Письмо двадцать девятое: СКАЛКИ

Письмо двадцать девятое:

СКАЛКИ

О своем Крыме я, наверное, мог бы рассказывать тебе бесконечно, и не только потому, что безумно люблю этот родной мне кусочек земли с его благодатнейшей природой, тогда еще не очень изувеченной людьми (от нее остался сейчас разве что климат, не знаю, надолго ли), а больше всего оттого, что именно в детстве, когда глаза и мозг наиболее восприимчивы, то увиденное, прочитанное или услышанное, врезается в память навсегда (в чем ты, конечно, уже и сам убедился).

Тому я могу привести, без преувеличения, многие сотни примеров. Вот лишь один. Для сокращения пути с наших улиц вниз (или вверх) мы в детстве пользовались не городскими лестницами, а крутой головоломной тропинкой, по которой не полезет ни один здравомыслящий человек. Так вот в один из отпусков в семидесятых годах я, уже, казалось бы, закоренелый сибиряк, рискнул — была не была! — под покровом темноты пролезть по этой тропке вверх. И — о чудо! — руки-ноги сами ловили нужные ямки, бугорки и трещинки — так глубоко они врезались в память, в которой находились невостребованными почти полвека; через пару минут я уже был на "Макуриной горке" — рядом со своею улицей.

У подножия этих обрывов — выступы, их мы называли скалками, — бил сильный родниковый фонтан. Он был обстроен красивым цилиндрическим как бы зданием, из глухой стены которого торчала труба, загнутая вниз, откуда непрерывным мощным потоком текла вкуснейшая родниковая вода. Мы его так и называли "Круглый фонтан", и иногда бегали туда вниз с бидончиком, чтобы доставить домой этот изумительно прозрачный холоднющий напиток, заметно отличающийся от той воды, которую развозил по нашей улице турок-водовоз в деревянной большущей бочке на лошади. Водовоз громко кричал "воды-вода", и к нему спешили хозяйки с ведрами. Особенно запомнились мне пахнущие травой и еще чем-то очень домашним мягкие губы его серенькой смирной лошади, и еще головной убор хозяина, восседавшего высоко на козлах: на фоне синего крымского неба ярко-красная турецкая феска смотрелась в каком-то незабываемо-колоритном сочетании. Ведро воды стоило пол-копейки (такая монетка имела хождение даже в начале тридцатых), два ведра — копейку. И все равно вода из Круглого фонтана была куда вкуснее; как я потом узнал из книг, он бил здесь практически вечно и числился в списках самых мощных городских фонтанов; к сожалению, после войны он оказался за чьим-то "спецзабором", и больше я его не видел.

Три из множества тогдашних городских фонтанов.

— Под петровскими скалами — (теперь недоступен (а может и разрушен).

— До 40-х годов — главный фонтан города. Затем на его месте — памятник Ленину. 90-е годы: на этой площади мои земляки проводят бурные митинги.

— Источник под горсадом. Лик сбили, вода негодна: просачиваются нечистоты.

Кстати иль некстати — об извозчиках с бочками. У конных водовозов бочки на двуколках с высоченными колесами были короткими и широкими, с краном в задней нижней части. А были и другие бочки на четырехколесных телегах, узкие и длинные, наподобие огурца со срезанными концами, с квадратным люком наверху; сбоку подводы с этой странной деревянной цистерной был приторочен деревянный же ковш, емкостью с ведро, на длинной-предлинной ручке. Днем этих "транспортов" не было видно, появлялись они на улицах лишь очень поздним вечером: специфика их была такой, что работа могла производиться лишь когда вся улица спит.

К приезду, такого "…воза" (полностью привести начало названия не решаюсь) открывались настежь ворота, он въезжал во двор, к уже открытому хозяевами боковому люку нужника, вместилище которого, высеченное под двором в известняке, наполнено до верху — в скалу это содержимое не очень-то впитывалось. "Золотарь" (более пристойное название этого специалиста) открывал люк своей бочки, снимал ковш, опускал его в нужник, зачерпывал пополнее, и, натужившись, делал его рукоятью широкую восходящую дугу с тем, чтобы вылить в свою бочку первую порцию. Работа эта была очень тяжелой (на дальнем конце трехметровой рукоятки — и без того увесистый бочоночек ковша из толстой деревянной клепки с двумя обручами, а тем более наполненный "начинкой"), и очень долгой: сколько "рейсов" этим ковшом нужно было сделать из одного вместилища в другое! При всем профессионализме и ловкости "…воза" не избежать было ни подтеков, ни брызг, и тут возникало и плыло над кварталом невидимое, но круто-густое облако зловонно-приторного смрада, от которого не спасали даже плотно закрытые форточки.

Вот почему "золотарей" приглашали только на ночь, дабы не портить настроение, аппетит и все остальное горожанам. А спящие, как утверждалось, зловоние не воспринимают. "Дух" исходил и от телеги, и от бедняги-лошади, и, конечно же, от одежд и тела возничего — запах пропитывал все это насквозь и надолго. Зато платили этим специалистам очень прилично — а что было делать? О канализации у нас тогда не было и речи, так же как и о водопроводе. Все это появилось в нашем скалистом микрорайоне лишь в сороковые-пятидесятые годы.

С этими скалами связано у меня и множество других воспоминаний. Например, такое: кто-то из ребят (а может и взрослых) наверху этих утесов-скалок высекал из известняка не просто миниатюрные, как бы игрушечные, комнаты-домики, а целые дворцы, замки, города — с улицами, переулками, ступеньками, аркадами. Работа делалась очень тонко и добросовестно, словно для маленьких скальных гномов, здесь обитающих. Месяц от месяца скальный "городок" усложнялся, обрастая новыми сооружениями и "коммуникациями", а затем… затем чья-то злая рука разрушала, выбивала все это до мельчайшей впадинки.

Проходили месяцы, и мы в укромном уголке какой-нибудь другой скалки с восторгом замечали начало закладки нового каменного микрогородка, не менее сказочного, чем тот, уничтоженный… К сожалению, его ждала прежняя судьба — полное разрушение. Я застал четыре таких возрождения скальных "микрополисов" — и пять их разрушений. Кто был безвестным мастером этих творений, куда делся, почему после совсем прервал работу — осталось тайной. Равно как и то, кто разрушал эти чудо-творения и с какой целью. Неужели сам ваятель?

Много лет спустя мне довелось побывать на развалинах одного из древнейших и многочисленных пещерных городов Крыма — Чуфут-Кале, это недалеко от Бахчисарая. Бродя по высеченным в скалах жилищам, лестницам, часовням, кельям, залам, я сразу понял: так вот что повторял на симферопольских "скалках" неведомый мастер — средневековые пещерные города Тавриды!

Такая вот, брат, история…

О том, что высоченные Скалки были традиционным местом самоубийств, я тебе когда-то уже писал. Зато не писал о том, как далеко отсюда летели сделанные мною из бумаги самолетики-планеры — они, то подхваченные дующим снизу горячим ветром, возносились куда-то к облакам, кружа там едва заметной точкой, то улетали по отлогой прямой в далекие сады и дворы на том берегу Салагира. "Уличные" же ребятишки забавлялись тут, на Скалках, в частности, тем, что, стащив из дома простыню, привязывали к четырем ее углам веревки, и получался "парашют", но на нем опускался вниз не просто какой-нибудь камень, а… кошка. Благополучно приземлившуюся, но таращащую глаза парашютистку восторженная ватага тащила вверх, и "прыжок" повторялся снова. Жалко, конечно, кошачьих нервов, но а как им, ребятам, было реагировать на авиационные праздники со множеством парашютов на синем небе, о чем я тебе уже писал?

"Здесь был Вася" — до таких надписей красками на скалах в те годы еще не додумались, вернее, не докатились. Зато высекали молотком и зубилом два (и не более!) своих инициала, в не столь заметных, и возможно более недоступных местах. Делали даже так: несколько человек держат одного над пропастью на веревках, а он стучит по обушку зубила молотком, выбивая в известняке две своих буквы. Целы ли где-то в подскальном высоком уступе две буквы ТП — Толик-Пантера — выбитые вот так же моим братом?

Здесь, но не наверху, а у подножия Скалок, иногда орудовал молотком и зубилом и я. Но высекал отнюдь не буквы, а извлекал из каменных недр — донных отложений древнего моря — раковины аммонитов и нуммулитов, остовы морских ежей и белемнитов, свернувшихся калачиком трилобитов, много-много других диковинных окаменелостей.

Именно тогда и именно там мне открылась впервые одна из великих тайн Природы. Сотни миллионов лет тому назад, как раз на том месте, где стоит теперь мой Город, плескались волны огромного синего моря. Не было на суше тогда ни тех животных, что водятся сейчас, ни, конечно же, людей, зато в древних морях и океанах кипела жизнь. Многочисленные и разнообразные существа населяли тогда и толщу теплых вод, и поверхность, и морское дно. Они плавали, ползали, поедали друг друга, размножались, а когда погибали, твердые их оболочки опускались на дно; Шли века, и падали, падали на дно древнего моря большие и малые раковины, панцири, скелеты морских созданий, ложились друг на друга слой за слоем, и прессовались тяжестью других, опустившихся сверху останков древних животных. Мелькали столетия, проходили миллионы лет, и слои эти становились все толще, превращаясь в камень.

А потом с могучей земной твердью, держащей на себе и горы, и океаны, что-то стряслось. Вздыбилась она на этом месте, и древнее море отступило. Там, где когда-то было морское дно, зазеленели леса, потекли ручьи и реки. А огромные толщи нуммулитового известняка, сложенные из спрессованных раковин нуммулитов — древних корненожек и панцирей других, давно уже исчезнувших животных, обернулись древними скалами и открылись людям. В своем рассказе "Загадки белых скал" (журнал "Уральский следопыт", № 10 за 1967 год) я не удержался от фантастического сюжета — на крымской каменоломне пила наскочила на инопланетную капсулу с посланием, легшую на дно древнего моря миллионы лет назад. Но в этой книге фантазиям не место: мы ж ведь договорились, что тут — только документально-достоверное…

Я обещал также, что в этом томе я не коснусь экологии — но что сделаешь, когда она опять вот так незаметно и коварно увлекла меня в свой таинственный, но тревожный и поруганный людьми мир. Поруганный хотя бы тем, что не только к Круглому фонтану, но и к большей части подножия Скалок сейчас не подойти, не разглядеть, что там, за заборами захвативших эти уголки ведомств. Еще при мне воинские части стали долбить там какие-то гроты-укрытия. Рассказывают, что уже после войны эти работы там развернулись настолько, что через скалу был слышен стук и скрежет аж у нас, наверху: мол рыли в известняке и громадные склады, и подземные дороги чуть ли не до Бахчисарая и Севастополя. И что мол именно по этой причине наш одноэтажный Фабричный спуск не стали "многоэтажить" — из-за огромных искусственных пустот внизу, в толще меловых белых скал.

Может, тебе удастся когда выведать, что же такое там натворено-нарыто? Если так, то моему пусть ветхому дому (сложен он не только из штучного пиленого, но и из бутового бесформенного известняка), простоявшего уже один век с гаком и перенесшего, как я уже писал тебе, сильнейшее землетрясение, суждено простоять еще век-другой?

Кстати или некстати, еще раз о том землетрясении. В одной из своих поэм (цитировать ее здесь я всю не могу) я писал, в частности, такое:

…Низвергнутся скалы в долины,

Круша и сады, и дороги,

Как то уже было однажды

В тот год, когда я появился

На свет в Симферополе древнем.

Ужасен салют был тот давний:

Скала, что стояла над морем

У самого у Симеиза —

"Монах" ее звали когда-то —

За миг превратилась в обломки.

Наш дом пополам раскололся

(Не знают жильцы его ныне

О трещине той, что заделал

Отец мой в начале тридцатых).

Гора Демерджи обвалилась —

Подмяли гигантские камни

Четыре ближайших селенья…

Тряслись и дворцы, и мечети,

И сакли, и рельсы трамваев;

Пол-Ялты лежало в руинах,

И много-премного народу

Осталось надолго без крова…

Восьмибалльное крымское землетрясение 11 сентября 1927 года занимает "почетное место" в числе четырех десятков сильнейших катаклизмов такого рода за двадцатый век. Оно было примерно равным по силе ашхабадскому (1948 год), ташкентскому (1966 год), спитакскому (1991 год).

Такой вот еще штрих к портрету моей далекой многострадальной родины — Крыма…