Глава 9 Безумие (1832)

Глава 9

Безумие (1832)

Пока правительственные войска подавляли мятеж в Париже, Бальзак уехал в Турень, надеясь обрести в Саше мир и покой. Его психическое здоровье стало предметом заботы и нездорового интереса других, и он хотел дать «славный отпор» сплетникам, уверявшим, будто он постепенно сходит с ума. Этот отпор должен был принять форму романа, в конце концов получившего название «Луи Ламбер» (Louis Lambert): в нем повествуется о гении, который переходит грань реальности и живописно сходит с ума. Да, Бальзак любил и умел подливать масла в огонь. Словно забыв свой же совет избегать изложения своей жизни на публике – он называл последнее доказательством слабого воображения и худшим видом проституции⁴⁹⁹, он во всех подробностях описал в «Луи Ламбере» собственное детство: Вандомский коллеж, чудаков-учителей, монастырский режим, голубей, запах, собратьев-страдальцев. Рассказчик, который представляется автором «Шагреневой кожи»⁵⁰⁰, считает себя лучшим другом злосчастного мальчика-гения, Ламбера. Бальзак, должно быть, верил, что тем самым он рассеивает слухи. В рукописи он ссылается на собственный позорный отъезд из Вандомского коллежа: «Родители, встревоженные моим психическим состоянием… забрали меня из школы и отправили в Париж»⁵⁰¹. Намек на его таинственный срыв был благоразумно изменен⁵⁰²; и все же сам роман, с его концовкой и таинственными высказываниями человека в состоянии каталептического транса – «Мысли» Луи Ламбера, – едва ли следует считать плодом совершенно рационального творчества. Не требовалось большой сообразительности, чтобы понять, что рассказчик и безумец – две стороны одной и той же личности. И снова творчество Бальзака преследовало свои цели, вопреки замыслам автора.

«Луи Ламбер» в самом деле дает основания для вопросов о психическом состоянии Бальзака. Роман – не только литературное изложение идеи Сведенборга о внутренних и внешних сущностях, о сосуществовании в одном человеке ангела и зверя, разоблачаемого определенными психическими явлениями вроде телепатии и телекинеза. Как в «Шагреневой коже» и «Неведомом шедевре», в «Луи Ламбере» утверждается, что «мысль уничтожает мыслителя». Эту трагическую истину, что характерно, упустила из виду г-жа де Берни, когда уверяла своего капризного любовника, что публика будет восхвалять роман только в том случае, если не поймет его. Ведя то, что на первый взгляд кажется отчетом очевидца о жизни в духовной сфере, Бальзак, по ее мнению, притворялся Богом: «Вы, кажется, взвалили на себя невозможный труд». «Если автор выходит и сообщает мне, что достиг цели своего духовного желания, как бы велик он ни был, я вижу в нем всего лишь хвастуна, его тщеславие меня поражает, и чем больше он раздувается, тем меньше становится в моих глазах»⁵⁰³.

По правде говоря, в собственных глазах Бальзак давно перерос Лору де Берни и во многих отношениях вторгался в новые владения. Существуют свидетельства очевидцев, которые утверждали, что у него случались приступы настоящего, клинического сумасшествия. Кроме того, безумие сквозило в его стремлении угнаться за несбыточным: он искал идеальную женщину во Франции (телесно), в Европе и Азии (духовно). Одним идеалом стала женщина из плоти и крови, маркиза де Кастри. Вторая, Эвелина Ганская, также вошла в жизнь Бальзака как анонимная корреспондентка. До их знакомства в Невшателе, которое состоялось в 1833 г., Ганская была для Бальзака во многом плодом его воображения. Обе женщины встретились Бальзаку на повороте, за которым начинается его зрелый период. История следующего периода его жизни намекает на психологический ультиматум. В одних его произведениях жизнь – разрушительная сила, которую следует постоянно контролировать; в других, на первый взгляд не автобиографических этюдах, изобража ющих французское общество, Бальзак возвращается к безмятежности и пышности своего детства – «Турский священник» (Le Cur? de Tours), «Гранатник» (La Grenadi?re), «Озорные рассказы» и «Тридцатилетняя женщина» (La Femme de Trente Ans). Едва заметив на горизонте психологический спасательный круг, Бальзак увековечит свою победу еще одним романом, действие которого происходит в Турени, шедевром, в котором слились оба потока его творчества: «Евгенией Гранде» (Eug?nie Grandet). Период, в течение которого он вел борьбу между собственным прошлым и настоящим «я», задним числом можно назвать вторым переходным возрастом.

Первый признак перемен в отношениях Бальзака с женщинами приходит с его отъездом из Парижа. Он поручил матери управлять своим домом на улице Кассини с огромным штатом прислуги, а также вести запутанные дела с издателями и редакторами. Чтобы выплатить долги (за одежду, ковры, дорогие переплеты и новое увлечение Бальзака – фарфор⁵⁰⁴), г-жа де Бальзак вынуждена была продать лошадей и уволить слуг. Как всегда, преисполненный оптимизма, Бальзак просит мать сохранить сбрую и убедиться, что Паради и Леклерк не забрали с собой красивые синие ливреи, которые он заказал специально для них. Любой ценой ей следует избегать судебного преследования: он окружен врагами, которые с радостью воспользуются малейшей возможностью выставить его в смешном свете. По этой причине во все свои последние договоры Бальзак вставлял условие: журналы, которые публикуют его рассказы, не имеют права помещать на своих страницах отрицательные рецензии на его творчество.

Кажется удивительным, что Бальзак, такой осторожный по отношению к остальным недругам, сам передал бразды правления своим имуществом в руки матери. Тем не менее г-жа де Бальзак стала весьма успешным его агентом, особенно учитывая огромное количество поручений, которое он ей давал. По-настоящему удивительна благодарность, которой дышат многие его письма: «Я не хочу, чтобы прошел еще день, а я не сообщил вам, как сильно вас люблю и какую нежность вы во мне пробуждаете. Конечно, мои чувства – не просто результат неистощимого великодушия моей маменьки; но, как вам известно, от одной капли вода в чашке может перелиться через край»⁵⁰⁵. Возможно, к всплеску нежности имел какое-то отношение брат Анри: семья получила с Маврикия известие, что маленький транжира встал на ноги и женился на своей квартирной хозяйке, богатой вдове. Похоже, его жизнь обеспечена. Оноре даже позавидовал брату. «Я завидую ему оттого, что он первым сделал вас счастливой, – написал он матери и продолжал уже не так убедительно: – Из-за него я глубоко сожалею о той стезе, какой пошел, и о том, что я… не выполняю своих обязательств по отношению к вам»⁵⁰⁶.

В тех условиях ему, наверное, льстила мысль о том, что его любят. Цветистые же комплименты матери больше говорят о ее «надеждах» и «ожиданиях», чем о чувствах сына. Дело в том, что в то же время он написал много сцен с братоубийством и изменницами-матерями. Сама того не зная, г-жа де Бальзак вела двойную жизнь: наказанная в литературе, она восхвалялась в реальности. В лучшем случае сыновние излияния Бальзака можно назвать двусмысленными. Показная любовь к матери, видимо, была частью плана, рассчитанного на то, чтобы освободиться, но время от времени мстительный голос творчества прорывается и в переписке: «Если бы только страдал я один; но вот уже четыре года (после краха типографского дела. – Авт.) только одна мадам де Берни двадцать раз спасала меня от ссылки»⁵⁰⁷. Оноре сообщал и другие новости личного характера, которые его мать предпочла бы не слышать: «Мое целомудрие до некоторой степени беспокоит меня и лишает сна»⁵⁰⁸. Бальзак поставил мать в неудобное положение: было что-то и жестокое, и жалкое одновременно в том, чтобы посвятить ее во все финансовые тайны. Как он напоминал ей, хотя всегда косвенно, она в первую очередь заботилась о своих деньгах, и он тратил ее деньги. Г-жа де Бальзак понимала, что сын зарабатывал достаточно, чтобы сводить концы с концами. Почему же тогда он всегда ухитрялся идти ко дну? Точнее, почему, угрожая обанкротить всю семью, сын, которому казалось, что мать его никогда не любила, сделал ее всецело зависимой от себя?

В письмах Бальзака проблема предстает с другой стороны. Его долги – огромная дыра, которую он заполняет, как каменную кладку раствором, своим творчеством. Мать неустанно советовала ему – впрочем, совет был вполне разумен с точки зрения бухгалтера – не заполнять бездонную дыру. «Вы просите меня писать подробно… но, моя бедная матушка, вы, очевидно, по-прежнему не представляете себе, как я живу!» «Сегодня утром я уже собирался приступить к работе, когда пришло ваше письмо и совершенно меня дезорганизовало. Как мне творить, если я вдруг понял, какими видятся вам мои затруднения?»⁵⁰⁹

Когда Бальзак отправлял из Саше это письмо, у него уже имелись и другие причины для «дезорганизации». Его попытка «провести пару недель в тихом уголке» началась не так, как надо. Путешествие в карете всегда служило для него мощным стимулом, но путешествие на юг оказалось необычно длинным и трудным. После мятежей, вызванных похоронами генерала Ламарка, все уезжавшие из Парижа механически попадали под подозрение. В крупных городах дилижансы встречали жандармы; они проверяли у путников паспорта и искали беглых заговорщиков. Бальзак какое-то время подумывал написать «Историю Тринадцати» (Histoire des Treize) – один из его первых «детективных» рассказов. Он начнет выходить в 1833 г., но дает прекрасное представление о душевном состоянии Бальзака в 1832 г.: «Тринадцать человек посещает одна и та же мысль; они одарены достаточными силами, чтобы оставаться верными единственной цели». «Люди, обладающие и мужеством, и воображением, скучают из-за унылой жизни, которую они ведут; их влечет к восточным наслаждениям так долго подавляемыми порывами, что они вновь заявляют о себе с пылкой страстью». «Пираты в желтых перчатках, путешествующие в каретах… новое Общество Иису са на стороне дьявола… вхожие во все салоны, могущие открыть любой сейф, свои на каждой улице и на каждой подушке»⁵¹⁰. Герцогиня де Берри, мать легитимистского наследника престола, была так потрясена, когда в тюрьме прочла первый выпуск, что не могла спать. Ее врач от ее имени написал Бальзаку и спросил, что будет дальше. «Вторая часть, – ответил Бальзак, радуясь, что приобрел поклонницу из высшего общества, – немного глубже первой»⁵¹¹. На самом деле продолжение, «Герцогиня де Ланже», стало историей личной мести, которая развернулась в последующие несколько месяцев. Стремясь к «восточным наслаждениям», убежденный во враждебности своих современников и считая оккультизм всесильным средством, Бальзак едва ли мог найти душевное спокойствие, просто покинув Париж.

«Общество Тринадцати» было всего лишь фантазией, хотя для некоторых читателей оно стало явью⁵¹². Бальзака не арестовали; в конце концов он добрался до маленького серого замка в деревне Саше. Он измучился и опасался за свой рассудок. В ближайшее время он собирался написать несколько романов, в том числе «Сражение». Вся удача выпала на долю Анри. Оноре проведет следующие несколько месяцев, ожидая, когда и ему подвернется богатая вдовушка. С одной, баронессой Дербрук, приятельницей Маргоннов, Бальзак даже познакомился. Он послал ей свои книги, но в ответ получил лишь холодно-вежливое благодарственное письмо⁵¹³.

Сегодня Саше можно сразу узнать по знаменитым описаниям Бальзака, особенно если подходить к нему со стороны Азе-ле-Ридо рано утром и, как любил Бальзак, пешком: «Взобравшись на вершину холма, я впервые залюбовался замком Азе… Затем я увидел в котловине романтическую громаду замка Саше, навевающего всем своим видом тихую грусть, слишком глубокую для поверхностных людей, но бесконечно дорогую скорбному сердцу поэта. Вот почему я полюбил впоследствии тишину этого поместья, его огромные седые деревья и эту пустынную ложбину, самый воздух которой как бы насыщен тайной!»⁵¹⁴

Сидя за письменным столом в маленькой спальне на верхнем этаже замка⁵¹⁵, любуясь старинными дубами, частично перекрывавшими вид на долину Эндра и создававшими впечатление уеди ненности, Бальзак словно очутился в другом, замедленном времени. В Саше, работая на пределе скорости, он напишет несколько своих лучших романов – «Отец Горио» (Le P?re Goriot), «Лилию долины». Но по его следам можно пройти совсем немного; до наших дней сохранилась каменная лестница, которая ведет от главного входа в салон, обставленный как в дни Бальзака. Бродить по коридорам замка можно в основном на страницах его произведений, и не только потому, что Бальзак по привычке в своем творчестве расширяет и украшает действительный пейзаж. Саше как-то чересчур живописен и красив и слишком связан с громкой славой Бальзака. Замок не передает разочарования, окрасившего шедевры писателя.

Лето 1832 г. в Саше было дождливым, и Бальзак понял, что вдохновение к нему не приходит. Во-первых, он стал приманкой для туристов. Для мадам де Маргонн – «нетерпимой, фанатичной горбуньи, лишенной чувства юмора»⁵¹⁶, прямой противоположности своему жизнерадостному мужу, Оноре стал новым развлечением, которым можно было «угощать» гостей. «Жизнь в замке лишена покоя, – пишет Бальзак своей приятельнице Зюльме Карро. – Приезжают гости, и приходится в определенное время наряжаться. Провинциалы ужасно удивляются, когда узнают, что я не спускаюсь к ужину, если меня посещает новая мысль. Несколько хороших идей уже задохнулись от их проклятых визитов!»⁵¹⁷ Но, даже и не отвлекаясь на гостей, Бальзак понимал, что замыслы у него в дефиците. Особая смесь кофе, которую предпочитал Бальзак, требовала посетить несколько парижских бакалейщиков; на покупки уходила половина дня⁵¹⁸. Местная разновидность кофе была безвкусной: «от такого кофе вдохновение не придет», жаловался он. Мальчик из Тура стал парижским жителем. В «Евгении Гранде» кузен Шарль приезжает из большого города в дом дядюшки в Сомюре – типичной провинциальной глуши.

«– Что это такое? – спросил Шарль смеясь. И он указал на продолговатый темный глиняный горшочек, муравленый, покрытый внутри белой глазурью, с бахромой золы по краям; на дно его спускался кофе, поднимаясь затем на поверхность кипящей жидкости.

– Это взваренный кофей, – сказала Нанета.

– Ах, тетушка, я оставлю хоть какой-нибудь благотворный след моего приезда сюда. Вы ужасно отстали! я вас научу варить хороший кофе в кофейнике а-ля Шапталь»⁵¹⁹.

Второе препятствие к работе оказалось более стойким к стимуляторам или, возможно, даже усиливалось ими. Оно мельком проступает в малоизвестном описании Саше того периода. В своем «Путешествии Парижа на Яву» Бальзак представляет видение места, которое оживляют в памяти немногие его посетители:

«Я замер на месте, поравнявшись со старым замком де Вален (еще одно владение Маргоннов. – Авт.), и передо мной возник призрак Ганга! <…> Воды Эндра превратились в воды великой индийской реки. Я по ошибке принял старую иву за крокодила, а стены Саше – за хрупкие и изящные азиатские постройки… В мысленном искажении красивых предметов моего родного края мне почудились призраки. В связи с этим нужно было чтото предпринимать»⁵²⁰.

Грубо говоря, диагноз Бальзака оказался верным. Когда он вспоминал о своих галлюцинациях и проблемах с речью, он не просто потакал своим «художническим» фантазиям, как думали раньше, но описывал один из симптомов из серии подобных лингвистических расстройств, название которым – афазия⁵²¹ – придумали лишь в 60-х гг. XIX в. Тогда же их начали исследовать. Возможно, еще сказывались последствия падения (определенные типы афазии обычно возникают после инсультов или черепно-мозговых травм). Может быть, падение лишь выявило заболевание, впервые заявившее о себе в Вандомском коллеже, когда Оноре погрузился в некую «кому». Вербальные и зрительные галлюцинации почти наверняка были связаны с врожденным заболеванием, поскольку одни и те же симптомы повторяются на протяжении всей его жизни. В 1846 г. они примут форму аномии или амнезийной афазии – сокращение способности вспоминать названия предметов при речи: «В разговоре я долго подыскиваю существительные и постоянно забываю, как что называется»⁵²². В 1832 г. симптомы Бальзака как будто указывают на парафазию – нарушение в произнесении слов или их ненадлежащее употребление. То, что Бальзак оказался склонен именно к нарушениям речи, можно счесть жестокой иронией – проблемы с речью возникли у человека, который очень любил говорить. Но для него как для писателя собственное недомогание стало и важным открытием. Некоторые из странных выражений, произносимых Луи Ламбером, напоминают парафазию. Бальзак описывает в литературном произведении собственное душевное расстройство. Подобно своему творцу, Луи Ламбер одновременно и врач и больной; он исследует связи между мыслью и речью, анализирует свои странные высказывания. Для него они не ошибки, но скорее обличительные формулы. Данная гипотеза объясняет, почему мысли Бальзака о психических заболеваниях лишь отчасти восходят к трудам его знакомых психиатров⁵²³: если «Шагреневая кожа» стала результатом психического и физического истощения, «Луи Ламбер» почерпнул часть своей «таинственной власти»⁵²⁴ из явления совсем не необычайного – удара головой.

Вполне естественно, когда в октябре того же года вышла «Биографическая справка к “Луи Ламберу”», сплетен она не предотвратила. Очевидно, в представлении о сошедшем с ума Бальзаке было что-то вполне достоверное. «Легенда» подошла опасно близко к правде и, возможно, даже начала ее изменять. Говорят, что исследователь и «научный сплетник» Александр фон Гумбольдт попросил своего друга-психиатра познакомить его с сумасшедшим. Врач устроил званый ужин, на который пригласил одного из своих пациентов. Пригласил он и Бальзака. Странно одетый, с растрепанными волосами, он постоянно болтал с набитым ртом. Естественно, за больного приняли именно его⁵²⁵.

Гумбольдт был частым гостем в салоне барона Жерара и появляется, как ни странно, в одной из повестей Бальзака в беседе с Луи Ламбером в образе «прусского ученого, славящегося неистощимой беглостью речи»⁵²⁶. По воспоминаниям Бальзака, они с Гумбольдтом говорили о неадекватности психиатрической терминологии и о понятии «безумия». Но когда Бальзак сел на одного из своих любимых коньков, он, вполне возможно, создал впечатление, что говорит исходя из собственного опыта. Будучи хорошим рассказчиком, он неизбежно вызывал в слушателях желание смешать творца и его произведения. «Я никогда не встречался с таким разительным контрастом глубокой философии… и богатством и пышностью изложения. Рассказчик выражался блестящим языком, но часто приходил в ярость или доходил до какого-то безумия, – вспоминал один англичанин, приглашенный в гости на улицу Кассини. – Из-за избытка тщеславия он постоянно перескакивал с одной темы на другую… Он целый час распространялся о размахе своих трудов»⁵²⁷. Именно поэтому неправильно было бы вычеркивать несколько самых нелепых анекдотов, которые связывают с именем неосторожного Бальзака. Они могут служить всего лишь примерами. Леон Гозлан вспоминает, как Бальзак как-то вечером появился в доме его друга и звал того вместе с ним поехать в экспедицию на Восток. Он заявил, что стал обладателем кольца пророка, украденного англичанами сто лет назад; Великий могол предлагает за него горы золота и алмазов. Друг отказался ему поверить; Бальзак пришел в неистовство и упрекал его в отсутствии веры. Потом он заснул на ковре⁵²⁸. Еще один современник Бальзака насмехается над ним за то, что тот принял прачку, которая как-то ночью проходила по улице Версаля, за тайного агента, подосланного к нему русскими нигилистами. Бальзак спрятался за деревом, дрожа от страха⁵²⁹.

Вопрос о правдивости подобных историй второстепенен. Они вовсе не стремятся выставить Бальзака глупцом, который верит в собственные измышления (хотя бывало и так). Анекдоты показывают, что Бальзак вплетал несколько нитей правды в паутину тайны: на самом деле он дружил с востоковедом Хаммер-Пургшталем⁵³⁰, который предположительно и подарил ему кольцо. Вполне возможно, в то время, когда Бальзак, как говорили, писал книгу в защиту России, им могли заинтересоваться враги царя⁵³¹. Выслушав такие анекдоты, Бальзаку следовало смеяться последним. Трудность в том, что его легко было обмануть. Он же, в свою очередь, обманывал слушателей, которые считали, что рассказчик сам верит тому, что говорит.

Как и в своем творчестве, Бальзак раздвигал границы известного. В начале 30-х гг. XIX в. безумие было очень модным. Едва ли не в каждом романе встречался образ «безумного гения», и Бальзак принял данное клише как часть того, что он позже назвал «бальзаковским костюмом»⁵³². Однако даже его друзьям все труднее становилось отличить человека от маньяка; возможно, время от времени это не удавалось и самому Бальзаку. В феврале того же года он издал сборник леденящих кровь рассказов, объединенных долгой беседой в великосветском салоне. «Беседа между одиннадцатью часами и полуночью» была написана для книги, получившей название Contes Bruns. В ее написании принимали участие Филарет Шаль и Шарль Рабу. Авторство рассказов приписывалось изображению перевернутой головы с ужасным оскалом – a t?te ? l’envers, или «душевнобольному». К досаде соавторов, Бальзак вел себя как человек, страдающий манией величия. Рабу жаловался, что он унижал соавторов, заранее критиковал их и даже задался вопросом, способна ли «текстовая копия» реальности быть такой же красивой, как обычная «идеализация» современной жизни. К тому же он поместил в книге собственный адрес, который к тому времени стал хорошо известен публике, тем самым подписавшись единолично за всех троих – совсем как придуманный ими t?te ? l’envers⁵³³.

Любитель литературы, видевший гравюру с изображением дома Бальзака работы Ренье и решивший своими глазами посмотреть, где творил безумный романист, наверное, не будет разочарован. Жорж Санд вспоминала, как Бальзак провожал гостей после «необычной» трапезы, состоявшей из вареной говядины, дыни и охлажденного шампанского: «Он переоделся в красивый новенький халат, который демонстрировал с радостью маленькой девочки, и собирался в таком виде и с подсвечником выйти на улицу, чтобы проводить нас до самых ворот Люксембургского сада. Было поздно, квартал был пустынен, и я указала ему, что его убьют, когда он будет возвращаться домой один. “Вовсе нет, – ответил он. – Если я встречу грабителей, они либо примут меня за сумасшедшего и испугаются, либо примут меня за князя и оставят в покое”»⁵³⁴.

В литературном мире сумасшедший и был в некотором роде князем. Врач Бальзака, Накар, который, видимо, считал, что лесть – лучшее лекарство для его пациента, как-то сказал ему, что «безумие всегда рыщет в двери тех великих умов, которые функционируют чрезмерно»⁵³⁵. Одно то, что Бальзак передал слова врача сестре, служит знаком растущего стремления упиваться собственной славой. Он постоянно называет себя «художником» (artiste) – модное новое слово для обозначения «писателя» – и даже радуется своему профессиональному эгоизму. Огюст Борже, молодой художник, с которым Бальзака познакомила Зюльма Карро, в том году испытал потрясение, когда Бальзак сообщил ему: «Я больше не брат, не сын и не друг. Я – мозг… Другие жизни должны вносить свой вклад в мою…»⁵³⁶ В будущем кризисе психическое расстройство Бальзака шло рука об руку с манией величия, осложненной суровой реальностью: неспособностью удовлетворить сексуальные и эмоциональные потребности и чувством беспомощности перед лицом собственных безмерных амбиций.

За месяц, проведенный в Саше, Бальзак начал жить собственными иллюзиями. Как он обещал белого арабского пони Латушу – и потом был уверен, что Латуш на самом деле получил подарок, – и как он позже в знак благодарности подарил своему издателю роскошный ковер, забыв сказать, что он не оплачен⁵³⁷, Бальзак убеждал себя, что он уже завершил романы, которые представляли собой всего лишь заглавия и туманные замыслы. Как ошеломленно пишет его первый английский биограф, «он говорит о трудах, которые находятся в его голове, как об уже существующих: романы, которым еще только предстоит быть написанными, в его воображении обладают ценностью облигаций первоклассной железной дороги»⁵³⁸. В переписке Бальзака подробно прослеживается маршрут этих еще не существующих романов. Несколько издателей стали жертвами заблуждений Бальзака, которые начались как своего рода самодисциплина.

В 1833 г. Луи Маме сел на карету в Немуре и отправился в Саше, чтобы забрать то, что Бальзак называл рукописью сильно просроченного романа «Сельский врач» (Le M?decin de Campagne). По прибытии Маме выслушал лишь краткое изложение первой главы. Автор и не подумал извиниться⁵³⁹. Организуя свою работу, Бальзак обращал свое живое воображение против себя, почивая на воображаемых лаврах, как он никогда не поступал с реальными достижениями. 23 сентября 1833 г. он поздравлял себя с окончанием романа «Сражение»: «Книга понастоящему хорошая, но стоила мне немалых сил и трудов». Восемь дней спустя он обсуждал условия договора для второго издания книги и решал, как распорядиться деньгами. Наконец, 10 октября, он признался Зюльме: «Вы угадали! Не написано ни единой строчки!» Залезая в долги и подписывая договоры на вымышленные произведения, Бальзак как будто соответствовал собственному определению безумца: «Безумец – человек, который видит пропасть и падает в нее»⁵⁴⁰.

В чем-то мифомания Бальзака подпитывалась и извне. Ему представляли бесчисленные новые образы себя самого; многие из образов оказывались крайне лестными. Некоторые необычно вели себя в его присутствии – роняли вещи или внезапно теряя дар речи⁵⁴¹. С тех пор как он объявил в «Тридцатилетней женщине», что истинная женская красота начинается лишь в среднем возрасте, «прекрасные незнакомки» то и дело оказывались у его порога⁵⁴². Каждый день ему приходили по три-четыре надушенных письма, некоторые из-за границы – «все это начинает изрядно надоедать». На многих конвертах значился самый туманный адрес: «Г-ну де Бальзаку, писателю, Париж»⁵⁴³.

16 июля Бальзак покинул Саше и пошел в Тур, где сел в дилижанс, идущий в Ангулем. Ему предстояло провести месяц у друзей, Зюльмы Карро и ее мужа; он завершил там многие произведения, над которыми он надеялся работать в Саше. Так, «Гранатник» (La Grenadi?re) он дописал за один день, во время партии в бильярд⁵⁴⁴. Почти все время он проводил дома, ибо, как он написал матери 20 июля, его слава идет впереди него: «Один молодой человек по-настоящему заболел, услышав, что я остановился здесь». Позже больной молодой человек стал журналистом. Его звали Альберик Секон. В своих мемуарах он вспоминает, что Бальзак пошел подстричься в город. Ангулемские дамы, которые надеялись увидеть его хоть одним глазком, осаждали парикмахерскую, «споря из-за драгоценных локонов, упавших с заветной головы, как будто они были священными реликвиями»⁵⁴⁵. Популярность Бальзака была такова, что, несмотря на его хорошо известные аристократические склонности, члены местного «Конституционного кружка» обещали ему свои голоса, если он пожелает выставить свою кандидатуру в парламент. «Это правда? – спрашивал он. – Они что, пытаются меня одурачить? Не знаю; но, если это правда, я преисполняюсь больших надежд»⁵⁴⁶.

Позже Бальзак научится использовать мифы о себе к своей выгоде, как раньше он использовал свою психическую болезнь в «Луи Ламбере». К 1845 г. он уже мог извлечь урок якобы из психических расстройств других писателей: «Тщеславие убивает Вильмена, как убило Лассайи и Жерара де Нерваля, и оно пожирает Ламартина и Тьера. У Гюго голова безумца, а его брат, великий неизвестный поэт, умер умалишенным. Все это очень тревожно. Нет ничего опаснее, чем позволить обожествлять себя. Мы должны благословлять наших критиков»⁵⁴⁷. В 1832 г. все шло экспромтом. Супруги Карро узнали от своих знакомых, Гравелинов, живущих на севере Франции, что Бальзака поместили в психиатрическую лечебницу в Шарантоне. Позже выяснилось, что такие слухи распускала в Париже герцогиня д’Абрантес. Когда же в декабре того года в «Ревю де Пари» появился намек, что последняя часть «Маранов» задерживается потому, что автор сошел с ума, Бальзаку оставалось винить только себя⁵⁴⁸. Бальзак пришел в ярость, но его привычка срывать сроки в тот раз больше обычного разгневала и издателей, и подписчиков. Дело в том, что в конце предыдущей части Бальзак объявил, что все напечатанное до сих пор (больше половины от общего объема!) является «лишь предисловием», а сюжет начнет раскрываться далее⁵⁴⁹.

Возможно, в том, что редактор связал авторский произвол с безумием, была какая-то доля истины. Когда Бальзак объявил, что отныне существует лишь в виде всепоглощающего мозга, отчасти это было предупреждением Борже, который опрометчиво предложил Бальзаку свои услуги в качестве секретаря. Вместе с тем он ссылался на разрушительный характер его творчества, когда, как думал Бальзак, верность делу не смягчалась и не укрощалась женщиной.

Пребывание Бальзака в Ангулеме было омрачено происшествием, которое послужило прелюдией к самому его тяжелому приступу мифомании. Зюльма вышла замуж за офицера на пятнадцать лет старше себя. Так как майор Карро пусть неявно, но сопротивлялся новому режиму, его убрали из Парижа и послали в такое место, где он не мог причинить вреда: какой-то чиновник в приступе злорадства, возможно случайного, назначил его инспектором порохового завода в Ангулеме. Подобно многим героям империи в «Человеческой комедии», майор стал эксцентричным и буйным. Он упивался жалостью к себе, постоянно напоминал о своем восьмилетнем тюремном заключении в Италии и о неблагодарности начальства. Бальзаку предстояло начать работать над «Маранами». Некоторые стороны жизни Зюльмы он позаимствовал для своей героини-испанки, Хуаны, которую вынуждают выйти за французского офицера, чтобы спасти ее «честь». Она мучается с человеком, оказавшимся бесхребетной посредственностью. Из-за того что она во всем превосходит мужа, ее жизнь превращается в пытку: ее добрые поступки остаются без вознаграждения, ее маленькие акты мести проходят незаметно.

Интересно, что именно Жорж Санд называет эксцентрическим замечание Бальзака о знаменитой убийце, мадам Лафарж: у нее имелись смягчающие обстоятельства, поскольку жертвой стал ее муж⁵⁵⁰. Возможно, к такому выводу Бальзак пришел, наблюдая за жизнью Зюльмы в Ангулеме. В «Маранах» Хуана закалывает мужа, спасая уже его честь. Бальзак предложил Зюльме другой выход, не такой радикальный: он пригласил ее в свою постель. Зюльма благоразумно отказалась. Ее, как и многих прия тельниц Бальзака в разные периоды его жизни, удивило, почему его считают таким знатоком женской психологии. Ей нужно растить детей, написала она ему, поэтому у нее нет времени превращаться в неземное создание, о котором мечтал Бальзак: модная элегантность и душевная щедрость несовместимы, продолжала она, называя себя «низкорослой хромой уродкой». Кроме того, Зюльма Карро терпеть не могла нечестность и хотела сохранять критическое расстояние, которое стало основой их дружбы. Желание Бальзака было чисто физическим, «и мне приятно, что вы выбрали меня». Далее Зюльма выражала уверенность, что ее друг сумеет удовлетворить свои желания где угодно – если только не будет вечно смешивать свои потребности со своей гордостью…⁵⁵¹

Зюльма имела в виду маркизу де Кастри, которая ранее пригласила Бальзака приехать к ней и ее дяде, герцогу де ФицДжеймсу, на воды, в Экс-ле-Бен. Из Савоя они должны были вместе отправиться в Италию через Швейцарию. Приняв приглашение, он запустил в движение целую цепь событий, часть которых довольно подробно отражена в «Шагреневой коже». История Рафаэля де Валантена содержит несколько удивительных предсказаний, которые замаскированы более общим, мифическим сходством с жизнью Бальзака в целом. Следующие несколько месяцев Бальзак как будто оживлял события, уже описанные в литературе. Подтверждается банальное мнение о том, что его творчество основано на личном опыте, если забыть, что в данном случае творчество опередило личный опыт.

Его последним увлечением стала Клер-Клеманс-АнриеттаКлодина де Мейе де ла Тур-Ландри, маркиза (позже герцогиня) де Кастри. Она стала последней в веренице женщин более старшего возраста, которые, как надеялся Бальзак, совместят две роли: матери и любовницы⁵⁵². После того как он в 1831 г. получил от маркизы анонимное письмо, он завязал с ней романтическую переписку. К тому времени, как он уехал от Карро в Экс-ле-Бен, он уже символически перенес свое влечение с г-жи де Берни на маркизу, послав ей восторженный «Набросок», который Луи Ламбер посылает своей милой Полине. Тон вымышленного письма очень напоминает письма от г-жи де Берни. Даже признания в любви маркизе Бальзак как будто заимствовал из восторженных излияний г-жи де Берни, что кажется печальной несправедливостью. Когда тем летом Лора де Берни читала корректуру «Луи Ламбера», возможно, она догадалась, что Бальзака вдохновляли письма, полученные от маркизы. Она больше не умоляла его бросить ради нее других женщин. Наоборот, писала г-жа де Берни, «на самом деле мне нужны их тайны и их письма»⁵⁵³.

Если бы Бальзак выполнил ее просьбу, она наверняка заметила бы сходство между собой и маркизой. Тридцатишестилетняя Анриетта де Кастри давно пережила свой расцвет в общепринятом смысле слова. В ее случае – и глазами Бальзака – пикантность подступающей старости усиливалась тем, что ее подвергло остракизму Сен-Жерменское предместье, якобы из-за ее скандального романа с сыном австрийского дипломата Меттерниха, но, возможно, еще и потому, что она была слишком умна и остра на язычок. В салонах Сен-Жерменского предместья – своего рода Беверли-Хиллз XIX в., где «с собаками, обезьянками и лошадьми»⁵⁵⁴ обращались лучше, чем со слугами, – «мышление сведено к минимуму»⁵⁵⁵.

Когда Бальзака пригласили в «оппозиционный» салон маркизы, где собирались художники и писатели (некоторые из них, подобно Бальзаку, клюнули на наживку в виде анонимного письма)⁵⁵⁶, она представляла собой фигуру трагическую. Ее любовник умер от туберкулеза, и сама она сильно покалечилась, упав с лошади. Бальзака с радостью приняли в ее салоне со старомодной мебелью, ширмами XVIII в. и интерьером в стиле неоклассицизма. Маркиза была типичной представительницей периода Директории (1795—1799), о котором Бальзак до знакомства с ней знал мало: «Эта больная, искалеченная женщина, лежащая в шезлонге, томная, но не жеманная, ее благородное, рыцарственное лицо, профиль больше римский, чем греческий, волосы на очень высоком и очень бледном лбу»⁵⁵⁷. Так описал ее Филарет Шаль. Описание Бальзака (до фиаско) подпитывается его страстным желанием: он нашел ее красивой и необычайно хрупкой. Он подметил «сердце, которое некоторым образом упивалось своим горем», скромно опущенные веки, «а если она оглядывалась по сторонам, то так печально, как будто сохраняла огонь своих глаз для тайных раздумий»; «ее чувствительность очевидна в поразительной тонкости кожи – признак, который редко обманывает», «ее шея, пожалуй, длинновата», зато придает голове «смутное сходство с завораживающими изгибами змеи»; «хотя ее корсаж скромен, он не совсем скрывает изящество ее форм». «Итак, высокомерные мужчины загадочным образом притягиваются к этой мягкой и молчаливой женщине»⁵⁵⁸. Как историку общества, Бальзаку следовало знать, что притягательное влияние и кокетство входили в воспитание маркизы. Несмотря на свои последующие шаги, вначале он как будто сознавал, что смотрит на маркизу глазами писателя, который вынашивает пока еще смутную мысль о героине: «Мне нужно вскарабкаться в Экс в графстве Савойя (писал он Зюльме. – Авт.), гоняясь за женщиной, которая, возможно, водит меня за нос. Она – одна из тех аристо краток, которых вы, возможно, презираете, одна из тех ангелоподобных красавиц, которым любят приписывать доброе сердце. Типичная герцогиня, очень высокомерная, любящая, резкая, остроумная, кокетливая – ничего подобного я раньше не встречал! Одно из тех явлений, из которых сейчас сохранилось мало примеров. И она говорит, что любит меня и хочет запереть меня в венецианском дворце… (у меня нет от вас секретов!), и желает, чтобы в будущем я писал только для нее. Она из тех женщин, которым хочется поклоняться, стоя на коленях, когда они того желают, и которых так приятно завоевывать»⁵⁵⁹.

Идеализированная таким образом, маркиза должна была оказаться либо очень хорошей, либо очень плохой. На самом деле роман уже был написан. Это было первое предчувствие из «Шагреневой кожи». Бальзак возвращался к первым страницам: аристократка, по словам Рафаэля, «воздвигая преграду между собою и людьми… пробуждает все мое тщеславие, а это и есть наполовину любовь»⁵⁶⁰. В отличие от письма роман содержит и мораль. Но такую мораль Бальзак предпочел игнорировать.

21 или 22 августа 1832 г., в полдень, получив очередную лавину писем от матери, Бальзак покинул Ангулем и пересек Францию с запада на восток. Ему приходилось несколько раз менять дилижансы. В Лиможе он стремительно осмотрел город и отправился в Клермон⁵⁶¹. Погода была великолепной. Оставив позади луга Лимузена, Бальзак осмотрел пейзаж «при всех необходимых условиях»⁵⁶², записывая все подробности так живо, что восемь лет спустя, в «Сельском священнике», он сумел все точно описать: «В пяти лье от Лиможа… открывается ландшафт мрачный и печальный. Кругом простираются обширные невозделанные равнины, сухие степи, в которых не видно ни травы, ни лошадей, степи, обрамленные на горизонте высотами Коррезских гор… плоская равнина, затерявшаяся между прекрасными пейзажами Лимузена, Оверни и Марша, может вызвать у мыслителя или поэта образ бесконечности, столь страшный для иных душ…»⁵⁶³ Пока же на уме у Бальзака более насущные дела. В Клермоне он пересаживается в дилижанс, идущий в Лион. А потом, внезапно, после краткой остановки в Тьере, судьба послала ему еще одно предупреждение… Когда он садился в карету, лошади вдруг понесли, он поскользнулся, ухватился за ремень и ударился всеми своими восьмьюдесятью килограммами о дверцу; на ноге образовалась глубокая рана – до самой кости. Но он не мог терять время; кучер кое-как помог ему лечь на сиденье, и он терпел целых два дня в пути, пока не приехал в Лион. Там он все же показал свою ногу врачу, вычитал корректуру «Луи Ламбера» и отправился в Экс-ле-Бен. Он добрался туда шесть или семь дней спустя после отъезда из Ангулема.

Экс-ле-Бен был тогда еще тихой провинцией, но в сезон его население удваивалось, и обитые бархатом кареты с гербами на дверцах ездили по улицам вместе с крестьянскими повозками⁵⁶⁴. Маркиза подозревала, что ее раненный в битве гость подорвал свои силы, приехав повидаться с ней. Она оплатила ему питание и сняла для него красивый номер в отеле (всего за 2 франка в день). Из окна открывался красивейший вид на долину и горы к западу от озера Бурже, которому Ламартин посвятил свою знаменитую элегию «Озеро». Весь день Бальзак был предоставлен сам себе, а затем шел на ужин к мадам де Кастри в аристократический клуб. Там он познакомился с бароном Джеймсом де Ротшильдом, который любезно обещал пересылать его письма своей личной почтой. Маркиза была очаровательна, и Бальзак приготовился получить свою, как он пылко надеялся, заслуженную награду.

Клуб в Эксе стал вторым предостережением; Рафаэль де Валантен бывал там до Бальзака. По совпадению, дело происходило в том самом месте, куда героя «Шагреневой кожи» отправили поправляться врачи⁵⁶⁵. И сходство не ограничивалось одной топографией. В Экс-ле-Бене еще один врач говорит Рафаэлю, что в «резком, чистом горном воздухе, будучи перенасыщен кислородом и пылким темпераментом, свойственным людям, созданным для больших страстей, он лишь усиливает процесс окисления, которое и так идет слишком стремительно». Был ли это тот же самый врач, который осматривал рану Бальзака, открывшуюся после того, как он забрался на вершину Ден-дю-Ша? Может быть, стоило пролить немного крови ради описания вида, который Бальзак добавил к следующему изданию «Шагреневой кожи» – описания, в котором причудливо переплелись страсть и ее противоядие: «В горах – свои особые условия оптики и перспективы; сосна в сто футов кажется тростинкой, широкие долины представляются узкими, как тропка». «Здесь найдешь целебный бальзам от любых жизненных невзгод. Это место сохранит тайну страданий, облегчит их, заглушит, придаст любви какую-то особую значительность, сосредоточенность, отчего страсть будет глубже и чище, поцелуй станет возвышеннее. Но прежде всего это – озеро воспоминаний; оно способствует им, окрашивая их в цвет своих волн, а его волны – зеркало, где все отражается. Только среди этой прекрасной природы Рафаэль не чувствовал своего бремени, только здесь он мог быть беспечным, мечтательным, свободным от желаний»⁵⁶⁶.

Оживляя в памяти свой последний роман, Бальзак также заблаговременно переживал следующий. 19 сентября, на экскурсии в монастырь Гранд-Шартрез его поразила надпись в монашеской келье; он целых десять минут простоял под аркой: «fuge, late, tace» («беги, прячься и молчи»). Возможно, он упустил свое призвание. Он уже задумал роман «Сельский врач», в котором герой по фамилии Бенаси, отвергнутый любимой женщиной, посвящает остаток жизни заброшенным крестьянам в отдаленной деревушке неподалеку от Гренобля. «Я работал три дня и три ночи и завершил труд под названием “Сельский врач”», – пишет он матери вскоре после начала работы.

Стремление Бальзака к аскезе пришло после нескольких недель «осады» маркизы. Все это время он готовился к бою. Из Парижа прибыли заказанные подкрепления: белые галстуки и рубашки, новые сапоги, перчатки, помада для волос и бутылочка «португальской воды». На тот случай, если этого будет недостаточно, матери велено было прислать в Экс два куска фланели, которую носил на животе его любимый гипнотизер; фланель надлежало завернуть в бумагу, чтобы не загрязнять телесные «испарения». Особенное упоминание о ноге предполагает, что Бальзак надеялся излечить мадам де Кастри от инвалидности и заслужить весомое доказательство ее благодарности.

Отношения, которые так долго оставались платоническими, окончились финансовой катастрофой, о чем Бальзак написал – разумеется – в «Шагреневой коже»⁵⁶⁷. Гораздо серьезнее, чем размер его денежных трат, был размер его эротического «окисления». Судя по всему, преждевременная попытка соблазнить маркизу окончилась крахом к тому времени, как общество 14 октября прибыло в Женеву. Бальзака поселили в самом дешевом номере самого дорогого отеля, и все же он упорно не верил в свое поражение. В конце концов, они направлялись в Италию, а Италия – страна необузданных страстей. Перед отъездом из Женевы его вдруг посетила мысль о романтическом паломничестве. Они с маркизой поехали на виллу Диодати, где состоялась одна из великих литературных встреч: именно там Байрон в 1816 г. познакомился с Шелли. Бальзак убедил себя в красноречивом совпадении; подобно Рафаэлю, он станет «Байроном или никем»⁵⁶⁸. В историческом месте, на берегах Женевского озера, он приступил к решительному штурму.

В ту ночь или вскоре после нее в женевской полиции зафиксирован отъезд г-на де Бальзака «в Париж». Его последний штурм был встречен недоверчивым взглядом и, несомненно, едким напоминанием об их неравенстве. Для маркизы Бальзак был забавным другом, который скрашивал ей скуку на курорте. Хотя у нее действительно был злой язычок, похоже, ее в самом деле огорчила и потрясла полная неспособность Бальзака уяснить истинное положение вещей. Он обращался с ней, как будто человек, которого она любила и продолжала любить даже после его смерти – молодой Меттерних, – был одним из целой вереницы любовников.

Бальзак был в высшей степени унижен. По его мнению, маркиза мельком показала ему «райский сад», а затем захлопнула дверь перед самым его носом. Цепь событий, прообразом которых послужил его собственный роман, оказалась завершена – или почти завершена. В своем творчестве, пусть и бессознательно, он подробнейшим образом описал то, что неизбежно должно случиться с таким, как он. Его, как и Рафаэля, «погубила» бессердечная женщина, игравшая с его чувствами. Наконец-то персонаж романа воплотился в жизнь. «Я в самом деле встретил Феодору, – написал он в январе следующего года, – хотя никогда не буду описывать ее в моих романах; но, когда я познакомился с ней, “Шагреневая кожа” уже вышла в свет»⁵⁶⁹.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.