Ростислав Плятт Единица измерения

Ростислав Плятт Единица измерения

Когда Плятту исполнилось уж не помню сколько лет, ему собирались устроить в тогдашнем ВТО юбилей. Плятт не захотел. Тогда сделали антиюбилей, где не было официальных приветствий, а каждый, выходя на сцену, шутил как умел. Разумеется, много было выступлений драматических артистов. Но и балетные вытворяли тоже что-то очень смешное, например, Владимир Васильев и Екатерина Максимова. Кто-то устроил, помню, фокусную подмену: надели на Плятта майку, загородили его ширмой, а потом, когда майку сняли, то под нею оказался тогдашний директор Дома Актера А.Эскин — чудесный человек.

Эх, жаль по горячим следам не записал, как все тогда восхитительно и непринужденно дурачились.

Выступил и я. Сказал, что у физиков был почитаем академик Игорь Евгеньевич Тамм, человек большого таланта и кристальной честности. А потому физики, люди ученые, по своим правилам придумали единицу порядочности: «один тамм». Вот и я предложил для театрального народа ввести также свою единицу порядочности и назвать ее «один плятт». Помнится, это было встречено залом одобрительно. Но что-то о применении этой единицы не слышал. Впрочем, и у физиков тоже.

Когда Плятт умер, я зашел на почту отправить телеграмму с соболезнованием его вдове, Людмиле Семеновне. Застал обычную картину: толпа у переговорного пункта, шум, споры, упреки, очередь у окошечка почтовой служащей, затурканной и огрызающейся на всех подряд.

Дошла очередь до меня, и я сунул свою телеграмму. Хмурая служащая начала раздраженно читать и осеклась.

Потом несколько раз тихо проговорила: «Такой человек... такой человек...»

А какой человек? Она-то не обязана определить, хотя несомненен сокрушенный тон ее слов. Но моя профессия обязывает попытаться понять, что же он был за человек.

Ростислав Янович Плятт так прожил свои восемьдесят лет, что можно было и при его жизни, и после смерти спросить о нем любого человека и услышать в ответ добрые слова, увидеть ласковую улыбку.

Этот всеобщий отклик — что это? Популярность? Нет. Популярность ныне дело дешевое. Достаточно появиться на экране телевизора с чем-то скандальным или демагогическим, и вот уже популярен. У Плятта не популярность. Тут — слава. А это совсем другая музыка. Не тот сорт-с, как сказано в пьесе Островского. Славе нет цены. Она награда за жизнь, подобную той, что прожил Плятт.

Так каков же он?

Плятт совмещал в себе удивительно привлекательный букет противоречивых качеств. С одной стороны — легкомысленный и озорной. А с другой — серьезный и глубокий.

Достаточно ему было в спектакле «Госпожа министерша» в комедийной роли неизменного дипломата произнести свое «высшее э-эобщество», как с тех пор эта манера так и прилипла к такому словосочетанию.

В андреевской пьесе «Дни нашей жизни» в роли полковника фон Ранкена он, уединившись с купленной юной Оль-Оль, прежде всего тщательно проверял, чисто ли у нее под ногтями. И, убедившись, что нет, укоризненно произносил: «А ноготки-то у нас не совсем чистые, это нехорошо, ноготки нужно чистить», — и это вызывало даже большее омерзение, чем вся ситуация.

Плятт превосходно играл и комедийные, и острохарактерные, и глубоко драматические, и трагедийные роли. В инсценировке «Братьев Карамазовых» — отца. В «Цезаре и Клеопатре» Шоу — Цезаря. В спектакле по моей пьесе «Тема с вариациями» он с поразительной деликатностью раскрывал историю поздней любви пожилого адвоката к молодой женщине.

Впрочем, о Плятте-артисте написано немало, так как он много сыграл в театре и в кино. Здесь же хочется рассказать о Плятте-человеке.

Он был скромен. Не робок, а именно скромен, хотя обладал всеми высшими актерскими титулами и премиями. Есть люди, престиж которых покоится на званиях. Реже встречаются те, которые сами придают этим званиям престиж. К таковым относился и Плятт.

Хотя, на мой взгляд, следовало бы вообще отменить все звания для людей искусства. Звание это нечто официальное, получаемое от властей. Но власти меняются, и с ними уходит весомость званий. А истинным признанием заслуг артиста должна быть свободная и независимая оценка зрителей. Ведь живут же и играют во всем цивилизованном мире артисты безо всяких званий — и, ничего. Люди сами, без подсказки разберутся, кто чего стоит. Звание еще тем плохо, если даже дано справедливо, что через некоторое время его обладатель может деградировать, а оно все равно будет его уравнивать с теми, кто звания достоин, или возвышать над теми, у кого его нет. Иное дело — звание у военных. Там сразу по погонам должно быть видно, кому приказывать, а кому подчиняться. И потом, там есть отставка. А тут? Народный артист в отставке? Не звучит. Да и нелепо.

Ростислав Янович Плятт был самым умным артистом, которого мне привелось встретить в жизни. Да и вообще он был умницей. В частности, его ум проявился хотя бы в том, что он всегда категорически отказывался от самой малейшей власти в театре. Хотя по своим качествам, не сомневаюсь, отлично справился бы со всем, что ему предлагали. Уж во всяком случае не хуже тех, кто на этих должностях находился. Вместе с тем он никогда не отказывался пойти в любую инстанцию походатайствовать за театр или какого-либо артиста. Он отлично с этим справлялся, умело используя свое имя и навешивая все регалии. Плятт прекрасно понимал, как с кем надо говорить и на какие кнопки нажать.

Его выступления всегда оказывались содержательны и индивидуальны. Это не был тот частый случай, когда артист бойко говорит цитатами из разных пьес либо умен текстом драматурга. У Плятта был свой голос и очень

доходчивая, искренняя манера высказываться. Будучи знаменит, он никогда не вещал — кстати, весьма распространенная болезнь людей известных, особенно артистов и политиков. Он вообще выступал только тогда, когда ему действительно было что сказать. В его речах не встречались стандартные словесные блоки, которые помогают скрыть отсутствие мыслей. Он и писал всегда конкретно, свежими, незатасканными словами. Я, например, горжусь его коротким предисловием к моей одноактной комедии «Интервью...»

И — полное отсутствие позерства, столь частого у людей, привыкших к публичности. (Этим грешат, между прочим, далеко не только артисты.)

Вместе с тем не подумайте, что Плятт был этаким пай-мальчиком, эталоном образцового поведения. Ни в коем случае! Наоборот, повторяю: часто озорной, подчас ерничающий, даже способный схулиганить, истинный мужчина. Но при этом он умел не переступить ту грань, за которой начинается пошлость, вульгарность и тем более хамство. Каким бы он ни был, но всегда за этим чувствовался артистизм и подлинный аристократизм интеллигента.

Очень доброжелательный, что вообще редко встречается. А в театре, да еще к своим коллегам, особенно.

Великолепно воспитан. Это проявлялось даже в мелочах. Например, когда ему звонили, никто не спрашивал: «А кто говорит?» Всегда позовут, а если его нет, то сперва это сообщат, а лишь затем поинтересуются, не надо ли что передать. Вы скажете — это говорит о воспитанности домашних? Безусловно. Однако уверен — стиль заведен им. И даже потом, когда Плятта постигло несчастье, — он сломал шейку бедра и передвигался на костылях — все равно те, кто подходил к телефону, просили подождать, пока ему принесут аппарат.

А схулиганить Плятт любил. И соленые анекдоты любил и умел рассказывать. Но у него почему-то получалось так, что они не звучали неприлично.

Очень обязателен. Если что-то пообещает, непременно выполнит. Причем любил шутливо отчитаться. Нарочито официально: «Докладывает Плятт».

Он поразительным образом сумел прожить свою долгую жизнь чисто, не замаравшись. Это в наше-то время и в прошедшие годы, да еще будучи все время на виду.

К его 70-летию я послал ему письмо, которое мне хочется привести почти целиком. Вот оно:

«Ростислав Янович!

Отсутствие прилагательных (дорогой, глубокоуважаемый и т.д.) не означает, что я поскупился. Прилагательные будут. Но к ним надо подойти.

Это письмо, написанное в день Вашего 70-летия, естественно имеет первой целью поздравить Вас с юбилеем. Первой, но не главной. Ваши юбилеи были и будут — от души желаю Вам долгой жизни.

А главная цель — это попытка разобраться, в чем Ваш секрет? Почему Плятт стал и остается любимым всеми Пляттом?

Мне кажется, суть в том, что Вы — человек парадоксальный. Вроде бы все, как у людей, — и наоборот.

Как артист Вы способны перевоплощаться беспредельно. А как человек — идут годы — неизменны. Почти уверен, что если взять Вашу фотографию, где Вы в возрасте полутора лет лежите голым на пузе (уж наверное есть такая) и глядите в объектив, то глядите глазами нынешнего Плятта.

Будучи знаменитым, Вы не демонстрируете традиционную для «звезды» потусторонность, не взираете на все и вся сверху вниз (а ведь и рост позволяет). Другие это умеют, даже будучи карликами.

Ваши выступления по разным поводам всегда индивидуальны. Вы почему-то уклоняетесь от спасительных банальностей и, очевидно, приняли за правило говорить только тогда, когда хочется и то, что хочется. Уникально!

Вы способны неподдельно радоваться успеху не только канатоходцев, балерин и певцов, но и своих коллег — артистов драмы. И с увлечением даже любите рассказывать об их удачах! Более того, Вы пренебрегаете освященным веками правом предрекать провал пьесы до премьеры, — с тем, чтобы в случае успеха сказать режиссеру: «Ну, вы способны поставить и телефонную книгу!» Непостижимо!

Вы не рветесь к власти. И, полагаю, не только из инстинкта самосохранения, а потому что все, что Вам нужно, у Вас есть внутри. Так — копите же! Нет! Отдает! Парадоксально!

Вы...

Но так можно продолжать долго, а Вам надо идти играть.

Пора приступить к прилагательным.

Итак, — парадоксальный, уникальный, неизменный, дорогой, добрый и глубокоуважаемый Ростислав Янович — я обнимаю Вас, поздравляю с юбилеем и желаю и впредь оставаться Пляттом. Лучшего, думается мне, пожелать невозможно.

Ваш С.Алешин

Москва 13.12.78»

Увы, Плятт прожил потом всего десять с половиной лет. К сожалению, последние годы его жизни были омрачены болезнью, которая сначала ограничила возможность передвигаться на сцене, а затем и вообще приковала к дому. Для такого, как Плятт — деятельного, подвижного, живого, — это было трагедией. И все же, и по телефону, и когда навестишь его, — он продолжал оставаться самим собой, любознательным и доброжелательным. Не жаловался. О болезни говорить не хотел. Из деликатности, наверное. Чтобы не вынуждать к соболезнованию и не навязывать собеседнику своего состояния.

Вот почему, когда он умер, с этим невозможно было примириться.

Помнится, когда задолго до этого я навестил в больнице умирающего Юзовского, то этот непревзойденный, на мой взгляд, до сего времени театральный критик назвал тогда нашим лучшим артистом драматической сцены Плятта. И добавил: «Передайте Плятту, что там (и тут Юзовский поднял палец) у него теперь будет свой человек. Но, все-таки, пусть он туда не торопится».

Что же, если это там существует, то за них можно только порадоваться. Им будет о чем поговорить, и каждый получит в другом достойного собеседника.

Под конец я хочу все же отойти от грустного, неизбежного рубежа и пойти вспять. Вернуться к тем далеким дням, когда я еще только писал свои первые пьесы, а публиковал под разными псевдонимами юмористические рассказы. И вот как-то в воскресенье 10 марта 1946 года в 18 часов 30 минут я, включив черную радиотарелку, вдруг услышал, как Плятт читает мой рассказ. Плятт уже тогда был известен, а я... Я слушал, сиял, и меня распирало от гордости! Шутка ли, меня читает сам Плятт!

Уже спустя много лет я напомнил Плятту об этом. Надо было видеть, как поползли кверху его брови. Он почти пропел: «Так это были ваши?..» Мы поглядели друг другу в глаза и, мне показалось, унеслись в тот далекий 46-й год, когда оба были молоды (хотя он и немного постарше). И я вновь увидел самого себя, прильнувшего к черной радиотарелке, откуда доносился звонкий, озорной, молодой голос Плятта. О, Боже, как давно это было! Но ведь было же?..