Город бессмертной славы

Город бессмертной славы

При всем своем бешеном натиске, при небывалом под Севастополем массировании артиллерийского огня, ударов с воздуха и танковых атак противник оказывался пока не в состоянии осуществить широкий прорыв к бухте. Но он понемногу — в лучшем для него случае на сотни метров за день — теснил нас на центральных участках северного направления. Линия фронта там медленно вдавливалась в глубину плацдарма, образуя изогнутую суживающуюся выемку. По краям ее слева и справа, на флангах главного неприятельского удара, нам пришлось, переразвернуть боевые порядки: одного полка дивизии Капитохина фронтом на восток, а одного полка Чапаевской дивизии — на северо-запад.

Со стороны чапаевцев это был 287-й стрелковый полк, вверенный в мае майору Михаилу Степановичу Антипину. Тому самому Антипину, который семь месяцев назад, тогда еще капитан, привел на Мекензиевы горы шедший в авангарде армии отдельный разведбатальон — самую первую часть приморцев, вступившую здесь в бои. Сейчас, в июне, его полк сделал все, чтобы помешать врагу вклиниться между ним и бригадой Потапова, не раз контратаками отбрасывал немцев. Но они имели слишком большой перевес и все-таки вклинились, потеснив и батальоны Антипина. Командир полка был тяжело ранен. Заменить его генерал Коломиец приказал майору Чередниченко из оперативного отделения штадива.

Комендант третьего сектора переживал, что ему нечем больше подкрепить свой левый фланг. Не располагал и штаб армии свободной резервной частью, которую можно было бы сюда выдвинуть. Между тем бригада полковника Потапова после потерь, понесенных за первые дни штурма, могла считаться бригадой уже только условно.

Своими тремя батальонами — к началу боев полнокровными, но всего тремя! потаповцы четвертые сутки сдерживали натиск по меньшей мере целой пехотной дивизии с танками. И это под таким артиллерийским обстрелом, под. такими ударами с воздуха (без поддержки наступающей пехоты сотнями бомбардировщиков гитлеровцы вообще не продвинулись бы ни на шаг), что местами самые глубокие траншеи в конце концов сравнивались с землей.

Бригада не дрогнула, оказавшись обойденной с флангов. Отдельные роты вели бои в окружении. И уже не один комбат вызывал огонь артиллерии на район своего командного пункта — только это помогало отбить очередные атаки и еще сколько-то продержаться на занимаемом рубеже.

Потапов заранее позаботился о том, чтобы при всех условиях противник не смог использовать выход из Камышловской долины — дорогу, ведущую оттуда наверх и затем к кордону Мекензи. На прежней второй позиции бригады был создан заслон под началом майора-артиллериста И. И. Кохно: дивизион противотанковых сорокапяток, рота бронебойщиков и еще кое-какие подразделения. Вскоре этот заслон оказался в окружении, однако на своей позиции продолжал держаться, и дорога оставалась для немцев закрытой.

В такой сложной обстановке очень тревожили растущие потери командного и политсостава, особенно в ротах. Выходили из строя и штабники, полятотдельцы: большинство их находилось на переднем крае. Был эвакуирован тяжелораненый военком бригады И. А. Слесарев. Его заменил начальник политотдела старший батальонный комиссар С. И. Костяхин, старый приморец, в прошлом военком нашего автобронетанкового отдела.

С 10 июня командный пункт 79-й бригады размещался в недавних ее тылах — в "домике Потапова", сохранившем это название с декабрьских боев. Командарм не разрешил, а приказал перенести его туда, чтобы комбриг не потерял управление своими батальонами. Но и в этот район прорвалась группа вражеских танков. Начальнику штаба майору Сахарову, только что установившему связь с нами с нового КП, тут же пришлось возглавить его оборону.

Весь этот день дивизия Гузя и бригада Потапова, а на флангах — полки Капитохина и чапаевцы вели напряженнейшие бои за станцию Мекензиевы Горы и кордон Мекензи, за окружающие их высоты. Используя все возможности нашей артиллерии, мы дошли до предела допустимого расхода снарядов. На штурмовку немецких войск вылетали все уцелевшие "илы" и большая часть истребителей.

Низинка со станционной платформой и развалинами железнодорожного поселка трижды переходила из рук в руки. К исходу дня станция была у противника. Врага остановили в районе кордона Мекензи. Вогнутая выемка на линии фронта за день углубилась, приблизившись к краю Северной бухты.

— И все-таки они выдыхаются, — говорил еще накануне генерал Петров, приехав ненадолго с передового КП.-К вечеру это особенно заметно…

Пленные немцы, взятые 7 июня, утверждали: на овладение Севастополем дано пять дней. Что наступление идет не так, как намечено гитлеровским командованием, было очевидно. Мы уже имели сведения об отводе с северного направления разгромленных полков 132-й пехотной дивизии, вместо которых противнику приходилось подтягивать другие войска.

За первые три дня июньского штурма наши артполки и батареи (включая противотанковые, но без зенитных, часть которых также вела огонь по наземным целям) выпустили 55 тысяч снарядов. И это еще не учитывая артиллерию береговой обороны, а она, хотя и произвела не так много выстрелов, имела самые крупные калибры.

До тех пор такая, или близкая к этой, плотность огня создавалась перед севастопольскими рубежами только в последние дни декабря, решившие исход второго штурма. Но в то время еще не возникало особых тревог за подвоз боеприпасов: сообщение с Большой землей было надежным. Знали ли гитлеровцы, что теперь долго вести такой огонь мы не в состоянии?

Так или иначе, перед противником, сосредоточившим для захвата Севастополя 200-тысячную армию с 30 артиллерийскими полками, поддерживаемую сотнями самолетов и танков, уже после трех-четырех дней наступления вставал вопрос: может ли операция "Штёрфанг" продолжаться? Потом Манштейн подтвердил это и в своих мемуарах.

Объявив севастопольцам благодарность за первые успехи в отражении нового штурма, командующий Северо-Кавказским фронтом С. М. Буденный обещал перебросить к нам свежую стрелковую бригаду. Однако прибыть она могла суток через двое, не раньше. Между тем шансы изменить положение в свою пользу представлялись, как мы считали, именно сейчас, пока на направлении главного удара немцы заменяют потрепанные части и не развернули крупных действий в других секторах.

К 10 июня у командарма созрела идея нанести по флангам основного вражеского клина контрудар наличными силами, взяв несколько батальонов с других, относительно спокойных участков. Проверяя себя, генерал Петров поделился этим замыслом с Чухновым, Рыжи, Моргуновым, мною. Все мы его поддержали: ждать более благоприятных обстоятельств не приходилось. А если бы удалось срезать мекензиевский выступ, окружить ближайшие к бухте части немцев, все, чего они добились за четыре дня ценою огромных потерь, свелось бы на нет.

Командующий СОР дал "добро" на контрудар, и я сел за разработку плана, стараясь учесть вероятные изменения обстановки к исходу дня и завтрашнему утру. В штабе артиллерии "колдовали" над схемой огня…

Все делалось в большой спешке. Но время — на рассвете 11-го — было выбрано удачно. В то утро несколько возросла активность противника в южных секторах, а за Северной бухтой, впервые с 7 июня, неприятельские атаки не возобновились. Бой здесь начали мы по своему плану.

Слева, от 30-й береговой батареи, наступала группа полковника Е. И. Жидилова (на исходе ночи он с тысячей морских пехотинцев, с легкими орудиями и минометами переправился через бухту и принял под начало еще батальон из 95-й дивизии). Группу, двинувшуюся справа, из-за кордона Мекензи (ее возглавил подполковник Н. М. Матусевич), составили стрелковые батальоны из полков третьего сектора и сводный танковый, куда собрали большую часть исправных Т-26. Остальные войска за Северной бухтой должны были сковывать противника на своих участках и включаться в контрудар по обстановке.

Не буду пересказывать всех событий этого знойного июньского дня, прошедшего в упорных, кровопролитных боях. Полностью выполнить задачу сомкнуть наши клещи — не удалось: контратакующие группы не встретились. Левая, жидиловская, действовала успешнее. Правая же смогла продвинуться всего на километр: сломить отчаянное сопротивление врага не хватило сил. Как постепенно выяснилось, он успел подтянуть сюда значительные подкрепления.

Контрудар 11 июня, тяжело нам давшийся и не доведенный до конца, не был напрасным. Хотя мы и не смогли удержать станцию Мекензиевы Горы (12-го гитлеровцы заняли ее опять), а также и кордон Мекензи, кратковременный перехват инициативы на главном направлении штурма оттянул продолжение крупных наступательных действий противника за Северной бухтой по крайней мере на двое суток.

Что значил в то трудное время каждый выигранный под Севастополем день для всего юга, а может быть, и не только для юга, осозналось по-настоящему позже. Но как следят в далекой Москве за положением на нашем маленьком, отрезанном от остального фронта плацдарме, как надеются там на севастопольцев, мы ощутили, читая в ночь на 13 июня неожиданную и необычную телеграмму из Ставки, подписанную Верховным Главнокомандующим. Вот ее текст:

"Вице-адмиралу т. Октябрьскому.

Генерал-майору т. Петрову.

Горячо приветствую доблестных защитников Севастополя — красноармейцев, краснофлотцев, командиров и комиссаров, мужественно отстаивающих каждую пядь советской земли и наносящих удары немецким захватчикам и их румынским прихвостням.

Самоотверженная борьба севастопольцев служит примером героизма для всей Красной Армии и советского народа.

Уверен, что славные защитники Севастополя с достоинством и честью выполнят свой долг перед Родиной.

И. Сталин".

Телеграмму сразу же стали передавать на командные пункты дивизий и во все части, с которыми армейский КП имел прямую связь. К утру, отпечатанная типографским способом, она была доставлена во все подразделения, в окопы переднего края.

Приветствие Верховного Главнокомандующего явилось для всех нас большой моральной поддержкой. И наперекор осложнявшейся обстановке крепла вера в то, что, как ни силен враг, мы и в этот раз можем выстоять. Ведь сроки, назначенные гитлеровским командованием для взятия Севастополя, опить срывались. А с Большой земли шла нам подмога.

13 июня начала прибывать 138-я отдельная стрелковая бригада майора П. П. Зелинского. Крейсер "Молотов" и эскадренный миноносец "Бдительный" доставили из Новороссийска два стрелковых батальона, артдивизион, штаб. Корабли прорвались в Севастополь, отбивая атаки бомбардировщиков и торпедоносцев. Но во время стоянки в прифронтовой Северной бухте они подвергались еще большей опасности, чем в открытом море.

За два дня до того у севастопольских причалов были потоплены прямыми попаданиями авиабомб транспорт "Абхазия" и эсминец "Свободный". "Абхазию" бывший пассажирский теплоход, ставший тружеником черноморских военных дорог, ветераны нашей армии помнили с Одессы. Еще там я познакомился с капитаном транспорта бывалым моряком М. И. Белухой. Сколько раз приходил он к нам желанным посланцем Большой земли (только в Севастополь- 16 рейсов!), сколько тысяч раненых благополучно вывез с обороняемых приморцами плацдармов… "Абхазия" счастливая, — говорили моряки. — Ее ничего не берет". А в этот приход судно не успело даже до конца разгрузиться. Наши тыловики с Ермиловым во главе отошли от горящего и тонущего транспорта на последней барже, спасая выхваченные из трюмов ящики с драгоценными снарядами.

Облегчением было лишь то, что людей погибло немного. Врачи и медсестры с "Абхазии" (па ней плавал большой коллектив военных медиков) пошли в инкерманский госпиталь, в медсанбаты.

За новый крейсер, вынужденно посланный в транспортный рейс, флотское командование особенно тревожилось и приняло все меры, чтобы он не задерживался в бухте ни одной лишней минуты.

Но это не означало, конечно, что крейсер придет и уйдет "молчком". Он еще не закончил швартовки, когда корабельные артиллеристы получили целеуказания. И пока с кормы высаживались войска и выгружались боеприпасы (вместе с пополнением прибыло триста тонн снарядов), а потом принимались на борт полторы тысячи раненых, несколько сот женщин и детей, носовые башни главного калибра вели огонь. Сперва — по станциям Бахчисарай и Сюрень, где разведка засекла немецкие воинские эшелоны, затем — по ближним тылам противника, по его позициям, с которых мы ожидали утром очередных атак. По другим целям бил эсминец.

Дав последние залпы уже на ходу, оба корабля ушли невредимыми. И у них было в запасе часа полтора темного времени, чтобы удалиться от крымских берегов.

В ту же ночь в порту ждали "Грузию", самый быстроходный из оставшихся в строю черноморских транспортов (до войны — такой же, как и "Абхазия", пассажирский лайнер). Однако "Грузия" подошла к Севастополю только на рассвете: атакованная фашистскими самолетами в море, она получила повреждения от близких разрывов бомб и потеряла скорость.

С нашего КП было видно, как высокий силуэт транспорта, сопровождаемого охранением, миновал Константиновский равелин. В бухте готовились прикрыть судно и его разгрузку дымовой завесой. Но на транспорт спикировали "юнкерсы", прорвавшиеся к порту. И две крупные бомбы попали в цель…

Большинство бойцов маршевого батальона, находившегося на судне, спаслось вплавь.

Через несколько часов стало известно приказание, отданное командующим Черноморским флотом: использовать для снабжения Севастополя все исправные подводные лодки; перевозить кроме боеприпасов только пищевые концентраты, консервы, сухари и медикаменты; маршевое пополнение доставлять на лидерах и эсминцах, которые в ту же ночь должны уходить обратно.

Вечером после обсуждения на флагманском командном пункте положения с боеприпасами (у зенитчиков оставалось в среднем по 15 снарядов на орудие) вице-адмирал Октябрьский частично пересмотрел свое решение. Вернувшись с ФКП, Иван Ефимович Петров сообщил:

— Моряки пришли к выводу, что придется еще раз рискнуть крейсером. Через двое суток он придет со снарядами и остатками бригады Зелинского. А из транспортов будет продолжать рейсы "Белосток".

138-ю стрелковую бригаду мы зачислили в армейский резерв и не собирались без крайней необходимости вводить в бои по частям. Прибывшие батальоны заняли пока позиции на горе Суздальской — здесь нужен был сильный второй эшелон. Люди получили возможность немного осмотреться, командный состав начал знакомиться с местностью. Я ввел майора Зелинского в обстановку.

…С 12 июни основной натиск противника переместился на наш правый фланг. Не добившись решающего успеха пятидневными атаками за Северной бухтой, он стремился теперь взломать оборону севастопольцев о юга. Тут вводились в штурм немецкие 170-я пехотная, 72-я ефрейторская, 28-я легкая пехотная, 1-я румынская горнострелковая дивизии… И много танков, часть которых, по-видимому, переброшена с северного направления.

Главные атаки сосредоточились на двух километрах фронта у стыка первого и второго секторов. Куда нацелен удар, совершенно ясно — повторяется предпринимавшаяся еще в ноябре прошлого года попытка прорваться вдоль Ялтинского шоссе к Сапун-горе. Однако теперь в этом участвуют значительно более крупные силы. И как видно, задумано, чтобы южная ударная группировка и северная, пока нами задержанная, двигались одна другой навстречу.

Но и со стороны южных секторов, где больше простора для танков, настоящего прорыва у немцев не получается. Все, что им удается, — это медленно и методично, ценой тяжелых потерь, вгрызаться, вклиниваться в наши позиции.

Узкий участок атаки подолгу обрабатывают группы бомбардировщиков. Только после этого под прикрытием массированного огня идут танки и пехота. И все равно не раз и не два откатываются назад, прежде чем где-то продвинутся.

Щит и опора наших стрелковых частей — четко работающая, отлично управляемая артиллерия. Когда я соединился напрямую с командиром 602-го полка Павлом Дмитриевичем Ерофеевым и, выяснив у него, что требовалось, спросил, есть ли просьбы к штарму, в ответ услышал:

— Весь личный состав просит поблагодарить помогающих нам артиллеристов. Держимся благодаря им!

Гибель "Грузии" с ее грузом ощутилась на всем фронте. Для орудий средних калибров на седьмой-восьмой день штурма боеприпасов отпускалось по сравнению с первыми днями меньше примерно на треть. А для тяжелых норму пришлось сократить в четыре-пять раз. Постепенно умолкали зенитные батареи. За 14 июня все они, вместе взятые, смогли сделать немногим больше тысячи выстрелов. А в течение этого дня севастопольские рубежи пересекло около девятисот фашистских самолетов.

Итогом трех дней вражеских атак с юга явился клин у Ялтинского шоссе, прорезавший нашу первую оборонительную полосу и врубившийся во вторую. Мы оставили Камары (Оборонное), и левый фланг 109-й дивизии генерала Новикова организованно развернулся фронтом к северу (на правом пограничники Рубцова непоколебимо стоят на балаклавских кручах, не дав потеснить себя ни на пядь). Во втором секторе обстановка вынудила оттянуть передний край бригады Жидилова с горы Госфорта на склоны Федюхиных высот. На Сапун-горе, в глубине обороны, заняли позиции батальоны 9-й бригады морпехоты — теперь командующий СОР разрешил взять их из противодесантного заслона на побережье.

Ликвидировать, срезать южный клин нам было нечем. Но и у немцев не хватало пока сил продвинуться дальше. Все атаки, предпринятые ими на девятый день штурма, оказались, даже несмотря на ослабление нашего артиллерийского огня, безуспешными. Вечером мы смогли зафиксировать в журнале боевых действий:

"Линия фронта на 15 июня не изменилась. Наши части прочно удерживают прежние позиции".

Первая такая запись за девять дней!

— Будь у нас вдоволь снарядов и мин, немцам пришлось бы задуматься, есть ли вообще смысл продолжать штурм Севастополя… — сказал тогда Иван Ефимович Петров.

Как теперь известно, в это время Манштейн считал судьбу своего наступления "висящей на волоске". Командующий 11-й армией доносил Гитлеру, что нет никаких признаков ослабления воли русских к сопротивлению, а силы немецких войск заметно уменьшились.

В ночь на 16-е в Севастополь вновь пришел крейсер "Молотов" под командованием капитана 1 ранга М. Ф. Романова в сопровождении эсминца "Безупречный" (командир капитан 3 ранга П. М. Буряк). На них прибыли остававшиеся на Кавказе подразделения 138-й бригады и несколько маршевых рот всего около трех с половиной тысяч бойцов. Корабли доставили также шестьсот тонн снарядов.

Ночь выдалась ветреная, на море штормило. Причалы накануне сильно пострадали от бомб, а бухта методически обстреливалась вражеской артиллерией. Но при всех этих помехах корабли разгрузились быстро и без потерь. По спущенным на пирс лоткам скользили снарядные ящики, по сходням сбегали на берег бойцы. Затем санитары нашего эвакоотряда и моряки стали, тоже бегом, вносить на борт раненых. Многих из них доставили к корабельным трапам прямо с передовой. Кроме двух тысяч раненых крейсер и эсминец приняли на борт больше тысячи женщин и детей.

С 17 июня ареной самых тяжелых боев опять стали подступы к Северной бухте. Читатель не должен, однако, думать, что там, на направлении, которое мы не переставали считать главным и тогда, когда отбивали попытку гитлеровцев прорваться к городу с юга, прошли спокойно минувшие четыре-пять дней.

Еще 13-го, после того как немцы вновь заняли станцию Мекензиевы Горы, они вплотную подступили к высоте 60. Я говорил, как стремился противник овладеть ею в декабре. На высоте по-прежнему стояла отличившаяся тогда 365-я зенитная батарея. Ее расчеты снова били прямой наводкой по фашистским танкам, по наступающей от станции пехоте. Раненного в начале июньских боев командира батареи Героя Советского Союза Н. А. Воробьева заменил старший лейтенант И. С. Пьянзин.

В декабре мы отстояли высоту 60. Но в середине июня уже не располагали здесь такими силами, какие вводились в бой за нее полгода назад. Немецкие танки и пехота в конце концов ворвались на этот продолговатый, вытянутый в сторону бухты холм. Когда там уже вышли из строя пушки и почти все зенитчики пали в неравной борьбе за каждый орудийный котлован, старший лейтенант Пьянзин передал по радио от имени оставшихся в живых зенитчиков: "Отбиваться больше нечем, просим открыть массированный шрапнельный огонь по нашей позиции, по КП…"

Командование береговой обороны выполнило последнюю просьбу батарейцев, и это позволило еще на несколько часов оттянуть окончательный захват высоты врагом. Двадцатитрехлетний комсомолец Иван Пьянзин был посмертно удостоен звания Героя Советского Союза.

Почти одновременно с 365-й батареей смолкли, израсходовав боезапас, орудия и бронебойки сводного отряда, оставшегося под началом майора Кохно на прежней запасной позиции 79-й бригады (туда сперва еще была надежда вернуться), чтобы закрыть для немцев выход из Камышловской долины.

Окруженный отряд продержался в тылу противника, в километре с лишним за линией фронта, несколько суток, уничтожая все, что появлялось на блокированной им узкой дороге, — танки, автоцистерны, неприятельскую пехоту. Только подбитых танков осталось на этой дороге больше двух десятков. Но потом бить фашистов стало нечем. Иссяк и запас воды. Отряд оказался без связи — сели батареи рации. К счастью, тут обошлось без трагического конца.

— Кохно с нами, раненный, но живой, — докладывал обрадованный полковник Потапов со своего нового КП в Трензиной балке. — Мы с Сахаровым ломали голову, как его вызволить, а он сам выбрал момент и прорвался со всеми своими людьми и пушками!..

Тем временем за Северной бухтой закончилась перегруппировка неприятельских сил и перед ослабленной 95-й дивизией Капитохина оказались пополненные немецкие 22-я и 132-я пехотные и по крайней мере один полк 46-й дивизии, только что прибывший из Керчи. Свежие войска из резерва подтянул враг и на соседние участки фронта.

К вечеру 16-го положение на северном направлении резко обострилось. Собрав новый ударный кулак, противник возобновил решительное наступление, стремясь любой ценой прорваться к бухте. Разгорелись бои еще более тяжелые, чем неделю назад.

Все это время в армии выбывало из строя убитыми и ранеными по полторы-две тысячи человек в день. Прибывавшие маршевые роты восполняли не больше одной десятой потерь. На отдых не отводился с переднего края ни один батальон, как бы он в том ни нуждался. А уплотнение боевых порядков на наиболее угрожаемых участках шло лишь за счет небольших местных перегруппировок с сокращением, где можно, линии фронта. Но изыскивать кое-какие резервы таким образом удавалось только в южных секторах, где нас еще не так потеснили.

15 или 16 июня, когда по всем признакам надвигалась новая волна штурма, обсуждался вопрос об отводе ближе к городу — на Инкерманские высоты и к Мартыновскому оврагу — Чапаевской дивизии. Был даже подготовлен соответствующий приказ. Чапаевцы понесли немалые потери, сковывая крупные силы противника в центре Севастопольского обвода, и командарм опасался, что дивизия с приданными ей двумя морскими полками не удержит ставший для нее слишком широким фронт.

Однако против сокращения фронта обороны стал возражать (в подобных случаях это бывает не часто) командир дивизии Коломиец. Генерал Петров съездил к нему и, вернувшись, сказал:

— Трофим Калинович убедил меня, что еще может держаться на прежних позициях, хотя в полках у него осталось по шестьсот — семьсот бойцов. Высказал, между прочим, и такой довод, по-моему — серьезный: люди не поняли бы сейчас ухода с позиций, за которые пролили уже столько крови и где настроились стоять насмерть. Отойти, говорит, я всегда успею, если припрет… Что ж, согласимся? Только за флангами дивизии надо глядеть в оба. Особенно за левым чтобы немцы не оказались у Инкермана раньше Коломийца.

Когда все это утрясли, Иван Ефимович — мыслями он еще был с чапаевцами печально промолвил:

— Как-то я рассказывал вам про старика Ямщикова из Пугачевского полка. Ну, помните — тезка Чапаева и его соратник в гражданскую, потом много лет был председателем колхоза, на эту войну пошел добровольцем… Так вот, отвоевался старый орел, вчера убит. Свой пулемет — зенитную "счетверенку" с рук на руки передал сыну…

Как характерно это было для командарма Петрова! Поехав в соединение решать большие оперативные вопросы, он успевал справиться о лейтенантах, сержантах, рядовых, которых однажды запомнил.

А отвод Чапаевской дивизии на Инкерманские высоты сделался совершенно необходимым через пять-шесть дней. Выстояв этот срок на прежнем рубеже, она помешала противнику ввести еще больше сил в наступление с севера и с юга.

Для другой из двух старейших дивизий Приморской армии, 95-й Молдавской, 17 июня стало последним днем, когда на ее участке удерживался сплошной фронт.

Утром дивизия Капитохина (вместе с отрядом Ласкина и влившимися в нее подразделениями из бригады Жидилова, которые остались на Северной стороне после нашего контрудара) еще смогла отразить почти все неприятельские атаки. Хорошо сработали наши минные заграждения: на них подорвалось несколько немецких танков. Потом бои многократно доходили до рукопашной в траншеях. Дивизионная артиллерия и зенитчики били по фашистским танкам и пехоте прямой наводкой. Дивизию поддерживали, находясь сами под беспрестанной бомбежкой, все расположенные за Северной бухтой береговые батареи, чья судьба зависела от того, выстоит ли она, и некоторые батареи из других секторов.

И все же на исходе дня гитлеровцы, имея большой численный перевес, прорвались к морю за Учкуевкой, отрезав 30-ю батарею. Опаснейшее положение создалось и на правом фланге 95-й дивизии, у стыка ее с 345-й. К наступлению темноты противник достиг верховий Сухарной балки и был в полутора-двух километрах от Северной бухты.

Уезжая с докладом на флагманский командный пункт, генерал Петров приказал:

— Вызывайте майора Зелинского с начальником штаба. Настает, видно, их час!

Как ни выгодно было иметь 138-ю стрелковую бригаду на горе Суздальской, где она весьма пригодилась бы в случае дальнейшего осложнения обстановки, за последние часы стало совершенно ясно: немедленный, не позже завтрашнего утра, ввод бригады Зелинского в бой, в контратаку — единственная сейчас возможность задержать врага перед Северной бухтой. На флагманском КП с этим согласились.

* * *

С прошлой ночи в войсках четвертого сектора находился наш Харлашкин. Из моего и Ковтуна распоряжения он фактически выбыл: в эти горячие дни оперативные задания штабным направленцам давал, как правило, сам командарм… Но, планируя завтрашний боевой день, я очень ждал возвращения Константина Ивановича. То, что схватывал он свежим, зорким глазом, часто существенно дополняло донесения штадивов, помогало лучше представить детали обстановки.

Но Харлашкина привезли из 95-й дивизии на машине мертвым. Его пропыленная гимнастерка потемнела и покоробилась от засохшей крови. Сопровождающий военфельдшер объяснил: в груди — крупный осколок, смерть, очевидно, была мгновенной.

Как выяснилось, Харлашкин оказался в подразделении, отражавшем танковую атаку. Он взял чье-то противотанковое ружье — вероятно, бронебойщик был убит или ранен, — пристроился за каменной оградой и стал стрелять. Подбил один танк, успел выстрелить по второму… Военфельдшер сам этого не видел, слышал от других. Но в рассказе, дошедшем до нас из вторых или третьих уст, не потерялась и такая подробность:

— Говорят, майор громко пел песню. Стрелял и пел до самой последней минуты…

Константин Иванович любил петь, песен знал очень много. Раньше, до того как стряслась беда с его женой в эвакуации, он часто радовал ими товарищей в свободную минуту. И вот снова запел в жарком бою, с песней ушел из жизни.

Представитель штаба армии не обязан, да, строго говоря, и не должен заменять выбывшего из строя красноармейца или сержанта — у него свои задачи. Но кто мог упрекнуть майора Харлашкина в том, что перед лицом атакующего врага он взялся "не за свое дело", кто мог поручиться, что не поступил бы на его месте так же! Шла вторая половина грозного севастопольского июня. Уничтожить еще один ненецкий танк, убить еще одного фашиста — выше, важнее этого не существовало ничего.

Два дня спустя из старой боевой когорты направленцев штарма выбыл и майор Исай Яковлевич Шевцов. Он также выехал в войска с поручением, полученным лично от командарма, выполнил это поручение, но на КП не вернулся. Установить, как погиб Шевцов, мы не смогли. На том участке фронта все кипело в огне, и не один он исчез бесследно.

…В контратаке, предпринятой утром 18 июня в общем направлении на станцию Мекензиевы Горы, участвовали кроме батальонов новой бригады Перекопский полк Тарана, левофланговые части дивизии Гузя, остатки приданного ей танкового батальона. Артиллерия 95-й дивизии и чапаевцев с двух сторон поддерживала атакующую группу, имея задачу связать, насколько позволяли небогато отпущенные снаряды, противника огневым боем.

По нашим масштабам и возможностям контратака была крупной, но мы не ждали от нее слишком многого, сознавая, насколько неблагоприятно для нас соотношение сил. Однако все же надеялись, что удар во фланг немецким войскам, вплотную приблизившимся к Братскому кладбищу, Снимет непосредственную угрозу выхода врага к бухте, ликвидирует разрыв между частями Капитохина и Гузя.

К сожалению, достигли мы меньшего, чем рассчитывали. Инициатива была перехвачена на считанные часы, и потеснить гитлеровцев удалось едва на полкилометра.

Из-за больших потерь бригада майора Зелинского не дошла до намеченного рубежа. Но и не откатилась назад, не дала гитлеровцам прорваться к бухте. Словом, эта бригада внесла свой, пусть скромный, вклад в общий, тоже весьма Скромный, результат усилий нашей ударной группы. Он заключался в том, что наступление врага за Северной бухтой было приостановлено на полсуток. Во второй половине дня оно возобновилось по всему фронту четвертого сектора и на левом фланге третьего. Как мы вскоре установили, к известным уже неприятельским соединениям прибавились части 125-й пехотной дивизии, переброшенные с Украины. Должно быть, в штабе немецкой группы армий "Юг" или где-то выше рассудили, что без таких подкреплений Манштейну, севастопольцев не одолеть…

К вечеру в руках гитлеровцев находились Учкуевка и Буденновка. Полем боя сделалась северная часть Братского кладбища. Командный пункт 95-й дивизии переносился к Инженерной бухте.

Докладывая в последний раз обстановку со старого КП, начальник штадива майор Кокурин сообщил, что убит командир 90-го стрелкового полка Смышляев и его заменил капитан Требушный. Про другой полк дивизии — 241-й — Кокурин сказал: "Фактически его больше нет…"

Да и сама дивизия Капитохина теперь только называлась дивизией. Ее остатки оборонялись разобщенными группами, занимая вместе с моряками береговых служб и боевыми дружинами Северной стороны подготовленные раньше и создаваемые вновь опорные пункты — в отрогах спускающихся к бухте балов, в старых укреплениях, в прочных каменных домах.

Мучительно было сознавать, что героически сражающуюся пехоту не в состоянии поддержать в полную силу наша артиллерия, имевшая еще много орудий: со снарядами стало совсем туго. Большинство полевых батарей перешло на стрельбу прямой наводкой, некоторые вообще молчали,

Журнал боевых действий сохранил сделанную 18 июня запись: "В артиллерийские части отправлено 38 тонн боеприпасов, поднятых водолазами с транспорта "Грузия", потопленного в Южной бухте". Чтобы представить, на что шли люди, сделавшие это, наверное, достаточно сказать, что за тот день в бухтах и вокруг них разорвалось несколько сот крупных авиабомб.

Зайдя, как обычно, ко мне по приезде из войск, Иван Филиппович Чухнов с горечью сказал:

— У бойцов воды нет, а спрашивают об одном — подбросят ли снарядов? Насчет этого ничего нового?

Вода тоже сделалась проблемой — и в городе, и на передовой. Стоял южный июньский зной, прифронтовые колодцы вычерпывались по ночам до дна. Туда, где до воды было далеко, тыловики возили ее в бочках (чуть начнет светать, за водовозами уже охотились швыряющие над дорогами "мессершмитты"). Эта вода шла только для кухонь в для питья, а об умывании во многих частях забыли… Но все невзгоды отступали перед главным, единственно важным — было бы чем бить врага!

— Ночью ожидается "Белосток", — поделился я с Чухновым известием, только что дошедшим до меня от моряков. — Тонн триста снарядов должен привезти.

— Лишь бы дошел! — обрадовался член Военного совета. Из грузовых судов один этот небольшой транспорт продолжал ходить в Севастополь. И пока ему везло: многократно атакованный самолетами, подводными лодками, катерами, "Белосток" счастливо избегал попаданий бомб и торпед. Преодолел он морскую блокаду и в тот раз. Кроме боеприпасов было выгружено несколько тонн консервов, сошли на причал две маршевые роты. Затем транспорт, как всегда, принял на борт раненых.

Но до Кавказа "Белосток" не дошел. Утром стало известно, что его подкараулили и потопили итальянские торпедные катера, базировавшиеся с недавних пор в районе Ялты.

Это был последний к нам рейс небоевого корабля. Командование флота окончательно решило — впредь посылать в Севастополь кроме подводных лодок только лидеры и эсминцы.

В ту ночь вице-адмирал Октябрьский и дивизионный комиссар Кулаков донесли о положении Севастопольского гарнизона в Ставку. В телеграмме на имя Верховного Главнокомандующего докладывалось: наши потери исчисляются в 22–23 тысячи человек, потери противника намного больше, но, имея абсолютный перевес, господство в воздухе и превосходство в танках, он продолжает огромное давление и, уничтожая наши подразделения бомбоударами, захватывает территорию. "Из всей обстановки видно, — говорилось далее, — что на кромке северной части Северной бухты остатки прижатых наших войск долго не продержатся… Наш следующий рубеж борьбы — южное побережье Северной бухты, гора Суздальская, Сапун-гора, высоты Карагач… Переход на указанную линию обороны будем вынуждены сделать, если немедленно не получим помощи".

Командование СОР просило выделить десять тысяч человек маршевого пополнения, усилить оборонительный район зенитной артиллерией, истребителями и штурмовиками, поставить на линию Кавказ — Севастополь транспортные самолеты с летчиками-ночниками — для доставки снабжения я эвакуации раненых.

Вопрос об организации воздушных перевозок уже не раз ставился перед штабом Северо-Кавказского фронта, но в его распоряжении, должно быть, просто не было пригодных для этого машин и экипажей. В ответ на обращение в Ставку поступило сообщение, что для полетов в Севастополь перебрасывается из Внукова на Кавказ авиагруппа особого назначения Гражданского воздушного флота в составе 20 транспортных самолетов.

Вслед за тем штаб фронта известил, что по указанию Ставки готовится к отправке в Севастополь 142-я стрелковая бригада. Это было неожиданным: вместо маршевых батальонов — отдельная боевая часть (и, как оказалось, сибиряки!).

— Наверное, мы все-таки не вполне, не до конца представляем, — в раздумье сказал Иван Ефимович Петров, — что значит сейчас каждый день, который Севастополь способен продержаться.

* * *

У нас в штабе, где-нибудь недалеко от оперативного дежурного, привыкли видеть командира в морской форме с голубыми просветами меж золотистых шевронов на рукавах — представителя севастопольских авиаторов полковника Праворова. Так было заведено еще при генерале Острякове, который и сам часто заезжал на армейский КП, так продолжалось и после него.

3-я особая авиагруппа полковника Г. Г. Дзюбы, которая объединила все базирующиеся в Севастополе летные части в подразделения, находилась в подчинении у командующего черноморскими ВВС. Но в своей боевой работе она теснейшим образом взаимодействовала с наземными войсками и потому держала с нами непрерывную связь.

Кажется, мы с флотскими летчиками научились неплохо понимать друг друга. Во всяком случае, договариваться О ними, нацеливать (и перенацеливать, когда изменялась обстановка) было легко — всегда чувствовалась самоотверженная готовность помочь пехоте.

А выполнять заявки армии им было не просто. Ни в Одессе, ни где-либо потом я не видел, чтобы авиация воевала, да и просто существовала в таких условиях, как в Севастополе в июне 1942 года.

Аэродром на Куликовом поле, перепаханный разрывами бомб и шквальным артобстрелом, с начала третьего штурма использовать стало нельзя, и бомбардировщики — несколько ДБ-3, СБ и Пе-2 — улетели на Кавказ. Пришлось потом и из Северной бухты, к которой приблизился фронт, убрать маленькие гидропланы МБР-2 (металл от их разбомбленного эллинга еще раньше пошел на изготовление гранат). На двух аэродромах в южной части севастопольского плацдарма, у Херсонесского маяка и в Юхариной балке, базировались штурмовики майора А. А. Губрия -10-12 Ил-2, а потом и меньше (прибывавшее пополнение не успевало покрывать потери), и несколько десятков "ястребков" — 6-й гвардейский истребительный полк полковника К. И. Юмашева.

Сверх того имелось десятка полтора У-2 и УТ-1 — самолеты, которые прежде не принимали всерьез как боевую силу. Но, оснащенные пулеметами ШКАС и сконструированными тут же приспособлениями для подвески бомб, а затем принявшие на вооружение и реактивные снаряды, бывшие учебные самолеты сделались своего рода ночными штурмовиками и изматывали врага уже тем, что до рассвета висели над его окопами, над позициями батарей.

Эта обработка с воздуха вражеского переднего края проходила на виду у наших бойцов и всегда вызывала у них воодушевление. Да и выйдя на пригорок над армейским КП, можно было увидеть, как рвутся сброшенные У-2 бомбы и эрэсы, как палят по нашим самолетам трассирующими очередями взбудораженные гитлеровцы.

За короткую июньскую ночь эти "небесные тихоходы" успевали делать по пять — семь вылетов — фронт рядом. Получая множество пробоин, они оказались удивительно живучими и гибли реже, чем "дневные" самолеты.

Севастопольская авиагруппа несла потери не столько в воздухе, сколько на земле. Оба действующих аэродрома — под интенсивным обстрелом тяжелой артиллерии, особенно в светлое время, и каждый самолет подвергался наибольшей опасности в ту минуту, когда уже выкатился из капонира, но еще не взлетел. И снова — при посадке.

Бывало, что на поле Херсонесского аэродрома в течение ряда часов снаряд за снарядом методично падал через каждые сорок секунд. Казалось, подняться в воздух просто немыслимо. Однако летчики ухитрялись укладываться и в такую паузу: если дать газ еще в капонире, сразу после разрыва очередного снаряда, истребитель успевал подняться в воздух до падения следующего. Только надо было еще не попасть колесами в воронку…

Обстрел и бомбежки наших аэродромов усиливались изо дня в день. По Херсонесскому аэродрому немцы начали стрелять бронебойными снарядами самых крупных калибров, какие до тех пор применяли только против башенных береговых батарей. Не иначе как решили, что аэродром подземный.

А летчики продолжали боевые вылеты. Правда, уже не в любой час. Кроме ночи, когда действовали "малыши" У-2, самым благоприятным временем, особенно для "илов", считались ранние сумерки: после захода солнца аэродром плохо просматривался с немецких позиций, а стаи "мессершмиттов" уже исчезали до утра. Словом, противодействие ослаблено, а цели еще видны.

Экипажи штурмовиков приспособились использовать это "окно", и мы тщательно продумывали, куда их нацелить, где они всего нужнее. Самолетов осталось мало, половина обычно ремонтировалась, но хорошая штурмовка даже четырьмя-шестью "илами" могла ощутимо поддержать батальон, а то и полк.

На тот же аэродром у Херсонесского маяка предстояло принимать транспортные самолеты московской авиагруппы. Из Краснодара, откуда они должны были летать к нам, запрашивали: реальна ли посадка, не следует ли ориентироваться на сбрасывание грузов с парашютами? Севастополь заверял: посадку обеспечим во что бы то ни стало! Важно ведь было не только получать боеприпасы. У всех болела душа за неэвакуированных раненых.

Для усиления противовоздушной обороны аэродрома флотское командование поставило в соседней с ним Казачьей бухте плавучую зенитную батарею № 3, известную у севастопольцев под неофициальным названием "Не тронь меня". Как пристало оно к ней, уж не знаю, но всплыло это название из далекого прошлого, из морской старины: так именовался когда-то еще парусный корабль, а позже броненосец.

Третий номер плавбатареи не означал, что существовали первая и вторая. Она была единственной и даже уникальной. Как рассказывали моряки, еще в начале войны, когда обнаружилось, что Севастополь недостаточно защищен от воздушных налетов со стороны моря, у капитана 1 ранга Г. А. Бутакова, служившего в штабе флота, возникла идея превратить в автономную батарею и морской дозорный пост линкоровский отсек, который использовался раньше для испытаний торпед.

Стальная "коробка" имела палубу площадью до шестисот квадратных метров. На ней установили орудия разных калибров, вплоть до корабельных 130-миллиметровых — на случай атак с моря, пулеметы, прожекторы, средства наблюдения. Под палубой, в трюмах, — боевые погреба, собственная электростанция, кубрики личного состава.

Когда наша армия прибыла в Севастополь, плавбатарея уже стояла на якорях на внешнем рейде с экипажем в полтораста человек, занимая немаловажное место в системе ПВО базы и города. С тех пор она сбила больше двух десятков самолетов и помешала многим другим минировать фарватеры, скрытно приближаться к бухтам.

Между (прочим, "крестный отец" необычной батареи, вложивший в ее оборудование много труда и изобрететельности, — Т. А. Бутаков приходился (моряки часто об этом вспоминали) внуком известному русскому адмиралу прошлого века Г. И. Бутакову. В первую Севастопольскую оборону его дед, тогда еще капитан 2 ранга, служил под началом Нахимова, командуя отличившимся и вошедшим в историю пароходофрегатом "Владимир".

Лично познакомиться с капитаном 1 ранга Бутаковым мне не пришлось. Задолго до описываемых дней его перевели на Кавказ. А командиром плавбатареи "Не тронь меня" был с ее создания корабельный артиллерист капитан-лейтенант С. Я. Мошенский. Он погиб на своем посту, управляя огнем, в самом конце обороны, когда гитлеровцы вновь и вновь предпринимали массированные налеты на мешавшую им батарею, но уничтожить, потопить ее так и не смогли.

В Казачьей бухте плавбатарея Мошенского оказалась чрезвычайно полезной. По словам летчиков, она отучила немцев приближаться к Херсонесскому аэродрому и на малой, и на средней высоте.

И хотя не в наших силах было пресечь артиллерийский обстрел летного поля, на нем с ночи на 22 июня начали садиться- и в основном благополучно московские Ли-2.

Вылетали они с Кубани так, чтобы быть у нас после полуночи. Прикрытия никакого, весь расчет на то, что враг не обнаружит. И потому летели поодиночке, с большими интервалами, прокладывая курс над морем подальше от берега.

Много лет спустя я прочел впечатления летчика В. А. Пушинского, который привел к нам первый транспортный самолет: "…горизонт осветился тревожным красным светом. Пролетел еще немного и увидел отблеск огня в бухтах казалось, будто горит сама вода. Это был Севастополь". Вот каким виделся с высоты наш плацдарм.

Ли-2 не привозили почти ничего, кроме боеприпасов, которыми загружались до предела. Но самолет — не корабль, даже не подводная лодка. В рапортичках, поступавших ко мне, вес доставленного по воздуху груза указывался с точностью до десяти килограммов. Однако и пятнадцать — восемнадцать тонн добавочных снарядов, перевезенных за ночь, были дороги.

Еще дороже была появившаяся дополнительная возможность вывозить раненых. Каждый самолет мог взять двадцать пять ходячих или восемь лежачих и двенадцать ходячих раненых — даже чуть-чуть больше, чем малая подводная лодка…

Транспортные самолеты разгружались в загружались за 20–30 минут. Как правило, они заводились на это время в капониры. А наши У-2, обеспечивая товарищам посадку и взлет, носились над позициями, тех вражеских батарей, огонь которых был всего опаснее. Над аэродромом барражировали истребители-ночники.

Воздушные перевозки с Большой земли и обратно наладились, к сожалению, поздно, и даже Ставка не могла тогда дать для этого больше транспортных машин — небогато еще было у нас с ними… Но экипажи Москва прислала первоклассные, способные работать в любых условиях. Как ни усложнялась обстановка, авиагруппа особого назначения (возглавлял ее майор В. М. Коротков) совершала свои ночные рейсы, пока держался Севастополь. За все время вышел из строя лишь один самолет, попав при посадке в свежую воронку. А перехватить на маршруте фашистам не удалось ни одного.

…В разгар июньских боев мы смогли поздравить нескольких севастопольских летчиков с Золотой Звездой Героя. Несколько других авиаторов, в том числе генерал Николай Алексеевич Остряков, были тогда же удостоены этой награды посмертно.

Героями Советского Союза стали командир эскадрильи гвардии капитан М. В. Авдеев, командир звена гвардии старший лейтенант Г. В. Москаленко. Этих истребителей, сбивших по пятнадцать фашистских самолетов каждый, знали в осажденном городе, наверно, все.

Но никто, включая и самого капитана Авдеева, еще не знал, что за два дня до начала июньского штурма он со своим ведомым чуть было не отправил на тот свет фон Манштейна.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.