Под крыльями — ночь

Под крыльями — ночь

Сложившаяся обстановка требовала перехода на ночные полеты.

Ночные полеты сопряжены с определенными трудностями. Значительно усложняется взлет, посадка. Пилотирование в большинстве случаев проводится по приборам, возникает опасность столкновения с другими самолетами, трудно визуально ориентироваться. Неблагоприятные метеорологические условия создают дополнительные трудности. Но все эти минусы отступают перед единственным преимуществом: скрытностью. Меньше вероятности быть сбитым истребителем, легче уйти от него, больше шансов на внезапность налета на цель. Ночью даже зенитная артиллерия не так страшна. Короче говоря, весть о переходе на ночные полеты экипажи встретили с большим удовлетворением.

Должен отметить, что ночные полеты на боевое задание практиковались и раньше, но массового применения в бомбардировочной авиации они не имели из-за сложности и самой техники пилотирования, и вождения кораблей и особенно управления авиацией с земли. Поэтому переход всей Дальней авиации на ночные полеты является новшеством, требующим высокой организации и в подготовке летных кадров, и в наземной системе управления.

Итак, под крыльями — ночь.

Первый помпон вылет был намечен на 17 февраля. Все экипажи, в том числе и наш, тщательно подготовились к нему. Но перед выездом на аэродром я узнал, что меня нет в плановой таблице. Мне объяснили, что командование сомневается, справлюсь ли я, так как в моей летной книжке нет записи о проверке техники пилотирования в ночных условиях.

Экипаж загрустил. Ходили слухи, что с переходом на ночную работу тех, кто не сможет летать ночью, переведут в другие части. Такая перспектива никого не радовала.

Да, ночью я летал давно и очень немного. Тем не менее я приказал экипажу готовиться к полету, а техникам — осмотреть самолет, подвесить бомбы. Со всеми вместе мы выехали на КП[8].

— А вы почему здесь? — спросил меня Новодранов.

— Собираюсь на боевое задание.

— Вас нет в плановой таблице.

— Знаю. И прошу вашего разрешения на вылет. К полету всё готово.

Командир строго уставился на меня. Стоя по команде смирно, я выдержал его взгляд и твердо повторил:

— Товарищ полковник, к полету всё готово.

— Ладно, подождите, — сказал он более спокойно. — Я согласую этот вопрос с командующим.

Он скрылся в кабинете и через несколько минут вышел.

— Так вот, товарищ Швец, командующий разрешил мне выпустить вас на боевое задание.

— Есть лететь на боевое задание!

— Но смотрите, — добавил полковник, улыбаясь, — командующий сказал, что если с вами что-нибудь случится, то мне несдобровать.

— Разрешите вас заверить, товарищ полковник: до этого дело не дойдет, — весело воскликнул я.

Вскоре я уже сидел за штурвалом. Взлет почти ничем не отличался от дневного, так как взлетали засветло, однако ночь не заставила себя ждать. Луны не было, полет проходил в сплошной темноте, и только на фоне потухающей вечерней зари просматривалась впереди линия горизонта, облегчавшая полет, а над головой мерцали звезды. На большой высоте они видны лучше, чем с земли, ими усеяно всё небо.

Ощущение полной обособленности. И хотя в воздухе весь полк, каждый экипаж выполняет работу самостоятельно, связь держит только с землей, со своим КП, ничего не ведая о других самолетах.

Постепенно линия горизонта размылась, тьма поглотила ее. Теперь самолет нужно вести только по приборам. Без тренировки это трудно и утомительно. Всё хочется взглянуть на линию горизонта, а ее нет, и опять переводишь взгляд на приборы. А стрелки приборов, едва отвлекся, разбегаются в разные стороны, надо возвращать их на место; иначе говоря, выполнив необходимые манипуляции рулями, придать самолету нормальное положение в пространстве.

Трудновато лететь ночью без тренировки, но постепенно свыкаешься, привыкаешь к пилотированию по приборам. Занятость в полете полная.

Ориентироваться ночью тоже нелегко. Под самолетом сплошная чернота, все населенные пункты затемнены, не то что в мирное время, и только изредка то тут, то там покажутся загадочные светлячки — то ли костры, то ли пожары, то ли какие-то условные световые сигналы. Нам они ни о чем не говорят. Штурман в основном полагается на расчеты, а для этого нужно строго выдерживать заданный режим полета.

Монотонный рев моторов действует успокаивающе и даже до некоторой степени убаюкивает. Весь экипаж озабочен одним: правильно выйти на цель. Полет более дальний, чем днем. Нам предстоит бомбить крупный железнодорожный узел. Подсветка приборов в кабине мешает следить за тем, что делается снаружи. Но и в этом, первом, и в последующих ночных полетах больше всего я боялся случайного столкновения с другим самолетом.

Мы над целью. Уже видно, как бомбят лидеры. На земле огненные всплески разрывов. И сразу же голубоватые лучи прожекторов начинают зловеще шарить по небу, затем на нашей высоте появляются красноватые вспышки, оставляя после себя черные комки дыма. Это рвутся крупнокалиберные снаряды зенитной артиллерии противника, а чуть ниже всё небо усеяно нитями разноцветных огненных «бус» — по десяти светящихся точек в каждой. Это бьют трассирующими мелкокалиберные зенитки.

Руки крепко сжимают Штурвал — пожалуй, с несколько большей, чем требуется силой. Ещё минута-другая, и в эту пляску смертоносных огней придется вступить и нам.

Фейерверк приближается. На земле беспрерывно всплескивают огни — рвутся бомбы. Но вот ослепительный взрыв затмевает всё, над морем пламени виден огромный шар черного дыма. Наверно, пылают цистерны с горючим. Впереди лучи прожекторов образуют световой конус, на вершине которого завис, как игрушечный, самолетик. Кажется, будто он застыл на месте, — а вокруг разрывы и черные комки.

Вот она какая, ночная война. Всё это я вижу впервые. Я боялся, что ночью ничего не увижу, ничего не пойму, а оказывается — всё наоборот. Несмотря на темноту или, точнее, благодаря ей, всё видно рельефней, выразительней, чем днем, и более зловеще. Зловеще оттого, что знаешь: каждая вспышка зловеще несет верную смерть.

Цель приближается. Мы уже на боевом курсе. Штурман приник к прицелу.

— Чуть вправо. Еще вправо. Так держать.

Всё внимание боевому курсу. А в поле зрения — вспышки. Вокруг нас рвутся снаряды. Вася Максимов спокойным голосом докладывает, где они рвутся. По крыльям скользят лучи прожекторов. Перед самым, казалось, носом они скрестились на впереди идущем самолете. Послышались щелчки сбрасывателя бомб, и тут же лучи прожекторов скрестились на мне. Зажмуриваю глаза, но не сворачиваю с боевого курса. Последний щелчок — пошла последняя бомба.

Резко, со снижением бросаю самолет на крыло, пытаясь выйти из этого пекла. Но лучи прожекторов упорно не хотят выпускать меня, вокруг продолжают рваться снаряды.

Яркие лучи и резкие тени ползут по кабине. Какое-то жуткое чувство появляется в эти мгновения. По рассказам товарищей я знаю, как опасно встретиться взглядом со слепящим лучом прожектора. Опускаюсь глубже в кабину, даю максимальный накал приборов и в полном неведении, что делается за бортом, вслепую выхожу из боя. Нервы напряжены до предела, но страха нет. Да, страха нет — я мельком отмечаю это про себя, отмечаю с известным удовлетворением. Полная отмобилизованность всех органов чувств, четкость движений… Мозг работает с молниеносной быстротой; впечатление такое, что некоторые действия выполняются помимо моего сознания.

Бомбы сброшены. Цель поражена. Задание выполнено. Теперь поскорее убраться отсюда. Ухожу со снижением. Скорость максимальная. Неестественно громко ревут моторы. Наконец, прожекторы нас оставили, кругом слепящая темнота. Опасность, кажется, миновала. Во рту пересохло, першит в горле. Душно. С полминуты летим молча.

— Вася, проверь, все ли сброшены бомбы и нет ли в самолете повреждений.

— Есть проверить! — Максимов осматривает самолет и докладывает: — Бомбы упали все, повреждений не обнаружено.

После такой встряски полет по обратному курсу показался пустяковым делом. Ориентироваться нам помогали светомаяки, радиомаяк, приводная. Мы летели и переговаривались. Все были довольны. А я вообще чувствовал себя счастливым — еще одна проверка боем позади. Теперь главное — прийти на свой аэродром и хорошо посадить самолет. Ведь самое ответственное в ночном полете — это посадка. К тому же командир полка наверняка будет наблюдать, как сядут самолеты после первого ночного полета.

Беспокоился я напрасно. Всё обошлось благополучно, посадка была произведена нормально, никаких замечаний не последовало.

А на следующую ночь меня уже планировали на боевое задание наряду со всеми.

Потом мне очень много пришлось летать ночью, встречаться с различными опасностями, но первый полет глубоко врезался в память. Ведь это был экзамен на аттестат зрелости.

Ночные полеты, как я уже говорил, сложнее дневных, но потери наши значительно уменьшились. Мы теперь каждую ночь летали бомбить скопления войск и техники, железнодорожные узлы в тылу противника, причем условия полетов всё усложнялись. Научились летать в неблагоприятных метеорологических условиях, в облаках, за облаками. Нужно было многому учиться, совершенствоваться в технике пилотирования и самолетовождения, оттачивать мастерство в трудном деле отыскания и поражения целей. И мы учились.

День Советской Армии для меня не только официальный, но, я бы сказал, даже семейный праздник.

С Красной Армией судьба свела меня еще в далеком детстве, когда в 1919 году, во время наступления деникинцев, отец, уходя на фронт, взял меня с собою, чтобы уберечь от мести кулаков. Мне тогда едва исполнилось четырнадцать лет, по к своим обязанностям я относился с серьезностью взрослого. Когда однажды ранило отца, я помог ему выбраться с поля боя и в походных условиях выхаживал его.

Меня часто посылали в расположение белых на разведку: кто обратит внимание на оборванного подростка? Мне доверили пароконный фургон в обозе, и я отлично справлялся с этим поручением. С тех пор Красная Армия стала моей второй семьей, а поскольку здесь различные поощрения, награды и повышения нередко приурочиваются к 23 февраля, этот день обычно приносил в нашу семьею много радости.

Но то было в мирное время. А 24-ю годовщину нашей славной армии мы встретили в условиях ожесточенной борьбы с фашистскими захватчиками, когда высокое звание советского воина подтверждается в бою. Тем дороже был мне этот праздник. Хотелось отметить его так, чтобы в глубоком тылу и моя семья радовалась нашему боевому успеху.

Все мы, боевые экипажи, взяли на себя социалистические обязательства — сбросить побольше бомбового груза на головы фашистов, побольше уничтожить вражеских эшелонов, самолетов и другой техники.

Предполагалось, что враг с приходом весны возобновит наступление на Москву. Он накапливал резервы. Нашей задачей было уничтожать их. О результатах нашей работы партизаны и подпольщики, находившиеся в районах целей, докладывали в Центр.

Накануне знаменательного дня мы получили задание разбомбить фашистские войска, скопившиеся на восточной окраине Велижа. Туда гитлеровское командование стянуло большие силы, намереваясь бросить их против партизан. Перед нами была поставлена задала сорвать готовящуюся операцию. Погода стояла почти нелетная. Высота облачности над целью — всего 300–400 метров. Противник не ожидал нас в такую погоду. Но налет состоялся. Операция была сорвана. Не удалось гитлеровцам помешать советским людям, находившимся в тылу врага, отметить юбилей Вооруженных Сил Страны Советов.

Задание, которое мы получили, было настолько ответственным, что группу возглавлял сам полковник Новодранов. С какой благодарностью и восхищением сообщили партизаны о результатах налета!

Такой подарок Родине подготовили наши товарищи. В газете «За правое дело» от 19 февраля 1942 года был опубликован список экипажей, отличившихся в социалистическом соревновании в честь 24-й годовщины Красной Армии и занесенных на Доску почета. От нашего полка отмечено четыре экипажа: Ивана Федоровича Андреева, Дмитрия Васильевича Чумаченко, Алексея Дмитриевича Гаранина и наш экипаж.

Я как-то уже свыкся с мыслью, что меня только ругают, а тут — Доска почета! Первая высокая оценка боевой работы экипажа явилась для всех нас, а особенно для меня, большой радостью.

23 февраля мы, как и в предыдущие дни, ушли на боевое задание. Когда возвратились, нас пригласили в красный уголок, на встречу с шефами — делегацией трудящихся города Иваново. Началось торжественное собрание. С речью выступил полковник Новодранов. В числе лучших он упомянул и наш экипаж. Похвала полковника стоила дорого, поэтому для меня этот день стал особенно памятным.

После собрания шефы вручили нам подарки — холщовые мешочки, в которых оказались конфеты, печенье, заветный кисет с махоркой, вышитый заботливыми женскими руками. Кроме того, в каждом подарке было письмо с поздравлением и пожеланием боевых успехов. Посылать на фронт подарки стало в годы войны традицией. О них много слагалось песен, стихов, рассказов.

Письма, полныё теплоты, поддерживали воинов в тяжелых боях, а для молодежи становились иногда поводом завязать переписку.

К тому времени я уже имел 28 боевых вылетов. Большая заслуга в этом принадлежала техническому составу, обеспечивавшему тщательную подготовку самолетов. Сколько раз приходилось прилетать на разбитой машине! Прилетишь и думаешь: ну, дня три-четыре займет ремонт. Люди будут летать, а тебе придется отсиживаться на земле и бить баклуши. А наутро мой техник Котов докладывает, что самолет готов к полету. Идем всем экипажем, облетываем, а ночью снова в бои.

Дорогой товарищ Котов! Память о тебе я свято берегу в своем сердце. Я знал о тебе очень немногое: младший техник-лейтенант, уроженец села Издешково, что между Смоленском и Вязьмой. Ты был неутомимым тружеником; на подготовленной тобой машине, которую хотели было списать, можно было летать уверенно, без опаски, что подведет техника. Юношей, почти ребенком погиб ты на боевом посту, мой славный товарищ…

О том, как это произошло, я расскажу позже.

24 февраля стояла нелетная погода, и мы томились дома. Заходит комиссар эскадрильи Соломко, вид у него торжественный. Обращаясь к Краснухину, он говорит:

— Поздравляю с высокой правительственной наградой — вторым орденом Красного Знамени.

Я встал, чтобы поздравить Сашу с наградой. В это время комиссар подходит ко мне, пожимает мне руку и говорит с улыбкой:

— Поздравляю с правительственной наградой — орденом Красного Знамени.

Мне показалось, что Соломко меня разыгрывает. Стало досадно.

— Не надо так шутить, товарищ комиссар…

Заметив мою обиду, комиссар обнял меня за плечи, воскликнул:

— Степан Иванович, дорогой, я не шучу! Сейчас принесут газеты.

Через несколько минут я собственными глазами увидел свою фамилию среди награжденных. Пришлось поверить. Я был, конечно, очень обрадован, но и удивлен: прошло немного больше месяца с того дня, когда командир полка хотел списать меня в тыл, и вдруг такая награда! Своей радостью я поделился с семьей, написав в далекий Тамакул, но в глубине души считал, что пока не заслужил такой чести и что эта награда — аванс, который еще надо отработать.

Штурман Рогозин тоже был награжден орденом Красного Знамени, а Вася Максимов — медалью «За „отвагу“», ведь он за этот короткий период сбил два вражеских истребителя. Для штурмана Шаронова, также получившего орден Красного Знамени, это была третья правительственная награда. О нем писали в газетах как о «докторе бомбардировочных наук». По этому поводу он, человек чрезвычайно скромный, порой ворчал: «Ну и званьице сочинили для тебя, Василь!» Однако ворчал он напрасно, слава его была вполне заслуженной. Недаром в групповых полетах они с Краснухиным почти всегда были ведущими, и от их искусства зависел успех дела.

Хочется рассказать еще об одном боевом товарище — старшем лейтенанте Василии Гречишкине. К началу февраля 1942 года имел он свыше 75 боевых вылетов и был награжден орденом Красного Знамени. Гречишкин подал заявление о приеме в партию, и 17 февраля отважному летчику была вручена кандидатская карточка.

После этого, буквально на второй или третий день, в ночном полете после успешного бомбометания самолет Гречишкина был подбит. Вышел из строя правый мотор, повреждены были все средства радиосвязи. Гречишкин лег на обратный курс, надеясь как-нибудь дотянуть на одном моторе. Ориентироваться визуально мешала облачность. Решил идти на восток, пока хватит горючего. Когда по времени стало ясно, что линия фронта осталась позади, командир приказал экипажу прыгать: самолет шел в облаках, поэтому о посадке и речи не могло быть. Экипаж выбросился на парашютах. Выдернув кольцо, Гречишкин почувствовал, что парашют не раскрывается; кольцо, которое он держал в руке, оказалось без вытяжного тросика…

Как было условлено, после приземления штурман дает сигнал ракетой, остальные отвечают криками или выстрелами из пистолетов. На ракету ответило два выстрела. Кого же нет? Оказалось, нет Гречишкина. Неужели не успел прыгнуть?

Я сам видел, как командир вылезал из кабины, мы почти одновременно оторвались от самолета, — сказал стрелок-радист Базилевский.

Начались поиски. Светало. С криками и стрельбой товарищи прочесывали местность в районе приземления. Внезапно, когда уже отчаялись найти командира, послышался ответный выстрел. Гречишкин лежал на дне оврага, живой, но с поврежденным плечом. Парашют его так и не раскрылся — осколком снаряда был перебит вытяжной тросик. Гречишкин упал в сугроб и пробил своим телом снежную толщу до, самого дна.

В тот же день экипаж добрался до своего аэродрома. Гречишкина положили в госпиталь. Пробыв там около месяца, он вернулся в часть. Вскоре ему было присвоено звание Героя Советского Союза.