Шестнадцатый гвардейский

Шестнадцатый гвардейский

Дела в авиации заметно шли на улучшение. Всё больше прибывало в полк молодых экипажей, хорошо подготовленных для боевой деятельности в ночных условиях. Формировались новые части.

Был образован 16-й гвардейский авиаполк, который вместе со 2-м гвардейским авиаполком образовал дивизию. Меня назначили командиром 3-й эскадрильи в 16-м полку.

Внешне как будто ничего и не изменилось. У меня остался тот же самолет, та же для него стоянка, но личный состав полка, командование и, главное, мое служебное положение изменились в корне.

Командиром полка к нам назначен молодой полковник Афанасий Иванович Рудницкий — боевой летчик с большим опытом, высокой культуры человек и хороший организатор. Начальником штаба — капитан Иван Григорьевич Немец, бывший работник штаба, воспитанник Михаила Петровича Алексеева. Заместителем по политчасти полка стал бывший комиссар эскадрильи Михаил Иванович Хренов. Он зарекомендовал себя как один из лучших политработников. Немногословный, внешне немного угрюм, но прекрасной души человек. Всегда его можно видеть в гуще масс. Был строг и требователен, в то же время добр и заботлив. Хорошо знал людей, их нужды, боевые и моральные качества. «Настоящий комиссар», — так мы отзывались о таких политработниках.

Штурман полка — Сергей Петрович Алейников, бывший штурман боевого экипажа Ивана Федоровича Андреева, а инженером Эскадрильи назначен М. Ф. Плахотник.

Мефодий Федорович принадлежал к той когорте специалистов, которая ликвидировала свою малограмотность и одновременно овладевала техникой. Он не имел диплома о высшем образовании, но машину знал досконально.

Бывало, техники бьются над каким-либо капризом мотора и в конце концов вынуждены обратиться к Плахотнику.

— Запускай мотор.

Мотор запущен. Инженер стоит впереди самолета, голова опущена, руки протянуты вперед, точно у дирижера, он внимательно слушает, а техник следит за руками.

Вот инженер плавно поднимает руки — техник прибавляет газ, еще выше руки — еще больше газ, руки вниз — газ подубрать. Так и дирижирует, пока не найдет нужную точку. Стоп! Прислушается, руки накрест — выключай мотор.

— Ну как, товарищ инженер?

— Снимай четвертый цилиндр.

— Есть снимать четвертый цилиндр.

Причина установлена, неисправность устранена. Таков инженер моей эскадрильи, пользующийся авторитетом во всей дивизии как инженер-диагностик.

Как раз в эти дни моего товарища Рогозина перевели в другую дивизию — на повышение. Меня же назначили командиром эскадрильи в 16-й гвардейский полк АДД.

Моим заместителем был Герой Советского Союза майор Даншин, плотный крепыш среднего роста, с полным чистым лицом и красивыми синими глазами. Внешне он напоминал скорее… кондитера, что ли, чем боевого летчика. Но это был настоящий мастер своего дела, неутомимый и храбрый. С большим уважением вспоминаю его.

Летчик ГВФ, он в первые же дни войны встал в ряды Советской Армии, летал на ЕР-2. По выполнению боевых заданий и по числу вылетов шел в числе передовых. Всегда спокойный, улыбчивый, Даншин, казалось, ведет обыденную мирную жизнь, ничем не связанную с войной. Летному его искусству можно было позавидовать.

Опыт Даншина был учтен в наставлении по эксплуатации ИЛ-4 в боевых условиях. Многие у него учились, учился и я.

Умелый, решительный, он не раз попадал в сложный переплет и всегда выходил победителем. Для него не существовало безвыходных положений. Даншин летал в любую погоду, и я не помню случая, чтобы из-за плохих метеорологических условий он прекратил выполнение боевого задания.

Однажды (это было в сентябре 1942 года) полк получил задание бомбить важный объект в глубоком тылу врага. Полет был в высшей степени трудным. Лететь пришлось в грозовых облаках. Многие экипажи не добрались до основной цели, бомбили запасные. Только Даншин, имея штурманом Ширяева, задание выполнил, хотя и потерял много времени на обход грозовых фронтов.

Цель была обнаружена и поражена, но в момент бомбометания в правый мотор угодил снаряд. Мотор заклинило. Остановившийся винт создавал большое лобовое сопротивление, и машина стала интенсивно терять высоту. В таких условиях очень трудно выдержать курс, самолет упрямо разворачивается в сторону неработающего мотора, и бывали случаи, когда экипаж над территорией противника выбрасывался на парашютах только из-за того, что самолет кружился на одном месте, неумолимо теряя высоту. Даншин сумел удержать машину, хотя это стоило ему огромного напряжения.

Со снижением отойдя от цели, пилот направил машину в облака. Возможно, те самые, которые приходилось обходить при полете. Началось обледенение. Самолет неудержимо терял высоту.

Командир корабля, чтобы облегчить его, отдает приказание экипажу всё лишнее выбросить за борт. А что лишнее в самолете? У каждого предмета свое место и назначение.

В первую очередь стрелок выбросил свой термос, затем сумку с инструментами и доложил, что больше выбрасывать нечего. Самолет продолжает снижаться. Командир приказывает выбросить всё, без чего самолет может держаться в воздухе: кислородные баллоны, пулеметы, радиостанцию. Но всё это привинчено к корпусу, а инструменты — за бортом. Каким-то образом удалось всё-таки справиться, выдирая агрегаты «с мясом».

Высота 300 метров. За борт полетели кислородные баллоны, огнетушители, пулеметы, радиооборудование. Выброшено всё, что можно было выбросить, и это помогло: режим полета нормализовался.

Большого искусства потребовал этот полет от всего экипажа и в первую очередь от летчика и штурмана. Летчик должен был на одном моторе подобрать такой экономичный режим полета, чтобы горючего хватило до своей территории. Такой режим возможен на минимальной скорости. А это удлиняет время полета. Значит, придется лететь большую часть маршрута днем, над территорией противника и на малой высоте, без оружия.

Перед штурманом стоит теперь сложная задача — прокладывать курс, ориентируясь только визуально, так как главные средства навигации полетели за борт. Кроме того, нужно вести самолет по «глухим дорогам», чтобы не напороться на какой-либо крупный город, аэродром, железную дорогу и т. д.

Полет растянулся на много часов. Линию фронта перелетели благополучно. Теперь — подальше на восток, для большей гарантии.

Но вот горючее на исходе, надо идти на посадку. Сели на фюзеляж в степи.

Через несколько дней экипаж появился в расположении части. Сколько было радости! Все считали Даншина сбитым, ведь с того момента, когда самолет приблизился к цели, о его судьбе ничего не было известно.

Радость радостью, но для Даншина этот полет имел и некоторые неприятные последствия. То, что самолет посажен на фюзеляж, — явление обычное и частое; десять дней — и машина «на ногах». Заменили мотор и перегнали ее на свой аэродром. Да, но где оборудование, вооружение? Нет их. А куда девались? Где оправдательный документ? И пошла писать губерния…

— На кой черт нужно было тебе садиться? — говорили Даншину иные «мудрецы». — Выбросились бы на парашютах, и делу конец. А так — в какую графу внести? Списать всё — так самолет цел. Считать самолет целым — так где оборудование?

Немало нервов стоило Даншину составление докладных записок. Конец этой волоките положил командующий. Он приказал списать оборудование и не мешать экипажу работать.

К этой истории можно добавить, что Даншин тогда побил все рекорды продолжительности полета — он продержался в воздухе свыше 15 часов.

Однажды мы получили задание бомбить одну из целей в южном направлении. Метеорологическая обстановка была очень сложной, и большинство экипажей вынуждено было вернуться с полпути. Оставшиеся, среди которых были Даншин и я, продолжали полет. Мы шли с набором высоты, чтобы миновать фронтальную облачность поверху. Небо подернуто густой мглой. Потом самолет начал «лизать» облака. Пока ничего страшного. И вдруг — густая черная темень. Интенсивное обледенение, кабины полны снега, он проникает во все щели.

Не теряя ни секунды, я начал разворот, чтобы уйти из этой кутерьмы. Ведь самолет попал в «конус» облака, и если не прекратится потеря высоты, обледенеет еще больше. Маневр удался, хотя метров сто мы всё же потеряли. И едва вышли из облака, как под нами, немного левее, на земле произошел взрыв. Ярко осветились облака, затем зарево стало медленно тускнеть и померкло. Все признаки того, что взорвался самолет.

— Видел? — спрашивает Кириллов.

— Да, наверно, кто-то из наших, — отвечаю.

В ту ночь вернулись все, кроме Даншина.

Ходили слухи, что уже после войны в болотистой местности на Брянщине жители обнаружили обломки самолета и останки людей. Мне рассказывали, будто бы по документам установлено, что это самолет Даншина. Не знаю, правдоподобны ли эти слухи. Но Даншина с нами больше не было. Тяжесть потери я ощущаю до сих пор. Лишиться такого боевого экипажа, таких товарищей, как Даншин, Ширяев, Бондаренко и Ткаченко!

Расскажу о некоторых других моих товарищах.

Командир звена Федоркин. В старом полку он был в составе 3-й эскадрильи. Летал редко, несколько раз попадал в тяжелые условия и почти ни разу не приходил с задания нормально. Замкнутый, угрюмый, он болезненно переживал свои неудачи — не только прошлые, уже случившиеся, но и будущие, которые казались ему неизбежными. Он стал бояться летать на боевые задания. Часто придирался к технике, к работе моторов, за что его невзлюбили техники. Это его самолет мне пришлось облетывать по просьбе инженера Дороговина.

Я сразу понял, что одной единицы в числе боевых экипажей у меня уже нет. Или не пойдет на задание из-за «плохой» работы матчасти, или прекратит выполнение задания по метеорологическим условиям, или еще что-то.

Так оно и вышло. При первом же его полете на задание он был подбит и на обратном пути посадил самолет в Тульской области на фюзеляже. А перегонять такие самолеты на свой аэродром обязан лично командир эскадрильи. Это прибавило мне лишней работы.

Прибывающие в часть молодые экипажи были недостаточно подготовлены для ночных полетов, и командование решило открыть для этих экипажей школу усовершенствования. Начальником ее был назначен В. Ф. Тихонов — заместитель командира полка. От нашего полка я рекомендовал в инструкторы Федоркина, зная, что он имеет немалый опыт инструкторской работы.

И как преобразился человек! Исчезла подавленность, замкнутость, даже болезненность исчезла. Не было с его стороны ни одного нарекания на работу матчасти, хотя самолеты, используемые в школе, были второй категории. И с каким усердием, мастерством выполнял Федоркин порученное ему дело! Он был великолепный педагог. Человек нашел свое призвание.

Школа базировалась в расположенном неподалеку от нашего полка городке. По окончании ее молодые экипажи направлялись прямо в часть и благополучно летали на боевые задания. Федоркин по-прежнему числился командиром звена в моей эскадрилье и хотя на боевые задания не ходил, пользу в своем новом качестве приносил немалую. А главное — человек обрел свое место в боевом коллективе.

Командир звена Иванец. Стройный, крупного телосложения, с мужественным лицом, моложе меня, но уже изрядно поседевший; в прошлом — гражданский летчик. Спокойный, уравновешенный, без особого рвения, но и без медлительности он включился в боевую работу части.

И в первые же дни пребывания в полку Иванец не вернулся с задания. Прошел день, другой, неделя — товарища нет. Семья его, жена и двое детей, жила в Алма-Ате. Послали туда извещение и личные вещи… Очень тяжелая процедура. Мне легче было пережить потерю своего боевого товарища, чем сообщить об этом его семье. Я отчетливо представлял себе неутешное горе, которое принесет лаконичное извещение — «пропал без вести» или «погиб смертью храбрых при выполнении боевого задания».

Прошло больше месяца, и вдруг ко мне в комнату входит какой-то худой, истощенный, пожилой солдат. Что-то знакомое… Да это командир звена Иванец!

— Жив! Вернулся! Ну, рассказывай.

…Над целью снаряд прямым попаданием угодил в мотор, и он загорелся. Мотор еще работал, но уже горел. Сначала медленно, только дымил, и этим воспользовался командир корабля, упорно ведя его на восток, надеясь сесть у своих.

По данным штурмана, до линии фронта оставалось лететь минут десять, а пожар всё больше разгорался. Вот самолет вспыхнул ярким пламенем, и экипаж, не ожидая команды, выбросился на парашютах. Летчик продолжал полет. До линии фронта минуть пять, но огонь уже пробрался в кабину, загорелась одежда. Дышать стало нечем, и, открыв колпак, Иванец выпрыгнул. Тут же, почти рядом, не долетев до земли, самолет взорвался. Летчик приземлился с парашютом.

Темная ночь. Полуобгоревший, в полном одиночестве, не зная, где он находится и что предпринять, Иванец медленно приходил в себя.

Незаметно начался рассвет. При одной только мысли, что он на вражеской территории и может попасть в плен, Иванец вздрогнул. Надо было действовать, спасаться.

Невдалеке заметил остатки скирды. Зарывшись в солому, он дождался утра, чтобы как-то сориентироваться. Да, он находился на территории, занятой немцами. Недалеко проходила дорога, по ней шли автомашины. По интенсивности движения чувствовалось, что до линии фронта недалеко.

Днем Иванец пережидал где-либо в укрытии, наблюдал, намечал себе маршрут, а ночью двигался на восток. И так — несколько суток.

Величайшего напряжения сил стоило ему преодоление этого небольшого расстояния до линии фронта. Местность незнакомая, обстановка неясная. В любом месте можно напороться на вражеский патруль. Плитку шоколада давно съедена, единственное питание — колоски несжатой пшеницы. И только страстная решимость во что бы то ни стало добраться до своих, перейти линию фронта поддерживала в нем силы.

Однажды ночью разразился сильный дождь с ураганом. Иванец укрылся в кустарнике, чтобы переждать до утра. Весь измок, продрог, боялся уснуть — укрытие ненадежное.

Наступило утро. Невдалеке виднелся лесок — Иванец решил перебежать туда, чтобы укрыться на день. Осмотрелся — никого, и бегом к лесу. На пути оказалась глубокая траншея, ночным ураганом туда снесло скошенный хлеб. Иванец нырнул в траншею. Ему показалось, что его заметили, и он побежал по траншее в обратную от леса сторону. Боясь напороться на немцев, он лег поперек траншеи, укрылся колосьями и стал ожидать.

Было тихо, и Иванец начал постепенно успокаиваться. Уже хотел было подняться, чтобы идти в сторону леса, как услышал голоса. С величайшими предосторожностями выглянул. Вдоль траншеи шли немцы и прощупывали штыками ее дно.

Всё ближе и ближе втыкали штык. Затаив дыхание, Иванец ждал. Вот штык воткнулся буквально рядом, возле его ребер. Он, кажется, даже почувствовал телом холод стали. Затем штык выдернули и снова воткнули рядом, но уже с другой стороны. Немцы удалялись…

До самой ночи пролежал Иванец в траншее, и лишь когда стемнело, пробрался к лесу. Из кустов его окликнули по-русски:

— Руки вверх!

С большим облегчением поднял он руки и от радости, от всего пережитого упал и разрыдался. Его отвели в землянку, обогрели, накормили и отправили в тыл…

По моему ходатайству командир полка предоставил Иванцу месячный отпуск, и он улетел к своей семье.

В конце мая началась моя боевая деятельность командира эскадрильи в составе нового полка, с новым экипажем. Штурманом эскадрильи, а стало быть, и моего экипажа, был назначен Виктор Патрикеев, всё время до этого летавший с Дмитрием Чумаченко. Три полета совершил я с ним — и больше летать вместе не мог.

Это был прекрасный штурман и бомбардир, скромный и немногословный, хороший товарищ, но, за время полетов с Чумаченко у него выработался свой метод работы по принципу: я знаю свое дело, а ты знай свое.

Далеко ли до цели? — спрашиваю.

— Доведу, не беспокойся, — отвечает он.

На обратном маршруте:

— Где мы находимся?

— Всё нормально, находимся там, где и положено…

Меня такие ответы, конечно, не удовлетворяли. Летать в неведении я не могу. У нас в экипаже это было не принято. До войны я летал вообще без штурмана на различных линиях и привык в любую минуту знать свое местонахождение. Эта привычка укрепилась в боевых полетах, особенно ночью. Пилоту необходимо знать и путевую скорость, ведь расчет горючего ведет только он, соответственно регулируя режим полета.

Короче говоря, я сказал Патрикееву:

— Знаешь что, друг мой, я тебя очень уважаю, но в полете просто крутить баранку не привык. Я должен быть в курсе всего.

— А мы с Чумаченко так всегда летали, — возразил Патрикеев. — Он делает свое дело, я — свое.

— Тогда пойдем к Чумаченко, и если он не возражает, попросим у командира дивизии разрешение обменяться с Чумаченко штурманами. Ты вернешься к Чумаченко, а Кириллов придет ко мне.

«Обмен» состоялся, и в следующий полет, 31 мая, я уже отправился с Кирилловым.