Первый боевой вылет

Первый боевой вылет

Подготовка к полётам во многом отличалась от тон, которую мы проводили в первые месяцы войны. Прежде всего, большое внимание уделялось связи самолета с землёй. Тренировались мы в использовании всех видов вождения самолета, занимались подготовкой к ночным полётам. Как и прежде, учитывали возможность попадания на территорию противника, если самолет будет сбит. Поэтому каждый член экипажа имел в самолете лыжи, автомат с тремя дисками патронов, по три гранаты, пистолет с тремя обоймами, а также бортовой паёк и флягу спирта.

Боевой взлет назначили на 10 января. Для многих это был первый боевой вылет после реорганизации, притом на новом самолете. Для меня же — первый вообще. Всю ночь я не мог уснуть, размышляя о том, что ожидает меня, сумею ли распознать опасность, как пройдёт полёт.

Настало утро. Наспех позавтракали. Прозвучала команда: «Все по самолетам!» Бомбы подвешены, моторы прогреты. Вырулили на красную линию, ждём команды на взлёт. Нервы напряжены, от волнения даже знобит. Внезапно повалил снег, поднялась метель. Погода совсем испортилась. Последовало приказание ждать. Ждали почти до сумерек. Вылет не состоялся.

Наутро всё повторилось, по погоды не было. И так — шесть дней. Думал, поседею от этого нервного напряжения, от ожидания. Наконец, 16 января погода улучшилась. Летим!

Навсегда запомню этот день. Всё первое глубоко врезается в память: первая борозда, проложенная трактором, которым ты управляешь, первая вагонетка угля, выданная тобою на-гора, первый урок в рабфаке, первый самостоятельный вылет в военной школе летчиков. Но ничто не идёт в сравнение с первым боевым вылетом, таким трудным и выстраданным. Вот настоящее испытание, испытание способностей, нервов, мужества, воли. Ведь я еще сам не знаю, как поведу себя перед очевидной опасностью, выдержу ли, не струшу ли. Думаю, что нет, настроен решительно, но… дело покажет, чего я стою.

Полёт предстоял строем, звеном. Ведущий — командир звена Краснухин. Ведомый слева — Псарев, справа — я. Бомбы сбрасываем, ориентируясь по ведущему.

Перед взлётом — напряжение до озноба, но взлетели, собрались в строй, и всё встало на свои места. На миг я забылся, представил себе, что веду самолет в мирном небе, но длилось это очень недолго. Нам предстояло поразить цель.

Бомбить должны были железнодорожную станцию Гжатск. Летели под облаками, но перед самой целью облака кончились. Вот уже виден городок Гжатск. Впереди пересекающимся курсом очень близко прошел немецкий истребитель ME-109. Я его видел впервые. Штурман Рогозин возился с прицелом, но, заметив истребитель, бросился к носовому пулемету и открыл огонь. Открыл огонь и Вася с турельного пулемета. Ударили по врагу огненными трассами и другие самолеты. Показался второй истребитель. Он прошел тем же курсом, что и первый, и по нему тоже стреляли. Всё это было для меня ново, но я следил за своим ведущим, повторял все его маневры.

Ведущий не дрогнул. Это успокоило меня. Но на всякий случай я сократил дистанцию — буквально «прилип» к нему.

Истребители больше не показывались. Мы приближались к цели. Заговорила зенитная артиллерия противника. В воздух полетели разноцветные «бусы» — мелкокалиберная артиллерия стреляла трассирующими снарядами, ведь мы летели на малой высоте, всего 800 метров. Нас всё плотней окружали комки дыма, похожие на головки одуванчиков. Вот и цель. Бомбы сброшены, мы разворачиваемся плотным строем и уходим.

По-прежнему бьют зенитки. Кругом рвутся снаряды. Страшновато, в груди холодеет, но впереди уверенно скользит самолет Краснухина и хладнокровие друга ободряет меня. Не знаю, как бы я себя чувствовал и как держался, будь в этой обстановке один.

Цель позади. Опасность миновала, и я почувствовал себя другим человеком. Появилась уверенность в своих силах и, самое главное, произошла разрядка того огромного нервного напряжения, в котором я находился многие дни и недели.

Мне не терпелось услышать мнение Саши, и едва мы ступили на заснеженное поле аэродрома, я спросил:

— Ну, как?

— Плохо, — ответил Саша.

Я сник.

— Ну что вы, ей-богу, прилипли ко мне оба, как на параде. При встрече с истребителями плотный строй — плотный огонь, это правильно, а когда бьют зенитки, идти плотным строем уже ни к чему: одним снарядом могут поразить всех. — Саша помолчал и добавил: — А в общем, молодцы. Получилось неплохо, цель поражена. А тебя, Степан, поздравляю. Зенитчики били, должен сказать, очень крепко, так что ты получил настоящее боевое крещение.

Я был счастлив. Хотелось петь или кричать что-то восторженное. И еще я был горд тем, что в этот первый бой меня вёл мой лучший друг Саша Краснухин. Для нашей дружбы это было символично.

Итак, я добился своего. Я — боевой летчик, теперь только бы не подкачать. Взволнованный до глубины души, я сразу же после полёта поделился своей радостью в письме к семье, которая находилась в эвакуации в Челябинской области. А вскоре боевые вылеты стали для меня буднями.

Полёты строем практиковались не часто из-за низкой облачности, и уже на следующий день на ту же цель самолеты летели в одиночку. Противник тоже не дремал. Несколько наших налётов на Гжатск заставили его усилить оборону. На третий или четвертый день при подлёте к цели мы встретили мощный заградительный огонь. Ложась на боевой курс, я увидел дыру на правом крыле, затем снаряд разорвался в хвосте. После сбрасывания бомб последовало еще два попадания — в кабину штурмана и в кабину стрелков.

Наши штурманы для удобства работы отказались от парашютов, подвешенных на груди, и носили их сзади, как летчики. Снаряд разорвался у Рогозина под сиденьем, и все осколки застряли в парашюте, а один угодил в правую педаль ножного управления; педаль не пробило, по сильно выгнуло в мою сторону и тем самым «осушило» мне ногу. Нога одеревенела, и я долго не мог понять, цела ли она вообще.

В кабине стрелков имеется броневой фартук, но ноги почти до колен не защищены, и у обоих стрелков осколками оборвало унты и штанины комбинезонов, сами же они не получили ни царапины. В таком состоянии мы вышли из боя.

Жизненные центры самолета не были повреждены, и мы тихонько, не прибегая к какому-либо маневрированию, ушли домой.

Зрелище было оригинальное: самолет в дырах, висят оборванные тросы, экипаж в лохмотьях, но., цел-целёхонек. Нам и смешно было, и в то же время нас наполняло какое-то чувство гордости — побывали в настоящем сражении.

Прибыл полковник Новодранов, посмотрел на наш «видок». Мы думали, будет разнос, но он сказал: «Ну вот, старина, это твое настоящее боевое крещение. Считай, что ты в рубашке родился. На первый раз сойдет, а на будущее учти: на рожон не лезть и в азарт не входить».

И действительно, экипаж в рубашке родился: снаряды так искромсали самолет, парашют, одежду — а у людей ни одной царапины. Но слова командира врезались мне в память: «На рожон не лезть и в азарт не входить».

«На рожон не лезть» — это не значит отступить, если цель сильно защищена. Это значит: умей маневрировать, изыщи любые тактические приемы, а цель порази. Этим принципом и руководствовались все боевые экипажи. Что касается азарта… Какой уж там азарт на войне, думал я. Но справедливость предостережения командира мне Пришлось почувствовать уже через несколько дней.

Как-то заболел Рогозин и вместо него полетел со мной штурманом капитан Ткаченко. Предстояло бомбить эшелоны противника на железнодорожной станции Сычевка. До цели летели за облаками, затем снизились. Перед сбрасыванием бомб Ткаченко кричит мне: «Впереди в городе вижу большую колонну солдат, давай на станцию сбросим семь бомб, а три оставим на колонну». Я согласился, а в это время в крыле уже зияла пробоина. Ткаченко с таким усердием стал целиться в колонну, что его азарт передался и мне. Другой снаряд разорвался в хвосте, но мы и на него не обратили внимания. Только бы сбросить бомбы на колонну. Гитлеровцы то ли не заметили нас, то ли не придали значения одиночному самолету. Во всяком случае разбегаться они стали только тогда, когда от самолета оторвались бомбы. Одна угодила в самую середину колонны. Тут бы нам поворачивать домой, но хотелось еще взглянуть на результаты своей работы. А в итоге нам подбили правый мотор и добавили несколько пробоин в крыле и в хвосте. Домой дотянули еле-еле. При посадке чуть не отвалился хвост, оборвалась жесткая тяга руля глубины. Если бы это произошло в воздухе, экипаж погиб бы, так как высота не позволяла воспользоваться парашютами. Подобный азарт мог стоить нам жизни.

В другой раз, возвращаясь с задания, мы заметили колонну гитлеровцев на марше и решили ее обстрелять. Сделав круг, зашли на цель. Солдаты быстро укрылись за небольшую насыпь и под каким-то мостиком. Мы спустились до высоты 50 метров, я накренил самолет, а Вася Максимов начал строчить из УБТ (крупнокалиберного пулемета). Гитлеровцы открыли ответный огонь, и в фонаре, буквально у самой моей головы, появилась пулевая пробоина. Несколько пробоин оказалось и в других местах. Результатов своей атаки мы так и не узнали, но одно то, что гитлеровцы вынуждены были прятаться от нашего самолета, доставило нам немалое удовольствие.

Командир полка категорически запрещал нам рисковать без особой нужды. Он говорил, что каждый из нас является государственной ценностью и не принадлежит себе, что нужно строго выполнять указания, и т. д.

Но соблазн написать в донесении, что такой-то экипаж в пути обстрелял колонну солдат противника, самолет имеет столько-то пробоин, — этот соблазн всё-таки подбивал летчиков на необдуманные поступки.

Азарту были подвержены многие. Взять, к примеру, только один экипаж — летчик Псарев и штурман Лабонин. Они почти никогда не возвращались на аэродром, не расстреляв всего запаса патронов: то обстреляют колонну солдат, то автомашину, то поезд. Дошло до того, что они сбросили на какую-то цель весь запас ручных гранат, находившийся на борту самолета.

Когда кто-нибудь по-товарищески делал им замечание, они отвечали: «Да ну, всё равно, рано или поздно…» Такие разговоры мне и многим другим не нравились, и странно было слышать их от жизнерадостных, бесстрашных, никогда не унывающих людей. Видимо, сказывалась усталость, ведь они многое испытали в первые месяцы войны.

Помню, Саша Краснухин однажды заметил:

— Боюсь за этих ребят. Отчаянный риск до хорошего не доведет, надо бы как-то сдержать их.

Но сдержать не удавалось. Враг упорно рвался к Москве, работать приходилось с большим напряжением — бомбить аэродромы, станции, мосты, железнодорожные перегоны. После того как в один из вылетов Псарев и Лабонин на бреющем полёте обстреляли колонну автомашин и привезли десятки пробоин, друзья крупно поговорили с ними. Однако на следующий день некоторые экипажи были свидетелями действий какого-то самолета, который носился вдоль эшелонов на станции Сычевка и обстреливал их из турельного пулемета. В этот день Псарев и Лабонин не вернулись с задания…

Подвержен был азарту и командир первой эскадрильи капитан Р. М. Оржеховский. Летал он с большим рвением и буквально пьянел от азарта. В разговоре часто повторял: «В случае чего — будем действовать по-гастелловски».

Вскоре он также не вернулся с боевого задания, и я больше чем уверен, что он поступил именно по-гастелловски.

К такому нельзя привыкнуть, хотя почти ежедневно из полета кто-то не возвращался. Прилетишь, бывало, с задания — кого-то нет. Ну, думаешь, задержался немного. А ночью проснешься, заглянешь в комнату этих товарищей, а койки пустые…

Тяжело вспоминать об этом, очень тяжело и горько.

Разгром, который гитлеровцы потерпели под Москвой, был их первым крупным поражением во второй мировой войне.

Результаты битвы за Москву особенно хорошо видны были с воздуха. Громадная территория в районе Димитрова, Клина, Солнечногорска была усеяна разбитой или исправной, но брошенной немцами техникой: танками, орудиями, автомашинами. Тем не менее враг был еще очень силен. Он подтягивал большие силы, перебрасывая свежие дивизии из Западной Европы. Но и мы стали сильнее. Наша авиация становилась всё более и более организованной и боеспособной и наносила чувствительные удары по врагу.

24 января 1942 года мы получили задание разгромить технику противника на витебском аэродроме. Стало известно, что фашисты готовят массированный удар по Москве с ряда аэродромов. Разбомбить тыловой аэродром противника днем, в безоблачную погоду, летя строем, — задача очень сложная.

На эту операцию была снаряжена девятка самолетов, которую возглавлял Герой Советского Союза А. И. Молодчий. В нее входило и наше звено: Краснухин, Псарев и мой экипаж. Чтобы нас не обнаружил противник, лететь решили на малой высоте, оставляя в стороне крупные населенные пункты. В общем, скрытность и внезапность налета — он проводился строем — зависели от искусства Молодчего и его штурмана Куликова, прекрасного знатока своего дела.

К цели подошли незамеченными, миновали ее и сделали заход со стороны солнца. Налет был настолько внезапным, что гитлеровцы не успели сделать ни одного выстрела. На следующий день мы узнали из газет, что нанесли ощутимый урон живой силе и технике противника.

Вся наша девятка благополучно вернулась на свой аэродром. Это был смелый и удачный полет, и я был очень рад, что в числе других удостоился чести участвовать в нем.

Массированный налет авиации противника на Москву не состоялся ни в тот, ни в последующие дни. Разумеется, это не только наша заслуга, но несомненно, что и девятка самолетов под командованием А. И. Молод — чего в какой-то мере помогла советскому командованию сорвать замысел врага.

Полеты днем производились в основном на небольшие расстояния. Мы бомбили фашистов в районе Гжатска, Колодни, Ржева, Зубцова, Сычевки, Ярцева и других населенных пунктов. Однако обстановка требовала поражения более глубокого тыла противника. Летать же на наших самолетах днем на большие расстояния было очень рискованно. ИЛ-4 — один из самых распространенных в те годы бомбардировщиков нашей авиации — отличался выносливостью, надежностью, но не обладал достаточной скоростью, был к тому же слабо вооружен. Это делало его уязвимым при встрече с истребителями противника.

С середины января до середины февраля я совершил двадцать боевых вылетов, и почти после каждого приходилось латать пробоины в самолете.

Одно время мы достигли договоренности с командованием наших истребительных частей относительно сопровождения, но это мало что дало. У истребителей прикрытия не хватало горючего, с полпути они поворачивали обратно, а нас встречали «мессершмитты»…

Незадолго перед этим полк перебазировался ближе к Москве. Жили вчетвером в одной комнате: Краснухин со своим штурманом Шароновым и я с Рогозиным. Постепенно у нас стало обычаем в свободные минуты делиться впечатлениями и разбирать по косточкам каждый полет. Такие разборы приносили немалую пользу, особенно мне, новичку. Мы обсуждали все тонкости борьбы с истребителями противника, приемы маневрирования в зоне обстрела зенитной артиллерии, выявляли ошибки в самолетовождении, уточняли детали, касающиеся поддержания связи с землей, и многое другое. Иногда приходилось выслушивать и нелицеприятную критику. Должен сказать, что уравновешенность и деловитость Саши Краснухина оказывали на меня большое влияние. Иногда одним метким замечанием он, как ушатом холодной воды, охлаждал мой пыл. Доставалось мне и от острого на язык Василия Шаронова.

Заходили, бывало, в нашу комнату на разбор полетов соседи, частым гостем был и комиссар Соломко. Это была хорошая школа боевой учебы, удачно дополнявшая официальные разборы. Не только у нас, но и в других эскадрильях стали традицией дружеские обсуждения, в ходе которых каждый мог узнать откровенное мнение товарищей о нем и его действиях в полете, в бою. Эта хорошая традиция сыграла большую роль в воспитании летного состава.

А самым главным в этих разборах был обмен опытом. Как бороться с истребителями противника, маневрировать при зенитном обстреле, как с наименьшими потерями поразить цель? В процессе таких разборов выяснялось, что не было таких сил, которые бы заставили наши экипажи прекратить выполнение боевых заданий из-за опасности быть сбитым вражескими истребителями или зенитной артиллерией противника. Вернуться, не выполнив задание из-за плотности огня, — не в нашей привычке. Отсюда и потери. И это не потому, что наши летчики не’ умели распознавать опасность, а потому, что каждый руководствовался чувством долга перед Родиной.

То, чего недоставало в конструкции нашего самолета и его вооружении, должно было дополняться усложнением работы всего экипажа.