда). Гордо отказались от предложения Фаня найти им других мужей из богатых семей, чтобы достойно продолжить род Ли Бо. Единственная просьба, которую они высказали ему, — перенести могилу с горы Луншань на Зеленую гору, где и хотел покоиться Ли Бо.

Эту просьбу Фань выполнил, а в прежней могиле оставил одежду поэта[144]. Собственно говоря, это напоминает вариант с захоронением У Чжинаня во «временной могиле» и последующим перенесением в постоянную, что сделал для друга сам Ли Бо, — нелигитимный в танском Китае древний способ захоронения. Так поэт неожиданно прикоснулся к лелеемой им Древности. И в веках остались два захоронения Ли Бо — на Драконьей горе в Цайшицзи и на Зеленой горе в Данту, где в XX веке могилу окружил просторный мемориальный парк.

А на вторую луну третьего года периода Хуэйчан (ранней весной 843 года), в правление танского императора Уцзуна великого поэта, позволившего себе преступить строгие ритуальные нормативы, «простила» и высшая земная власть. Высокого ранга чиновник Пэй Цзин, потомок того самого генерала Пэй Миня, который убедил Ли Бо не менять кисть на меч, был послан совершить уже официальную траурную церемонию у могилы Ли Бо.

В XII веке на Зеленой горе побывал поэт Лу Ю и в своих путевых заметках «Поездка в Шу» записал: «Все чиновники собрались в циншаньском (Циншань — „Зеленая гора“. — С. Т.) храме Ли Тайбо… Храм находится в пятнадцати ли к северо-западу от горы Циншань. Могила поэта позади храма, где возвышаются небольшие холмы — отроги гор Циншань. Когда был основан храм — неизвестно. Есть круглая мемориальная плита, выполненная танским Лю Цюаньбо, и стела о восстановлении храма… Тайбо изображен с черной повязкой на голове, в белой одежде и парчовом халате… В небольшом селении на юге горы сохранился фундамент жилища Се Сюаньхуэя (Се Тяо. — С. Т.)… Взглянешь на юг — раскинулась равнина, которую не охватишь взором, а рядом с домом струящийся источник, причудливые камни, зеленая бамбуковая роща. Поистине чудесное место! А через ли с лишним добрались до скита… Перед скитом маленький пруд, который называется Сегунчи (Пруд господина Се). Вода вкусная и холодная. Хотя разгар лета, [пруд] не высох. На самой вершине есть небольшая беседка, называется Сегунтин (Беседка господина Се). Вниз поглядишь — кругом горы. Они словно драконы вздыбились» [Лу Ю-1968.С. 30–31].

Дом семейства Ли у горы Тяньбао, в память о времени изгнания именовавшийся Усадьбой Лунси, был воссоздан в XVIII веке. Рядом с домом — могила сестры поэта Юэюань, оформленная как невысокий курган, обрамленный каменными стенками со стелами, на которых выгравированы сцены из жизни семьи: «брат с сестрой», «всё семейство» и т. д., а неподалеку — отдельный дом, где жила уже взрослая Юэюань.

В глубине двора сквозь прямоугольный проем в стене, окружающей дом, издали заметна среди склонившихся бамбуков строгая белая фигурка молодой женщины с прической, собранной в вертикальный пучок. Спина выпрямлена, голова поднята. Она излучает какую-то нежную неземную чистоту и очевидное прикосновение к вечности рядом с великим братом. Современным скульптором, видимо, владело понимание глубинной неслучайности имени сестры поэта, показывающей, что вся семья Ли Бо имела какое-то психологическое тяготение к ночному светилу. В отдалении сооружена «Кумирня Ли Бо» с памятником поэту. Тут же — небольшой, всего метр в поперечнике и глубиной в два метра, «Пруд для смывания туши», где брат с сестрой промывали кисти после занятий. Поверхность пруда безостановочно бурлит от бьющего со дна ключа.

В столичном музее Гугун хранится драгоценная реликвия — полотнище размером 2,85?3,81 метра со сделанной самим поэтом каллиграфической надписью «Терраса Шанъян», выполненной, по оценке цинских мастеров живописи, «ясной, отчетливой» кистью, словно «воспарившей над мирской пылью, напитанной горним духом святых сяней». Оно хранилось в частной коллекции и в 50-е годы XX века было владельцем подарено Мао Цзэдуну, а потом передано в музей. Текст неполон, сохранились лишь первые три строки, описывающие пейзаж с высокими горами и длинными реками, и подпись: «Написано на террасе Шанъян в 18-й день. Ли Бо».

Весной 2006 года рядом с домом поэта в Цзянъю открыли мемориальный парк Ли Бо. С верхнего этажа трехэтажной башни «Зал Ли Бо» открывается широкий вид на священные для китайской культуры места. В парке — несколько скульптур поэта, искусственная стена в виде горного склона с его стихами, привратная арка и скала, на которых воспроизведена сделанная рукой Дэн Сяопина каллиграфическая надпись «Отчий край Ли Бо». В целом получилась именно усадьба достаточно состоятельного шэньши, что отражает сегодняшний почтительный взгляд на поэта (и мнение некоторых исследователей о состоятельности семьи), но, вероятно, не реальный ее имущественный уровень тысячу с лишним лет назад.

А от утеса Нючжу вверх поднимается мемориальный парк Ли Бо Цайшицзи, территориально входящий сегодня в город Мааньшань. Посетитель парка поднимается по горе, словно по основным вехам жизни Ли Бо: сюда из разных районов перенесены реконструированные павильоны, беседки, башни, связанные с именем поэта. Они окружают место первого захоронения, ставшее «Могилой одежды и шапки Ли Бо». Оба места упокоения Ли Бо равно почитаются потомками. «Могила одежды», ранее чужеродным телом неприкаянно ютившаяся во дворе местной начальной школы, в 1972 году была перенесена на соседний южный склон горы Цуйло, и известный каллиграф Линь Саньчжи сделал вертикальную надпись на могильном камне: «Могила одежды и шапки танского поэта Ли Бо».

Над Воловьей отмелью (Нючжу) у вечной Янцзы, откуда Ли Бо, хмельной, 1300 лет назад бросился в воду ловить уплывающего собутыльника-луну, а через мгновение вынырнул уже бессмертным небожителем, оседлавшим гигантскую рыбоптицу кунь-пэн, чтобы вернуться на свою небесную родину — звезду Тайбо, — вознесся рукотворный стальной Ли Бо. Знаменитый скульптор Цянь Шаоу в свое творение из нержавеющей стали вложил откровенную идею вознесения: поэт раскинул руки, и ветер раздул просторные рукава так, что напоминают они крылья фантастической птицы Пэн — могучего существа, вынырнувшего из мифологического пространства в мир Ли Бо и покорившего его своей неземной чистотой и мощью.

Финальная вариация на тему за пределами самой темы

«„После тигра остается шкура, после человека — имя“. Часто слышал эти слова от отца, теперь повторяю своим детям…

Сегодня, думая об отце, растер тушь на камне, чтоб предпослать несколько строк бережно собранным мною строфам Лиханьлиня. Прав был отец: не все в них понятно, видно, каждому знаку великой кисти свой срок и свой возраст…

Слезы брызнули на зимнюю бумагу, рукав халата стал мокрым. Не помню, сколько сидел так, сокрушаясь, скорбя о горькой судьбе отца, восхищаясь величием его духа…

Вот он поднял глаза: сразу вобрал в зрачки небо с Млечным Путем, луной, звездами, в бесконечный путь устремился туда, где ни формы, ни узора — только четыре стороны света, верх и низ, минувшее и сегодняшнее, где длительность и длина подобны двум балкам, лежащим крестом в основании кровли.

Вот он опустил глаза: сразу вобрал в зрачки землю, все деревья и травы, коим присуща жизнь; всех птиц, рыб и зверей, коим присущи жизнь и сознание; всех людей, коим присущи жизнь, сознание и долг-справедливость. Здесь от слова до слова можно загнать коня, но попробуйте вонзить между знаками острие ножа — железо сломается. У кого, скажите, язык так свеж и необъятен? Кто еще одним взмахом кисти повесил на крюк завесу между бытием и небытием?

Как же я, неотесанный, смел подумать, что отец станет попусту водить кистью, бессмысленно марая бумагу? Как я, слепец, не разглядел перемены и движения, линии и узоры? Печалюсь и корю себя, что не смог увидеть сокровенное в строках отца, хотя столько раз держал их перед глазами и читал громко, нараспев. Как же после этого называться почтительным сыном? Ведь этот свиток — память об отце, он протянул его мне через всю Поднебесную, словно посох слепцу. Какого знака ни коснешься зрачком, каждый отзывается, как колокол. Как он велик! Поднял голову — небо, опустил голову — земля.

И сейчас в ином мире, среди бессмертных, отец поднимает глаза… опускает глаза…»

[Варжапетян-1989. С. 194–196]

И может быть, нам еще посчастливится обнаружить новые свитки со стихами великого китайца — списки со списков. Бумага истлеет, а поэзия неким чудным способом преодолеет сотни, тысячи разрушительных — и соединяющих лет…