Третий, июньский…
Третий, июньский…
Третий штурм Севастополя известен как июньский. Но мы ждали его со дня на день уже в последних числах мая. 25-го начали поступать донесения о том, что противник ночами прокладывает проходы в своих проволочных заграждениях и минных полях. Отмечалась повышенная активность неприятельской войсковой разведки. То на одном, то на другом направлении обнаруживались немецкие офицеры, ведущие рекогносцировку нашего переднего края.
Конечно, попытки гитлеровцев высовываться из ближних траншей быстро пресекали снайперы (на ряде участков они перешли на двухсменную, круглосуточную вахту, у нас были уже снайперы-сочники). Рекогносцировщиков, появлявшихся подальше, иногда удавалось накрывать артиллеристам.
В один из этих дней начальник штадива 172-й стрелковой Михаил Юльевич Лернер доложил по телефону: только что уничтожена офицерская наблюдательная группа в районе станции Бельбек. Оказывается, командир артиллерийской батареи, находясь на своем НП, увидел, как фашистские офицеры нахально вылезли из кустов с развернутой картой, и сумел покончить с ними двумя или тремя точно направленными выстрелами. Тут уж не приходилось ругать за отступление от строгого правила — на мелкие группы противника снаряды не тратить.
Батарея принадлежала к 134-му гаубичному артполку майора И. Ф. Шмелькова. Этот полк, приданный дивизии Ласкина сперва частично (один дивизион действовал в другом секторе), а затем в полном составе, вообще отличался весьма точной боевой работой. Его гаубицы (122- и 152-миллиметровые) в трудные дни обороны не раз ставили перед атакующим врагом непреодолимый огневой заслон. У Шмелькова были опытнейшие, закаленные в боях командиры батарей, дивизионов. Одному из них-майору Н. И. Шарову весной вверили новый артиллерийский полк.
На то, что штурм близится, указывали также резко усилившиеся с 20 мая бомбежки и огневые налеты дальнобойной артиллерии. Враг нацеливал эти удары пока главным образом на наши войсковые тылы, аэродромы, батареи, порт. И особенно — на город. Группы в двадцать — сорок бомбардировщиков стали появляться над Севастополем по нескольку раз в сутки.
В донесении штаба МПВО о первом дне усиленных бомбежек значилось: из гражданского населения убито 42 человека, ранено 106… В следующие дни жертв в городе было меньше: жители Севастополя опять перебрались в подземные убежища. Там были созданы запасы воды, выдан вперед продовольственный паек. Городской комитет обороны постановил прервать занятия в школах.
Сознавать, что в Севастополе еще находятся школьники, дети, было тяжело. Правда — уже не столько, как месяца полтора назад. Эвакуацию на Кавказ населения, не связанного с обороной, и в первую очередь женщин с маленькими детьми, в мае старались всемерно форсировать. Однако уговорить многих уехать, как рассказывали городские руководители, стоило большого труда. Люди верили: Севастополь выстоит, а осадные опасности и невзгоды их не страшили.
Не все, конечно, представляли, насколько серьезнее, сложнее сейчас положение, чем полгода назад, в декабре.
Но я не договорил о школьниках. Освободившиеся от занятий старшеклассники пошли, и для того времени это было естественно, в сандружины, в цеха, где изготовляется оружие. Многие, впрочем, и раньше работали там после уроков. Находили себе дело и ребята помладше. Не забуду картины, которую застал однажды ранним утром у причалов Южной бухты.
Шел последний час — уже не темный и еще не вполне светлый — того времени суток, когда фашистские бомбардировщики обычно не появлялись над городом и бухтами. Подводная лодка, прибывшая, очевидно, на исходе ночи, спешила разгрузиться. А разгрузка лодок была трудоемкой. Боеприпасы, пищевые концентраты, медикаменты — все это перевозилось, как правило, в мелкой упаковке: иначе груз не поддавался размещению в узких проходах и маленьких трюмах отсеков, в торпедных аппаратах.
И вот на помощь морякам и рабочей команде армейского тыла пришли ребята, целый пионерский отряд. Они растянулись в длинную цепочку — от люка на палубе лодки, через сходни и бетонный причал, к распахнутым дверям врезанного в обрывистый берег склада.
Цепочка стояла в два ряда, и но каждому безостановочно двигались — из одних детских рук в другие — небольшие коробки, уж не помню с чем. Ребята работали молча, руки их мелькали все быстрее. Надо было управиться до шести: в этот час немцы, как по расписанию, начинали дневные налеты, и лодке, если она еще не готова к обратному рейсу, надлежало погрузиться и пролежать до вечера на дне. бухты.
Днем севастопольские улицы, еще недавно оживленные, пустеют. Только дежурят дружинники МПВО на крышах, стоят, как всегда, на своих постах регулировщики, проносятся на повышенной скорости военные машины. В центре бросаются в глаза новые разрушения. Крупные бомбы попали в великолепное здание института имени Сеченова, в железнодорожный вокзал…
Мы испытывали потребность еще и еще раз проверить, как подготовились в частях к отпору врагу, побывать на командных пунктах полков, поговорить с людьми на переднем крае.
В 386-ю стрелковую дивизию полковника Скутельника поехали однажды втроем командарм, член Военного совета Чухнов и я. За эту дивизию, малообстрелянную, все еще было неспокойно. Дивизия вместе с бригадой Жидилова прикрывала левый фланг очень ответственного ялтинского направления. Оно не стало главным в декабре, могло не стать им и в июне, однако сам рельеф местности всегда заставлял считать вероятной попытку прорыва танков к Сапун-горе.
После того как около месяца назад в 386-й стрелковой- в связи с обнаружившимися недостатками в организации обороны — было проведено выездное заседание Военного совета, здесь много сделали для укрепления своих рубежей. Пришли сюда и новые люди. Военкомом стал прибывший с Большой земли энергичный и решительный старший батальонный комиссар Р. И. Володченков, начальником политотдела — батальонный комиссар М. С. Гукасян, переведенный из 95-й дивизии. Начартом назначили майора П. И. Полякова, одного из наших лучших командиров артиллерийских полков.
В самые последние дни путем местной перегруппировки была изыскана возможность занять одним стрелковым полком запасный рубеж между Кадыковкой и памятником Балаклавскому сражению 1854 года (тогда тут подверглись разгрому привезенные из-за моря отборные части английской кавалерии и, между прочим, погиб один из предков Уинстона Черчилля). Занятие этого рубежа придавало обороне у Ялтинского шоссе большую устойчивость.
Общее впечатление о дивизии Скутельника складывалось неплохое. Особенно радовало приподнятое настроение людей. Чувствовалось, они и внутренне подготовлены к решительным боям, рвутся бить врага. Командиры рассказывали: трудно удержать бойцов от открытия ружейно-пулеметного огня по фашистским самолетам, пролетающим над окопами бомбить тылы и город. В отдельных случаях самолеты даже удавалось этим огнем сбивать, и тогда по траншеям прокатывалось "ура"…
Кончился наш выезд в 386-ю дивизию тем, что уже в ее. тыловом районе, идя от КП комдива к своим укрытым машинам, мы попали под сильный огневой налет. Выручили оказавшиеся невдалеке окопчики. Когда, отдышавшись, от души посмеялись, вспоминая, как к этим окопчикам бежали, генерал Петров сказал:
— Смех смехом, товарищи, а все же ездить вот так, скопом, без особой нужды больше не будем. Не та обстановка.
Но вдвоем с Чухновым Иван Ефимович выезжать в войска продолжал. Обоих тянуло вновь и вновь на те участки обороны, где следовало ожидать сильного вражеского натиска. И как всегда, любая проверка боевой готовности означала для Петрова прежде всего общение с людьми на переднем крае.
Во время работы над этой книгой генерал в отставке Иван Андреевич Ласкин, бывший комдив 172-й стрелковой, напомнил мне, как уже после дивизионного красноармейского собрания и отчетов его делегатов в подразделениях командарм передал по телефону, что хочет отдельно поговорить с младшими командирами. Они собрались в каком-то неприметном сарае. Петров и Чухнов приехали вместе и долго беседовали с сержантами об обстановке, о предстоящих боях.
Живо представляю, каким был этот разговор. Иван Ефимович любил начинать свои беседы с бойцами, например, так: "Кто воюет с начала обороны Севастополя? Кто отбивал декабрьский штурм?" Ветераны вставали или поднимали руку. Командарм спрашивал одного, другого о чем-нибудь наверняка им памятном или сам вспоминал какой-то известный этим старожилам части эпизод. И через них, самых бывалых, быстро устанавливал со всеми своими слушателями тот особый духовный контакт, который нужен, чтобы попять настроение людей и повлиять на него, поговорить откровенно и прямо о том, что ждет их завтра.
Дивизия Ласкина держала оборону на Бельбеке, прикрывая станцию Мекензиевы Горы, где противник пытался прорваться к Северной бухте в прошлый раз. Пополненная, доведенная наконец до трех стрелковых полков, дивизия насчитывала вместе с тылами около шести тысяч человек. И почти каждый четвертый был коммунистом.
Это соединение славилось своей сплоченностью, боевой спайкой, в чем как бы задавала тон известная всем дружба комдива Ласкина и комиссара Солонцова. Они по-прежнему любили ходить по полкам и батальонам вместе, решая все существенное сообща.
А в один из этих майских дней с ними случилось вот что. Обходя свою полосу обороны, Ласкин и Солонцов присели отдохнуть на краю воронки от крупной авиабомбы друг против друга. Старая воронка считается местом надежным: другая бомба попадает в ту же точку чрезвычайно редко. Но тут это произошло: бомба, сброшенная с большой высоты, упала прямо в воронку между командиром и комиссаром, зарылась в песчаный грунт и… не взорвалась.
Пресекая действия неприятельских рекогносцировщиков и вылазки разведывательных групп, мы, естественно, сами старались поточнее выяснить, как расставляет противник стягиваемые к Севастополю силы. С теми штадивами, чьи разведчики долго не могли добыть очередного "языка", теперь приходилось разговаривать построже.
Подполковник Потапов докладывал новые разведданные несколько раз в течение дня.
Вернувшуюся из-под Керчи 132-ю пехотную дивизию, участвовавшую в декабрьском штурме, Манштейн опять поставил на наше северное направление. Там же находились его 22, 24 и 50-я дивизии. А с юга и юго-востока от Севастополя кроме 72-й пехотной, остававшейся там все время, появились 170-я в полном составе и новая для нас 28-я легкая пехотная, переброшенная в Крым из Франции. Все это- немецкие дивизии. На участках же, где следовало ожидать преимущественно сковывающих действий противника, развертывался румынский корпус — 18-я пехотная дивизия, 1-я горнострелковая и другие части.
Недостаточно полными были пока сведения о том, сколько у врага артиллерии (ее оказалось больше, чем предполагалось). За последние недели явно прибавилось в Крыму немецкой авиации, особенно бомбардировщиков. Несколько позже было установлено, что армии Манштейна придан авиационный корпус Рихтгофена. Он насчитывал 600–700 самолетов и использовался гитлеровским командованием всегда на важнейших направлениях фронта.
Конечно, мы не только подсчитывали накапливавшиеся перед нашим плацдармом силы.
Штурмовики и бомбардировщики севастопольской авиагруппы, как ни мало их было и как ни усложнились, начиная с самого взлета, условия их действий, наносили удары по ближайшим аэродромам противника, по его войскам на марше. Немцы имели более чем достаточно самолетов, чтобы перехватывать наши, но обманывать врага помогал, в частности, такой прием. Поднявшись в воздух, Пе-2 или "илы" сразу уходили в сторону моря, набирали вдали от берега высоту, а затем неожиданно появлялись над точно намеченными целями и, атаковав их, на бреющем возвращались к Севастополю… Ночами прилетали бомбардировщики с Кавказа. Им во избежание ошибок давались цели дальше от переднего края.
Била по разведанным целям и наша артиллерия. В одну из ночей, когда два дивизиона богдановцев и береговые батареи наносили удар по скоплению немецких войск у Дуванкоя, район обстрела осветили (это было применено под Севастополем впервые) включенные внезапно для гитлеровцев прожекторы. 1 июня Николай Кирьякович Рыжи руководил сильным огневым налетом, охватившим одновременно многие участки фронта.
Однако расходовать боеприпасы приходилось сверхосмотрительно. По опыту декабря мы знали, как много снарядов потребуется при отражении самого штурма. А будет ли регулярным, достаточным подвоз?
Неизвестным оставалось еще и то, когда штурм начнется. "Языки" называли разные сроки, некоторые уже прошли. Получить вполне достоверные данные долго не удавалось.
На рассвете 2 июня вражеская артиллерия открыла массированный огонь почти по всему фронту обороны. Доклады об этом поступали из дивизий один за другим. Кто-то из докладывавших добавил:
— Такого огня еще не бывало!..
А с КП ПВО предупредили: приближаются большие группы немецких самолетов, общее число — до двухсот.
Уже накануне воздушные налеты усилились по сравнению с предшествовавшими днями: за сутки над городом появлялось до ста самолетов. Теперь шло сразу вдвое больше.
Позвонил начальник штаба СОР капитан 1 ранга А. Г. Васильев. На флагманском командном пункте считали возможной высадку парашютного десанта и требовали немедленно принимать предусмотренные на такой случай меры.
Десант не десант (предположение о нем быстро отпало), но на непосредственную подготовку общей атаки действия противника были похожи. Тем более что интенсивнее всего обстреливались четвертый и третий секторы и их стык — наиболее вероятное направление главного удара.
Но за сильнейшим огневым налетом, длившимся тридцать минут, атак не последовало. Только на отдельных участках небольшие группы немецкой пехоты предприняли разведку боем. Артподготовка, оказывается, была еще предварительной…
Из более подробных донесений, поступивших вслед за краткими первыми, явствовало: артиллерия била прежде всего по командным и наблюдательным пунктам соединений и частей, по нашим батареям. Вернее сказать-по тем пристрелянным противником местам, где они находились еще несколько дней назад. Вовремя перенесли мы почти все КП и НП и передвинули полевые батареи на запасные позиции!
А фашистские самолеты бомбили — не только утром, но и в течение всего дня — и боевые порядки войск, и город.
Наши истребители и зенитчики сражались самоотверженно, сбили четырнадцать бомбардировщиков. Но рассеять, отогнать всю навалившуюся воздушную армаду они, конечно, не могли. И если рубежи обороны пострадали от бомбежки мало, а потери в людях на переднем крае исчислялись единицами, то в городе разрушения были значительными.
По подсчетам наблюдателей МПВО — скорее неполным, чем преувеличенным, — на жилые кварталы и порт упало 2 июня свыше трех тысяч фугасных бомб. Зажигательные никто не считал. Я несколько раз выходил из штольни на пригорок, откуда еще недавно открывалась величественная панорама Севастополя, и смотрел на него, стиснув зубы от боли и злости.
Город горел. Не отдельные здания или кварталы, а весь город… Так, во всяком случае, выглядело это со стороны. В безветрии июньского дня, заслоняя все, вздымались к небу зловещие клубы густого дыма. Бомбы перебили в разных местах водопровод, и пожары стало нечем тушить. Команды МПВО едва справлялись с расчисткой завалов на важнейших транспортных магистралях.
Но в первую очередь из городского комитета обороны сообщали о другом. О том, что спецкомбинаты в штольнях продолжают работать на полный ход и отправят, как обычно, продукцию фронту, а СевГРЭС бесперебойно дает энергию. О том, что боевые дружины севастопольцев готовы выполнять приказы армейского командования и, если потребуется, влиться в войска.
На следующий день все повторилось: и очень сильные огневые налеты артиллерии по фронту обороны, за которыми не следовало, однако, атак пехоты и танков, и яростная, теперь уже почти круглосуточная бомбежка наших рубежей и города.
Продолжалось это и 4 июня, и 5-го, и 6-го…
Мы не знали, что по плану операции "Штёрфанг" ("Лов осетра" — так закодировало гитлеровское командование июньское наступление на Севастополь) на артиллерийскую подготовку отведено пять дней, а на авиационную, которая началась, постепенно усиливаясь, еще 20 мая, больше двух недель. Ясно было одно: после провала прошлых наступлений противник стремится обеспечить себе успех небывалой еще обработкой огнем всего нашего плацдарма.
Потом Манштейн счел нужным отметить в своих мемуарах, что в июне 1942 года под Севастополем было достигнуто такое массирование артиллерии, какое не достигалось немцами больше нигде за всю вторую мировую войну. Верно ли это, судить не берусь. Но два немецких корпуса и румынский, стоявшие перед 36-километровым фронтом нашей обороны, имели (пользуясь данными из штабных документов противника, ставших доступными в свое время) 181 артиллерийскую батарею — более 1300 орудий. А сверх того еще три дивизиона самоходок и несколько сот крупнокалиберных минометов. Причем недостатка в снарядах и минах Манштейн явно не испытывал.
Половину стянутых к Севастополю батарей — 93 из 181- составляли тяжелые. Были и сверхтяжелые, осадные. До июня мы знали о гаубицах и мортирах калибра 305, 350, 420 миллиметров, уже обнаруживших себя. Но теперь враг ввел в действие и более крупный калибр.
Случайно мне довелось самому это наблюдать. Выйдя под вечер наверх и не успев еще осмотреться, я услышал, как в стороне пролетело что-то непонятное: размеренный клокочущий звук походил скорее на скрежет трамвайного вагона, чем на полет тяжелого снаряда.
Лишь когда звук повторился, я понял — это снаряд, но необычайно большой. Показалось даже, что на мгновение я его увидел. Упал он далеко. Разрыв его слился с гулом других.
Я быстро вернулся в штольню. Оперативный дежурный; доложил: как сообщили с КП генерала Моргунова, 30-я береговая батарея обстреливается громадными снарядами, до сих пор не применявшимися противником; прямым попаданием поврежден верх орудийной башни.
Вскоре мы узнали, что один из упавших, снарядов не разорвался. "Длина два метра сорок, калибр шестьсот пятнадцать миллиметров…" — передали с батареи. Цифры выглядели фантастическими. О двадцатичетырехдюймовых орудиях никто из нас еще не слышал. Майор Харлашкин вызвался съездить на Тридцатую, чтобы сфотографировать и еще раз обмерить снаряд. Через час он доложил по телефону: "Все точно, калибр шестьсот пятнадцать".
Когда мы послали донесение об этом в Москву и в штаб фронта, помню, радиограмму требовали повторить: вероятно, указанная в ней цифра вызывала сомнения.
Наши артиллеристы определили, что 615-миллиметровыми снарядами стреляет мортира (как стало известно впоследствии- экспериментальная, именовавшаяся "Карл"), По-видимому, немцы имели в Крыму всего два таких орудия и, возможно, доставили их под Севастополь для испытания в боевой обстановке, а также ради психологического эффекта, которому придавали большое значение.
Мортиры открывали огонь нечасто: очевидно, их стволы могли выдержать весьма ограниченное количество выстрелов. Начальная скорость снаряда была невелика, потому и удавалось иногда разглядеть его в полете. Довольно много снарядов не взрывалось. После войны мне рассказывали, как в Севастополе разоружали 615-миллиметровый снаряд, пролежавший в земле до 50-х годов.
Засечь позиции сверхмощных орудий оказалось не просто (мортиры способны бить, например, из-за отвесной скалы), быстро выяснить, где они стоят, не удалось. А через день-два обстановка была уже такая, что сделать это стало еще сложнее. Да и не имело большого практического значения: пара запрятанных где-то мортир не играла существенной роли в развернувшихся событиях.
Некоторые наши товарищи предполагали, что у противника, возможно, есть орудие даже большей мощности, чем двадцатичетырехдюймовые мортиры. Основывалось это кроме противоречивых показаний отдельных пленных на обнаружении очень крупных, весом в 50–60 килограммов, осколков, которые как будто не соответствовали известным типам немецких снарядов.
Но, признаться, и после опубликования мемуаров Манштейна, утверждавшего, что в его распоряжение поступила пресловутая "Дора" — уникальная 800-миллиметровая пушка, созданная на заводах Крупна для разрушения долговременных укреплений линии Мажино, штурмовать которые немцам не пришлось, — я не уверился в том, что она действительно побывала под Севастополем.
Все же было бы трудно, даже если одновременно ведут огонь сотни других орудий, не заметить действия пушки, стреляющей гигантскими снарядами. Как трудно остаться необнаруженной и ей самой, если для перевозки этой громадины в разобранном виде требовался целый состав, а потом ее надо было где-то собирать, прокладывать для нее железнодорожную ветку, обслуживать специальным энергопоездом… Кстати, ни в одном из известных мне официальных документов немецкого командования, как и на немецких штабных картах, оказавшихся потом в наших руках, никаких указаний на нахождение "Доры" в Крыму нет.
Не упоминает об этом в своих дневниках и педантичный Гальдер, не преминувший зафиксировать (3 марта 1942 года) распоряжение об отправке в район Севастополя мортир "Карл". О "Доре" у Гальдера есть лишь запись конца сорок первого года — основные данные пушки и заключение: "Настоящее произведение искусства, однако бесполезное". Это суждение начальника германского генштаба невольно вспоминается, когда задумываешься, имело ли смысл тащить невероятно громоздкую артиллерийскую установку под Севастополь, где и укреплений вроде линии Мажино не было.
Но суть не в том, участвовала ли "Дора" в подготовке июньского штурма. Одна пушка, пусть даже такая, тут погоды не делала. Суть в том, что вся эта многодневная подготовка: и артиллерийская — сотнями тяжелых орудий, и авиационная — сотнями бомбардировщиков — не дала тех результатов, на которые враг рассчитывал.
В ночь на 6 июня командование Севастопольского оборонительного района доносило в Краснодар и Москву:
"В течение четырех суток противник продолжал непрерывно наносить удары авиацией, артиллерией по боевым порядкам войск, городу. За это время, по неполным данным, противник произвел 2377 налетов, сбросив до 16 тысяч бомб, и выпустил не менее 38 тысяч снарядов, главным образом 150-, 210-мм калибров и выше. Всего за четыре дня всеми средствами уничтожено 80 самолетов противника… Боевая техника, матчасть, войска СОР понесли незначительные потери. Незначительные потери объясняются хорошим укрытием…"
Ссылаюсь на это донесение не ради приводимых в нем цифр, которые тогда еще не успели уточнить, проверить. Неприятельских самолетов было сбито меньше, а бомб и снарядов сброшено и выпущено значительно больше. Пока донесение составлялось и передавалось, продолжались бомбежки и огневые налеты, так что любой итог быстро устаревал. Но наши потери — в людях, в оружии, в технике оставались небольшими.
Когда отгремел первый из этих предштурмовых дней, из штаба Чапаевской дивизии докладывали:
— У Матусевича убито трое, ранено двое, у Антипина — трое ранено…
В двух стрелковых полках на передовом рубеже выбыло из строя меньше десяти бойцов. Даже в оборонное затишье суточные потери иногда бывали больше.
А в другой день третий сектор в целом потерял восемь человек убитыми и семь ранеными, причем все убитые — в одном взводе: прямое попадание авиабомбы в блиндаж.
Из штарма переспрашивали: "Точно ли? Полные ли сведения?" Требовали проверить. И получали подтверждения: все точно. Затем поступала не расходящаяся с данными штадивов рапортичка начсанарма.
В течение 4 июня, когда на рубежах обороны и в войсковых тылах разорвалось 8–9 тысяч снарядов и крупнокалиберных мин, не менее 1200 авиабомб, все медсанбаты приняли 178 раненых, а 5-го — 265, причем значительная часть-из тылового района.
Помню, начальник политотдела армии Леонид Порфирьевич Бочаров, просматривая сводки, сказал, что такие цифры потерь превращаются сейчас в агитационный материал, в убедительное свидетельство того, как надежно защищены от ударов противника наши люди, как крепок фронт обороны. Ко второму утру вражеской артподготовки в войска доставили листовку поарма, построенную на фактах вчерашнего дня. Выводом из них был заголовок — "Наша оборона несокрушима!"
Севастопольские рубежи, укрепленные самоотверженным солдатским трудом, держали суровое испытание. Держали и выдерживали.
Горел город… Инженерные подразделения и стройбаты восстанавливали разбитые бомбами дороги. С некоторыми дивизиями прерывалась проводная связь, и мы переключались на радио. Но глубокие траншеи и закрытые ходы сообщения передового рубежа имели очень немного повреждений: как правило, только от прямых попаданий. Ничего похожего на декабрь, когда сильная артподготовка, случалось, кое-где сравнивала мелкие окопы с землей… Крепкие блиндажи и "лисьи норы" — специальные убежища, защищенные несколькими метрами грунта, берегли бойцов.
Совсем немного — при такой интенсивности вражеского огня — теряли мы боевой техники. За 4 июня на всем фронте оказались разбитыми три миномета, два пулемета. Со 2 июня были повреждены отдельные орудия только на трех полевых батареях. Полсотни "юнкерсов" пикировали на флотскую батарею № 14 и вывели из строя одно тяжелое орудие. Расчет его погиб, но пушку отремонтировали за сутки.
В мае тыловики рассредоточили по всей территории плацдарма наличные запасы снарядов и продовольствия, оборудовав до трех десятков новых замаскированных складов в штольнях, убежищах, специальных траншеях. И лишь одно ив этих хранилищ пострадало от попадания крупной бомбы.
Противник особенно стремился дезорганизовать нашу систему боевого управления, однако не смог за все эти дай вывести из строя ни один дивизионный, бригадный или полковой командный пункт. Нового их расположения он явно еще не раскрыл.
А Чапаевская дивизия управлялась с прежнего КП под выступом скалы в Мартыновском овраге. Генерал Коломиец убедил нас с командармом, что переносить его КП нецелесообразно: артиллерией это место не простреливается, авиацию же должна обмануть прикрывавшая скалу маскировочная сеть. Дело в том, что невдалеке нависла над оврагом другая скала, примерно такой же величины и формы. Расчет Трофима Калиновича оправдался: на ту скалу и обрушились бомбовые удары.
И все же одна крупная бомба упала, по-видимому случайно, у замаскированной скалы. Осколками были ранены стоявшие рядом военком дивизии Н. И. Расников и начальник штадива П. Г. Неустроев. И оба — серьезно, так что подлежали эвакуации на Большую землю.
Полковой комиссар Расников прибыл в Севастополь недавно, но успел сработаться со своеобразным по характеру Коломийцем и много вместе с ним сделал, чтобы достойно подготовить дивизию к новым боям. А Парфентий Григорьевич Неустроев возглавлял штадив с первых дней обороны, великолепно знал сложный по рельефу третий сектор, был одним из опытнейших в нашей армии штабистов.
Расникова заменил начальник политотдела дивизии батальонный комиссар А. С. Блохин, Неустроева — начопер штаба майор С. А. Ганиев.
Единственное, что врагу перед штурмом вполне удалось, — это разрушить город.
Севастополя — такого, каким мы привыкли его видеть и представлять, каким он, оставался после двух прошлых штурмов и семи месяцев осады, теперь не стало. Он превратился в руины. Особенно пострадали центральные улицы, обращенные к морю, самые красивые. Одни здания рухнули, на месте других стояли обгорелые каменные коробки. Лишь на окраинах, застроенных небольшими домиками, были еще не тронутые бомбами кварталы. Словно чудом сохранились зеленые массивы Приморского и Исторического бульваров, но они выглядели, как прежде, конечно, только издали. Деревья покорежило осколками, опалило огнем.
Из городского комитета обороны сообщали: с конца мая по 5 июня в Севастополе разрушено свыше четырех тысяч шестисот зданий и три тысячи повреждено…
"Жизнь города парализована". Такие слова есть в наших документах тех дней — в донесениях, в журнале боевых действий. Там, где нет места подробностям, как иначе сказать о положении в городе, если в нем замерло движение на улицах, не поступает вода в уцелевшие дома и колонки, остановился хлебозавод?
Однако просто повторить здесь эти слова я не могу. Да, Севастополь был разрушен и продолжал разрушаться бессмысленно и безжалостно. После воздушной тревоги, которую возвестили сирены утром 2 июня, штаб МПВО так и не дал отбоя ни в тот день, ни на следующий. Бомбардировщики Рихтгофена налетали группа за группой, не делая длительных пауз даже ночью. В городе стало тяжелее, чем на многих участках передового рубежа, где бойцы могли пока находиться в укрытиях. И было больше, чем на переднем крае, потерь: за несколько дней — почти восемьсот убитых… Полевые госпитали, расположенные в городской черте, заполнялись ранеными из гражданского населения. В подвале 1-й Совбольницы, в центре Севастополя, Соколовский развернул крупную операционную, в подземном кинотеатре на улице Карла Маркса — перевязочный пункт.
Но, разрушая каменные стены, враг не в состоянии был подавить дух людей, сломить боевую организованность севастопольцев, их решимость бороться.
Водопровод, магистрали которого оказались перебитыми 2 июня в пятнадцати местах, был ночью восстановлен. Через несколько часов снова выведен из строя и опять восстановлен. И так еще не раз. Пытались отремонтировать и сильно поврежденные печи хлебозавода, а тем временем заработала запасная механизированная пекарня, оборудованная в Инкерманских штольнях. Рухнули стены остававшегося на поверхности заводика "Молот" (там делали минометы, детали гранат), но станки уцелели, и их за одну ночь перенесли в Троицкую балку, на спецкомбинат. Туда же перешли рабочие.
А рыбаки с Северной стороны — "стариковская бригада" Котко и Евтушенко, о которой я рассказывал, — продолжали, держась под берегом, добывать для горожан и для бойцов свежую рыбу. Закидывать сети им почти не приходилось: подбирали камбалу, оглушенную упавшими на рейде бомбами. Другая, балаклавская артель уже не рыбачила, она влилась в один из оборонявшихся на этом участке батальонов.
Городская телефонная сеть не действовала. Комитет обороны сообщался с КП трех районов, с предприятиями, службами, убежищами через связных. Потом Борис Алексеевич Борисов рассказывал: если надо передать что-то очень важное, посылали двоих-троих, и они пробирались по городу, не теряя друг друга из виду, но так, чтобы не попасть под разрыв одной бомбы или снаряда.
Несмотря ни на что, разносили по убежищам прибывавшую с Большой земли почту. Доставлялась и городская газета "Маяк Коммуны". Типография ее была разрушена, газета перешла на формат чуть больше листка школьной тетради. Но вмещала кроме сообщений Совинформбюро и местной сводки "На подступах к Севастополю" также городские новости. В том числе такие: "Женщины бомбоубежища № 2 вчера сдали Н-ской части 2500 штук выстиранного белья, приняли в ремонт и стирку 3500 комплектов…"
Фронтовые хозяйки были на посту, и их материнская забота стала во сто крат дороже бойцам. Ведь они знали, что творится в городе.
Из разрушенного Севастополя фронт получал очередные партии гранат и мин, новенькие минометы, свежий хлеб, белье, выстиранное в подвалах, когда там удавалось запастись водой.
А с фашистских самолетов сыпались на наши позиции вместе с бомбами бесчисленные листовки. В них говорилось, что Севастополь "снесен с лица земли", что он "пуст и мертв" и "защищать там больше некого".
Не знаю, в ответ ли на эти немецкие листовки, падавшие и в городе, или просто от желания порадовать фронтовиков перед боями, было сделано то, о чем рассказал приехавший на КП из войск член Военного совета Иван Филиппович Чухнов:
— В бригаде Горпищенко всё, как вчера, потерь почти нет. Только все оглушенные, охрипшие: часто грохочет кругом так, что едва слышат друг друга. А в блиндажах стоят в орудийных гильзах роскошные розы. Потрогал, понюхалнастоящие. Говорят, прямо с Приморского бульвара! Оказывается, городские комсомолки решили срезать, пока целы, и послать бойцам. У Горпищенко связь с городом — как ни у кого, вот ему и привезли ночью с боеприпасами… О таком вообще-то стихи писать надо, товарищи!
У дивизионного комиссара Чухнова была в душе поэтическая струнка. Она давала о себе знать и в самой трудной обстановке.
…Все эти дни порт, как ни бомбили его немцы, принимал корабли с Кавказа. Но не каждый, вышедший оттуда, дошел до Севастополя: одновременно с массированными ударами по нашему плацдарму враг усилил блокаду на море. Не дойдя совсем немного, погиб от атаки торпедоносцев танкер "Громов". Он вез авиационный бензин.
С боем прорвались к нам крейсер "Красный Крым", лидер "Ташкент", три эсминца. Высадили маршевое пополнение, выгрузили снаряды, еще одну партию противотанковых ружей, продовольствие.
Разгрузка — в стремительном темпе: стоянка сокращена до полутора-двух часов, для этого выбиралось самое темное время ночи. Чтобы не было никаких задержек, эвакуаторы нашего санотдела заранее доставляли в укрытия вблизи причалов подлежащих отправке раненых, а городские эвакуаторы (их возглавлял секретарь горкома комсомола Александр Багрий, или просто Саша Багрий, как его все называют) — женщин и детей.
Только крейсер принял на борт почти две тысячи человек. Лишь бы благополучно дошел!
Считаем наиболее вероятным, что Манштейн начнет наступление 6-го или 7-го. Так ориентирует нас и командование СОР, исходя из данных, которыми располагает разведотдел флота. "Языки" — недостатка в них теперь нет, так как немцы каждый день затевают где-нибудь разведку боем, — все чаще называют 7-е, однако это еще нуждается в подтверждении.
В принципе заранее решено упредить окончательную артиллерийскую подготовку противника — ту, что будет непосредственно предшествовать атакам, своей контрподготовкой, подобно тому как это удалось сделать полгода назад, 31 декабря. Но нельзя позволить врагу спровоцировать нас на преждевременный мощный огневой налет: наши ресурсы боеприпасов не позволили бы его повторить. Нельзя, однако, и опоздать. Словом, приходится каждую ночь, взвешивая все, что известно, ломать голову над одним и тем же: "А не завтра ли?"
Неотступно стоит и второй вопрос: где все-таки будет главный удар? Повторится ли он с севера?
В конечном счете сходимся на том, что ожидать главного удара следует опять из района Бельбек, Камышлы на станцию Мекензиевы Горы и дальше к Северной бухте. Но направление Камары, Сапун-гора с Ялтинским шоссе в центре также требует неослабного внимания, ибо может сделаться главным в зависимости от обстановки.
В соответствии с этим передовой армейский КП — в Сухарной балке. Там обосновалась оперативная группа штарма и наведывается готовый в любой момент туда перебраться командарм. Мое место на основном командном пункте.
Пока можно, выезжаю накоротке в дивизии. В резервную 345-ю, к Николаю Олимпиевичу Гузю — убедиться, что правильно усвоены все указания, связанные с выдвижением к переднему краю, вероятно уже скорым. В остальные — больше затем, чтобы лишний раз удостовериться, что сумеем с комдивами, начальниками штабов, начоперами понимать ДРУГ друга с полуслова по проводу или через эфир, когда все начнется.
В войсках — та степень готовности, когда все до мелочей проверено уже не раз. Полки, батальоны подготовлены и к тому, что враг может вклиниться, рассечь, окружить. Рассредоточены запасы патронов, гранат, а также пищи, воды. Продуманы, проработаны всякие резервные варианты действий.
Беспокоит, не слишком ли изматываются люди, еще не вступив в бой. На армейском КП я начал на вторые сутки ожидания штурма отправлять кое-кого спать в приказном порядке. Но у нас в штольне все-таки тихо, а на переднем крае можно оглохнуть от адского грохота разрывов. Командиры, однако, уверяют: уже и новички засыпают под этот тарарам.
6-го штурм не начался. Значит — завтра. С этим мы и жили весь день, убеждаясь все больше, что так оно и будет, поскольку данных о других сроках не поступало.
В городе вдруг стало потише. После полудня штаб МПВО сообщил: "Пока меньше четырехсот фугасных, считая и сотню ночных". Наползающие облака осадили, прижали к земле и бухтам дым недогоревших пожаров.
А удары по фронту усиливаются. Сверхтяжелые бьют по позициям береговых батарей. По оценке сдержанного генерала Новикова, огонь по его переднему краю ураганный. Во второй половине дня к правому флангу обороны волна за волной идут бомбардировщики. За Северной бухтой бомбят тоже, но не так.
— Нет., это уже подвох, — вслух размышляет Иван Ефимович. — Хотят, чтобы мы в последний момент стали перестраиваться. Не выйдет!..
Подвоху не верим. Дивизия Гузя остается на прежнем месте — с расчетом на выдвижение к северу. Но на всякий случай прикидываем, как повернуть ее, если понадобится, на юг.
Все, что происходит до вечера, и особенно с наступлением темноты, подтверждает: до штурма считанные часы. Перед фронтом обороны, особенно на участках Ласкина в Потапова, отмечается выдвижение вражеской пехоты в передовые траншеи.
Тем временем благополучно прибывает с Кавказа по воздуху небольшое подкрепление нашей авиагруппе — десять "яков", шесть И-16, один "ил". На подходах к севастопольским фарватерам — транспорт "Грузия" с маршевиками, боеприпасами и даже бензином. Опасный рейс!..
На исходе суток ко мне является без вызова подполковник Потапов. По лицу Василия Семеновича можно понять, что с чем-то важным.
— Взят "язык". Подтверждает, что штурм завтра утром. Подробности смогу доложить через несколько минут. Мои ребята принимают сейчас по телефону…
Пленный, захваченный разведчиками, оказался артиллерийским наблюдателем. Он сообщил, что о переходе в наступление утром 7-го объявлено официально. Но точного часа атаки и артподготовки, по его словам, не знал.
На коротком совещании у командарма было решено: контрподготовку начнем в 2.55. Она оправдается, если даже противник намерен начать в 3.00.
* * *
Сильная, крепкая рука легла мне на плечо, отрывая от тяжелого раздумья над рабочей картой.
— Пойдем, Николай Иванович, на волю, покурим. Ты спал сегодня хоть сколько-нибудь? Пойдем, голова свежее станет.
Это Иван Филиппович Чухнов. Я и не заметил, как он вошел.
Оказывается, уже совсем стемнело. Часы у меня постоянно перед глазами, но, когда засидишься в штольне, время воспринимается как-то отвлеченно.
Заканчивалось 8 июня. Командарм и Чухнов недавно, вернулись с вечернего совещания на флагманском командном пункте СОР — докладывали о втором дне боев. Отдав распоряжения, генерал Петров уехал в войска. Оттуда — на передовой КП. А член Военного совета сейчас поедет в другие дивизии.
Мы стоим на пригорке над штольней и молчим. В городе все еще что-то горит. Над фронтом, за Северной бухтой, расплывчатое зарево от орудийных выстрелов и разрывов снарядов: с обеих сторон ведется методический огонь. Слышно, как от мыса Херсонес прошли на небольшой высоте к переднему краю наши самолеты — одна группа, другая…
Глядя на отсветы приутихшего к ночи боя, я продолжаю видеть перед собой оставленную на столе карту. Там обозначился на северном направлении пока еще неширокий, но опасный вражеский клин.
— Опять станция Мекензиевы Горы… — говорю я, забыв, что Чухнова не было с нами в декабре, когда это ничем не примечательное место — низинка с поселком у железнодорожного туннеля и невысокими холмами вокруг — уже становилось самым тревожным участком.
Но Ивану Филипповичу давно известно то, что происходило под Севастополем без него.
— Да, опять жарче всего там, — откликается он. — Как у Малахова кургана в первую оборону…
К станции Мекензиевы Горы, на рубеж, памятный ветеранам по декабрю, снова выдвигается 345-я дивизия Гузя — основной армейский резерв. Завтра она вступит там в бой.
Но этого может оказаться недостаточно, чтобы восстановить положение, ликвидировать клин. А перебросить туда 9-ю бригаду морпехоты, которая пока прикрывает береговую черту, вице-адмирал Октябрьский не разрешил: опасается десанта.
— Эх, я бы все-таки рискнул снять морскую бригаду с побережья! вырывается у Чухнова. Чувствуется, он все еще переживает совещание на флагманском КП, где поднимался, как я знаю, этот вопрос. И выходит, мы думали сейчас об одном и том же. Однако вдаваться в это не время, и Иван Филиппович решительно заканчивает наш недолгий разговор: — Ну, перекур окончен? Тогда пошли, пора!
…Первые двое суток июньского сражения за Севастополь были так насыщены событиями, вместили столько грозного и героического, что обо всем мне, конечно, не рассказать. Возвращаясь к утру 7-го (понимаю, что читатель этого ждет), постараюсь дать представление хотя бы о главном.
С артиллерийской контрподготовкой мы не просчитались. Немцы действительно назначили свою на три ноль-ноль, и наш удар, начатый на пять минут раньше, сказался сразу же: огонь противника сперва был каким-то беспорядочным, местами просто слабым.
Наша контрподготовка длилась двадцать минут. Большего расхода снарядов мы не могли себе позволить и потому не рассчитывали подавить особенно много неприятельских батарей. Однако некоторые молчали — на какое-то время, как видно, нарушилось управление огнем.
Только к четырем утра вражеская артподготовка набрала силу. К ней прибавилась яростная бомбежка с воздуха. Над рубежами обороны кружило одновременно по двести и более самолетов, на смену отбомбившимся прилетали новые. "Передний край не просматривается из-за дыма и пыли", — докладывали с дивизионных НП. Наступивший рассвет угас, черный дым заслонил взошедшее солнце.
В такой обстановке враг двинул в атаку пехоту и танки. Там, где можно было это разглядеть, увидели цепи фашистских солдат, поднявшихся во весь рост. После той обработки, какой подверглись наши позиции в этот день и за пять предшествовавших, гитлеровцы, должно быть, считали, что если там и остался кто живой, то серьезного сопротивления быть уже не может.
"Пехота противника при поддержке танков и большого количества авиации перешла в наступление по всему фронту обороны…" Так зафиксировали штабные документы начало штурма по первым донесениям из войск. Но атаки атакам рознь. Прошло еще некоторое время, пока окончательно определилось, где главная опасность, главный удар.
Он, как и ожидалось, наносился за Северной бухтой, от Бельбека и Камышлы. Наступление там началось позже, чем на других направлениях, и это надо отнести за счет нашей контрподготовки: из показаний пленных выяснилось, что в первом эшелоне противнику пришлось заменить до шести батальонов, понесших большие потери еще на исходном рубеже. Однако задержался лишь первый натиск врага. Затем на пятикилометровом участке фронта вступили в бой части трех немецких пехотных дивизий и около ста танков. Удар этого кулака, предназначенный пробить в нашей обороне брешь, проложить армии Манштейна дорогу к Северной бухте, приняли на себя дивизия Ласкина и бригада Потапова.
Позиции 172-й стрелковой дивизии, как и 79-й бригады, и подступы к ним были укреплены всеми имевшимися в нашем распоряжении инженерными средствами. Расчетливо использовались естественные рубежи — обрыв Бельбекской долины и Камышловский овраг с его отрогами. Но система заграждений, в том числе минные поля и фугасы (хотя на них и подорвался не один танк), не могла остаться невредимой после стольких дней артиллерийской и авиационной подготовки штурма.
Словом, пройдет или не пройдет враг, решали сейчас не укрепления и заграждения, а люди.
Со 172-й дивизией нас связывало только радио. Многие детали обстановки становились известными не сразу. Подолгу оставалось невыясненным, насколько велики потери, в каком составе действуют полки, батальоны. В полках раций не было, а телефонные провода, даже проложенные по дну траншей, перебивались так часто и в стольких местах, что соединять их стало бесполезно. Боевое управление перешло на живую связь. Ласкин и сам — иначе он не мог — пробирался со своим адъютантом по разрушенным ходам сообщения то в один полк, то в другой. Уже после я узнал, как комдив, добравшись до наблюдательного пункта 747-го стрелкового, откопал заваленного там землей командира полка Шашло…
Помню, начальник поарма Бочаров зашел с только что принятым донесением комиссара 172-й Солонцова. Оно не содержало таких фактов, о которых еще не радировал штадив, но за каждой строкой (потому, наверное, и принес его мне Леонид Порфирьевич) так и чувствовалось: дивизия, несмотря ни на что, держится!
Извлеченное из архива донесение снова передо мной и по-прежнему дышит жаром боя:
"Личный состав геройски сражается с врагом… Вся долина Бельбека устлана трупами немецких солдат и офицеров… Только первый батальон 747 сп истребил около тысячи гитлеровцев…"
Это происходило уже после полудня 8-го. Потеряв со вчерашнего утра тысячи солдат и десятки танков, противник продолжал неистовые атаки. Ласкин влил в поредевшие стрелковые батальоны саперов, красноармейцев из тыловых служб и, наконец, последний свой резерв — курсантов дивизионной школы. Штабисты и политотдельцы дивизии заменили убитых и раненых командиров и политработников подразделений.
Но под непрекращающимися бомбежками и огневыми налетами, в жестоких рукопашных схватках батальоны редели вновь. И там, где не оставалось уже никого, враг продвигался. Так была постепенно захвачена гитлеровцами первая траншея 172-й дивизии, а на некоторых участках и вторая.
Не все тогда видели за этим, что уже сорван расчет врага — натиском ударной группировки сокрушить за день-два нашу оборону на достаточно широком участке фронта перед Северной бухтой. Дорогой ценой, но сорван.
И полковник Ласкин, сделавший для этого все, что мог, не знал, как встретит его командующий армией, когда получил поздно вечером 8 июня приказание генерала Петрова явиться вместе с комиссаром Солонцовым в "домик Потапова".
Данный текст является ознакомительным фрагментом.