XII

XII

Театральное начальство. — Гедеонов. — Невахович. — Его рассеянность. — Куликов. — Яблочкин. — Мина Ивановна. — Мартынов в драматической роли. — «Свадьба Кречинского». — 1 00-летний юбилей русского театра. — Гастроли П.М. Садовского в Петербурге. — Два соперника: Садовский и Мартынов.

При вторичном поступлении на казенную службу, в корпорации, как шутя в то время говорили, театрального начальства я нашел некоторую перемену, не большую численностью, но важную по обстоятельствам. Директорствовать еще продолжал приснопамятный А.М. Гедеонов, неохотно тянувший свою начальническую лямку до двадцатипятилетняя юбилея, но его секретарь Александр Львович Невахович, брат известного карикатуриста М.Л. Неваховича, заменен был Борщовым, а всесильный режиссер Куликов — Яблочкиным.

В последние годы своей службы Александр Михайлович стал мало обращать внимания на театры, все свои обязанности он возложил на своих помощников: П.М. Борщова и П.С. Федорова, которые в конце концов стали полновластными хозяевами всех столичных театров. Гедеонов так положился на их способности в деле управления, что все подаваемые ими бумаги, сметы, предположения подписывал, не читая и даже не осведомляясь, что именно они предпринимают,. Эта халатность не проходила для театров бесследно, и всюду можно было наткнуться на упущения, на безобразные послабления или на превышения власти. У семи нянек всегда дитя без глаза: каждый действовал так, как ему угодно или, вернее, выгодно. Пошли интриги, сплетни, неприятности, образовалась какая-то сутолока, которую разбирать пришлось десятками лет…

Бывший начальник репертуарной части, Невахович, был слишком бездельным, новый — Борщов, наоборот, слишком деловитым. При Неваховиче начальника репертуара не было совсем заметно, его правами неограниченно пользовался Куликов, умевший вообще прибрать к рукам все то, из чего он мог выгадать пользу. Александр Львович был идеал доброты, любезности, обходительности, но так рассеян и беспечен, что положительно ни во что не входил, все доверял своим помощникам и главным образом режиссеру, который даже злоупотреблял его невзыскательностью и доверчивостью. Ко всему этому если прибавить еще то, что Невахович недолюбливал русского драматического театра и никогда почти в него не заглядывал, то получится очень интересный тип начальника русской драмы. Впрочем, он не был исключением: большинство из начальства было именно таковыми, ни хуже, ни лучше.

Об его легендарной рассеянности ходит много анекдотов, живописующих Александра Львовича как нельзя вернее. Вот один из них.

Раз является к нему канцелярский чиновник, у которого накануне умер пятилетний сын, и просит (Невахович, кроме репертуарной части, еще был секретарем директора) дать билет (удостоверение) от дирекции о смерти его сына, так как без этого не принимают покойника на кладбище.

— Занят я, — говорит торопливо Невахович, — видишь! А пришел… Некогда теперь, приди вечером.

Чиновник идет вечером на квартиру Неваховича. Там ему объявляют, что Александр Львович в театре.

Чиновник отправляется в театр. Входить в директорскую ложу.

Невахович оборачивается и спрашивает:

— Что тебе?

— Вы утром приказали придти за билетом…

— Ах, да, да, да… вспомнил… — проговорил Александр Львович и приказал капельдинеру дать ему ложу третьего яруса.

Николай Иванович Куликов, главный режиссер русской драматической сцены, в 1851 году вышел в отставку. Для Александринского театра это было крупным событием, так как

Куликов заключал в себе всю силу театральной администрации. Он был все — и директор, и начальник репертуара, и управляющий конторою и театром и, наконец, режиссером. Ни до, ни после него, ни один режиссер не пользовался такою неограниченною, нераздельною властью. Николай Иванович умел так ориентироваться на Александринских подмостках, что все зависело от него, а он ни от кого. Вследствие этого авторы, актеры, весь театральный штат преклонялся перед его могуществом и трепетал его резолюции. Пьесы для театра он выбирал сам по своему вкусу, роли распределял по своему усмотрению, бенефисы назначал по желанию, — все это заставляло и авторов, и актеров, и бенефициантов, ходить к нему на поклон и вымаливать его милостей. Впрочем, такие первачи, как Каратыгин или Сосницкий, на Куликова почти не обращали внимания, и с ними ничего нельзя было поделать по причине их заслуженности и расположения к ним императора Николая Павловича, остальные же не могли удержать за собою самостоятельности и находились все время в подчинении могущественного режиссера.

На смену Куликова явился мой однокашник Александр Александрович Яблочкин, объезжавший предварительно Европу специально для изучения режиссерских обязанностей. Первою пробною пьесою его постановки была комедия П. П. Сухонина «Русская свадьба», выдержавшая бесчисленное множество представлений чуть не подряд. Проба оказалась на столько удачною, что Яблочкин назначен был главным режиссером и занимал эту должность до 1873 года. Моя вторичная служба началась при нем и окончилась при Федорове-Юрковском.

Наше многочисленное начальство не ограничивалось одними официальными личностями мужского элемента, тяготела над нами еще и неофициальная начальница в лице известной всем театралам пятидесятых годов Мины Ивановны, фаворитки одного очень влиятельного в театральной сфере лица. Ее власть над столичными театрами была велика и пагубна: долгое время от нее зависело все — и ангажементы артистов, и раздача подрядов, и награда бенефисами, и даже репертуар. Всесильный Куликов и тот пред ней пасовал. Она каждый день бывала в каком-нибудь театре, и для нее специально ставились ее излюбленные пьесы. Актеры, авторы, ходили к ней на поклон и наперебой старались заслужить ее внимание; наше начальство было с ней предупредительно и тоже не без заискивания ее расположения; различные подрядчики и вообще лица, желавшие чем-либо поживиться от театральной дирекции, действовали исключительно через нее, хотя это им и не обходилось дешево, но зато было верно и прочно.

Теперь мне самому кажется странным, как могло это быть, но тогда, когда все это происходило, казалось порядком вещей.

Так мы не были избалованы удачным назначением начальства, что всякую помпадуршу, всякую безграмотную чухонку, величали представительницею русского театра и подобострастно прилаживались под ее невежественный вкус. Больно и стыдно за то прожитое время! Стыдно и за себя, и за товарищей, и за начальство, и даже за того, кто вручил ей судьбы родного искусства. И добро бы ее сила выказывалась келейно, бесшумно, не выходила бы из пределов сцены, но нет — это было нечто гласное, официальное, что каждому постороннему бросалось в глаза.

Эта Мина Ивановна личность достопримечательная, благодаря той значительной административной роли, которую привелось ей играть в продолжение нескольких лет за кулисами казенных театров. Происхождение ее очень скромное: она была уроженкой Петербургской Чухляндии, то есть той ближайшей к столице местности, которая расположена по Финляндской железной дороге и знакома обывателям под разными национальными названиями, вроде Парголово, Токсово, Райволово, Перекиярви и т. п. Ее судьба, по рассказам старожилов того приснопамятного времени, такова: будучи молодой и красивой, она приглянулась одному очень незначительному чиновнику, проживавшему лето в избе ее родителей, которые по своей простоте душевной величали своего временного постояльца дачником. В то далекое время каждая подгородная лачуга в летние месяцы называлась дачей, а наивный горожанин, поселившийся в ней, — дачником. Сердце этого незначительного чиновника, не избалованное вниманием столичных дам, не удовлетворяющихся одними внутренними достоинствами мужчины, но требующими от него кое-чего посущественнее, вдруг взыгралось на лоне чухонской природы и потребовало материализации. За отсутствием более подходящей парити, Б. (с такой буквы начиналась его фамилия) сделал предложение «хозяйской дочери» и вступил с нею в брак. После медового месяца, как и следовало ожидать, он занялся ее воспитанием и образованием. Она оказалась, к величайшему удовольствию супруга, очень восприимчивой и быстро усвоила воспитательные уроки. Через год она была уже терпима в обществе, а через три года превратилась в такую светскую даму, что никто бы не посмел заподозрить ее в подгородном происхождении. К этому времени относится ее знакомство с главным начальником мужа, который, обратив на нее свое благосклонное внимание, стал в широких размерах протежировать Б., оказавшемуся чувствительным к благодеяниям и в благодарность уступившему свои законные права на обладание Миной Ивановной. Супруги дружелюбно разошлись. Муж быстро пошел взбираться по ступеням служебной лестницы, а жена прикомандировалась надзирательницею театров (она, изволите ли видеть, очень обожала сценическое искусство, а так как благодетель ее супруга и в театральном управлении был многозначащим, то, очень естественно, прихоть ее исполнилась без всякого затруднения). Она скоро вошла в колею закулисной жизни, быстро ориентировалась в новой для нее сфере и с таким достоинством сумела занять место фальсифицированной меценатки, что никому и в голову не пришло выказать хоть для приличия какой-нибудь самый незначительный протест. Все сразу признали ее властью. Все ходили к ней на поклонение, и наиболее унижавшихся она наиболее одаривала милостями, выражавшимися в различных льготах и прибавках. По ее желанию затирались и выдвигались; произвол был возмутительный. Во всех театрах у Мины Ивановны была своя ложа (крайняя с правой стороны во втором ярусе). Она величаво восседала на золоченом кресле и милостиво принимала во время антрактов всех, желавших лично засвидетельствовать ей свое почтение. Такая признательность артисток и артистов возбуждала удивление любопытной публики, не спускавшей биноклей с ложи театральной помпадурши, около которой постоянно толпились служители свободного искусства.

Б. дослужился до статского советника и вдруг внезапно умер. На Мину Ивановну внезапная кончина статского советника произвела удручающее впечатлите: она в недалеком будущем считала себя «превосходительною» и вдруг… Ох, уж это вдруг! Ну, чтобы протянуть ему еще хоть один год!… Впрочем, удрученную вдову утешили — похороненного Б. задним числом произвели в действительные, и Мина Ивановна сделалась генеральшею…

О дальнейшей судьбе Мины Ивановны мне ничего неизвестно. Как мгновенно она появилась на театральном горизонте, так мгновенно и скрылась. Да, по правде сказать, не многие ее исчезновением и интересовались. Первое время, действительно, как будто чего-то в театре не хватало; по привычке взглянешь на крайнюю второго яруса ложу — и вместо одобрительной улыбки, которая почти никогда не сходила с физиономии г-жи Б., видишь чью-то постороннюю фигуру, видимо удивляющуюся особенному вниманию актеров, по старой привычке беспрестанно заглядывавших в роковую ложу.

От начальства естественный переход к товарищам и закулисным событиям.

Прежде всего упоминаю о Мартынове, величайшем комике, который в 1855 году, вскоре по поступлении моем в состав казенной труппы, выказал себя замечательным драматическим актером. Первая роль нового амплуа была роль Михайлы в драме А.А. Потехина «Чужое добро в прок нейдет». Перед первым представлением и публика и товарищи соболезновали о любимце, выступающему в расцвете своего могучего комического таланта, в совершенно непосильной роли. Театралы искренно возмущались на дирекцию, разрешившую Александру Евстафьевичу выступить в роли не его жанра, и даже подозревали в этом интригу со стороны начальства. На самом же деле роль Михайлы Мартынов играл по собственному желанию и на все дружеские отсоветывания он категорически отвечал, что эта роль безусловно его, что она ему по душе, и он ее никоим образом не испортит. Все в этом сомневались, но каково же было их удивление, когда наш комик вышел победителем драматической роли, и каким еще победителем! Успех был колоссальный! Знатоки не знали, кому отдать предпочтение: комику ли Мартынову, или драматическому герою Мартынову? Александр Евстафьевич выказал другую сторону своего могучего таланта и заслужил такое удивление знатоков, что с тех пор к нему применили наименование гения, и его имя стало бессмертным, — бессмертным настолько, насколько позволяет неблагодарный актерский труд, не оставляющей после себя вещественных доказательств, а поверяемый на слово современников и переходящий из поколения в поколение в виде легенды. Вот чем обидно и тяжело актерство. Писатель, художник, скульптор, музыкант, изобретатель — все после себя оставить произведения, по которым их будут ценить и знать потомки, относящееся вообще недоверчиво к восторгам и похвалам своих предков, но что может оставить после себя актер? Ни к кому так не применимы Пушкинские слова «слава — дым», как к нашему брату закулисному труженику…

В 1856 году, в бенефис Бурдина дана была «Свадьба Кречинского», до представления наделавшая шум за кулисами, а после представления — в публике. Дело в том, что Максимов и Мартынов, которым предназначались самим автором Сухово-Кобылиным главные роли — Кречинского и Расплюева, наотрез отказались принять какое либо участие в этой комедии. Свой отказ они мотивировали «несимпатичной обрисовкой героев», из которых один шулер, другой — мошенник. Этой пьесе симпатизировал директор Гедеонов и лично упрашивал Алексея Михайловича и Александра Евстафьевича взять на себя намеченные автором роли, но ни тот, ни другой, все-таки, не согласились, предвещая этой комедии провал. Делать было нечего, пришлось отдать роль Кречинского Самойлову, а Бурдину — Расплюева. И хотя автору это было не по душе, тем на менее комедия прошла именно с таким составом и имела колоссальный успех, почти равный (по числу представлений) «Горю от ума».

Впоследствии Мартынов и Максимов жалели, что во имя какого-то предубеждения отказались от этой замечательной пьесы, принятой публикой как нельзя лучше.

Личность Кречинского, мастерски обрисованная Сухово-Кобылиным, была знакома всем петербуржцам, которые в сороковых годах встречали в лучших столичных салонах ловкого авантюриста поляка Крысинского, оскандалившегося именно мошеннической проделкой с булавкой. Публика была крайне заинтересована этой комедией, и места в театре брались буквально с боя.

Самойлову Кречинский удался, про Бурдина этого сказать нельзя. Впрочем и Мартынов из Расплюева ничего не сделал. Не были ли правы Максимов и Мартынов, отказываясь предварительно от «Свадьбы Кречинского»? Почем знать, может быть, с их участием комедия и не имела бы успеха? Разумеется, они бы не нарочно ее провалили, — они бы старались из всех сил поддержать ее, но не дали бы той особенности, той подстрочности, какою щегольнул Василий Васильевич. Самойлов в этой роли был неподражаем. После него выступали в Кречинском на тех же подмостках Александринского театра — Шумский, Милославский, Киселевский, но никто из них не мог произвести того впечатления, какое оставил по себе талантливый Самойлов. Это был чрезвычайно воспитанный, светский Кречинский, с изящными манерами, способный очаровать всех и каждого своим мягким обращением, бесконечною любезностью и искусно-подделанной чистосердечностью. И сквозь все это проглядывала шулерская наглость, хищнические ухватки, дерзкое нахальство, заметное исключительно для одних зрителей. Игра была тонкая, построенная на деталях и эффектах, неуловимых и не передаваемых. Как на особенную деталь, которую никто не мог усвоить, но которая вызывала фурор, следует указать — это привислянский акцент и плутовская рассчитанная вспыльчивость, являющаяся продуктом обидчивости.

В декабре 1856 года торжественно праздновали столетний юбилей русского театра. Для этого знаменательного дня были сочинены две пьесы, из которых одна принадлежала В.Р. Зотову, а другая графу В.А. Соллогубу. Представлены они были на сцене Большого театра при громадном стечении публики. Содержания первой пьесы не помню, а во второй сам принимал участие, и потому она еще сохранилась в памяти. Изображены были деятели театра Волков, Третьяковский, Дмитревский, Сумароков и проч. Сосницкий — явился Пушкиным, Мартынов замечательно загримировался Третьяковским, Максимов был представительным Волковым, Самойлов дал верное изображение Сумарокова. Публика с наслаждением просмотрела эту картину возрождения российского театра, метко схваченную и исторически верно переданную автором и актерами. На этот юбилей закулисные труженики возлагали большие надежды. Носились слухи, что для начала второго столетия даны будут актерам преимущества и льготы, что юбилейный день ознаменуется каким-то особенно памятным эпизодом для драматической сцены и ее представителей, — ожидали чего-то до последнего падения занавеса, но, увы! все прошло благополучно! По окончании спектакля артисты посмотрели друг на друга вопросительно, посмеялись в душе над своею наивностью и спокойно разошлись. Один только неунывающий П.А. Каратыгин попробовал пошутить.

— Мне понятно, — сказал он, — почему нас ничем не облагодетельствовали…

— Почему? — спросил его кто-то.

— Да потому, что если бы каждое столетие делать нам подарки, то дирекция просто разорилась бы. Возьмите для примера хоть одну тысячу лет — десять подарков, ведь это целое состояние. Кроме того, мы не чиновные особы… тех нельзя обойти, между ними встречаются генералы, а у нас если и найдется какой-нибудь генерал-бас, то он, во-первых, фальшивый, а во-вторых — мещанин…

После этого юбилея Мартынову было предписано докторами отправиться за границу для излечения начинавшейся чахотки. Неумеренная жизнь, погоня за разовыми, постоянные недостатки, надломили здоровье Александра Евстафьевича, и он стал заметно ослабевать силами. Не предприняв мер своевременно, он запустил свою болезнь, и на поправление его была слабая надежда. Доктора прямо заявили, что об окончательном выздоровлении его не может быть и речи, что поддержать его кое-как можно, но для этого нужна со стороны Мартынова строгая диета, умеренность и редкое появление на сцене, которая на него все время будет действовать разрушительно. В виду того дирекция распорядилась выпиской из Москвы П.М. Садовского на гастроли, долженствовавшие продлиться во все время заграничного путешествия Мартынова.

Это была первая поездка Садовского в Петербург. Публика приняла его радушно, не смотря на то, что он приехал на замену любимца. Выбранная им для первого выхода «Бедность не порок», в которой он был неподражаемый исполнитель Любима Торцова, прошла с необычайным успехом. Это был такой Любим, которого и не предполагали петербургские театралы. В этой характерной роли пробовали свои силы Самойлов и Бурдин, но ни у того, ни у другого, ничего похожего на настоящей тип, показанный нам Садовским, не выходило. Зрители сразу поняли, какого большого артиста они пред собою видят. Его успех с первого же выхода был гарантирован, впрочем и во всех остальных ролях он был так недосягаем, что в самое непродолжительное время завоевал любовь петербуржцев, которые охотно наполняли зало Александринского театра во время его гастролей. Это обстоятельство заставляло дирекцию несколько раз и впоследствии приглашать Прова Михайловича погостить в Петербурге.

Между прочими ролями, Садовский сыграл Расплюева. Это был замечательный Расплюев: мелкий шулер и плут, у которого природная добродушность и безобидная наивность прорывалась в каждом слове и жесте. Это был первый и последний Расплюев на петербургской сцене. Можно себе вообразить, что это было за концертное исполнение, когда Самойлов выступал вместе с Садовским. На своем веку я видел много раз «Свадьбу Кречинского» с разными актерами, но такого дуэта, такой дружной игры — никогда.

М. Максимов в свой бенефис вздумал поставить водевиль «Что имеем, не храним, потерявши— плачем». Роль Морковкина в нем он упросил сыграть Мартынова, уже давно вследствие болезни не появлявшегося на сцене и собиравшегося уезжать, а роль Петухова передал Садовскому, отметившему в своих гастрольных пьесах и этот забавный водевиль. Александр Евстафьевич и сам был не прочь помериться с своим московским соперником. Он вышел на сцену совершенно больным; публика, заметившая сразу, что ее любимец играет через силу, сделала ему большой прием. Оба артиста разыграли этот водевиль так, что во все время действия в публике не умолкал хохот. Оба они были так хороши, что театралы не знали, кому отдать предпочтение. Овация огромная устроена была соперникам; они бесконечное число раз выходили раскланиваться с публикой, на которую производили впечатление их дружеские отношения между собой. Они выходили на сцену, крепко держа друг друга за руку, а за сценой, говорят, переполнявшие их чувства выразились в братском поцелуе.

Бенефициант достиг своего — театр был переполнен, посмотреть на соперников сошлись с особенной охотой все завсегдатаи Александринского театра.

Через несколько дней после этого спектакля больной Мартынов уехал за границу лечиться.