ГЛАВА 6 «…Хочу на нелегальную работу (партии) за границу, подготовляю себя все время»

ГЛАВА 6

«…Хочу на нелегальную работу (партии) за границу, подготовляю себя все время»

Борис Данилович Михайлов родился в древнем русском городе Пскове 15 июля 1895 года в семье мелкого железнодорожного служащего. С 15 лет, изгнанный из дома за насмешки над религией отцом-фанатиком, он был вынужден добывать средства к существованию репетиторством. Еще учеником гимназии вступил в марксистский кружок, выпускавший нелегально журнал на гектографе. В 1911 году в 8-м классе Борис Михайлов был впервые арестован Псковским жандармским управлением, но через три недели выпущен[239].

Поступив на естественное отделение физико-математического факультета Петербургского университета, Б. Михайлов активно включился в социал-демократическое движение. Кроме студенческой фракции, работал в Александро-Невском районе и на Выборгской стороне Петербурга. За выступление на студенческой сходке получил высылку в Вологодскую губернию, замененную высылкой за границу. Приговор был изменен из-за обнаружившейся у Бориса Михайлова острой формы туберкулеза, едва не приковавшей его к постели. Местом поселения был избран город Инстербург в Восточной Пруссии. Деньги на проживание и лечение дала родная старшая сестра Агнесса.

Накануне празднования 300-летия царствующего Дома Романовых Николай II объявил амнистию, которая позволила Б. Михайлову в конце 1913 года вернуться в Россию. Так как ему было запрещено проживать в университетских, портовых и промышленных городах (так называемые «57 пунктов»), он поселился на небольшой станции в Шлиссельбургском уезде Петербургской губернии. Эта достаточно распространенная среди осужденных «за политику» уловка давала возможность часто ездить в столицу.

В Петербурге Борис Михайлов возобновил агитационную работу в рабочих кружках на Выборгской стороне, сочетая ее с сочинением различных листовок под руководством литературного бюро петербургского комитета большевиков. В эти годы он сотрудничал с такими известными партдеятелями, как Л. H. Старк, С. Я. Багдатьев (наст. фам. Багдатьян), С. И. Сырцов, Ф. Ф. Раскольников. В октябре 1913 года его приняли в партию большевиков[240]. Наряду с политической деятельностью Борис Михайлов продолжил учебу в Петербургском университете. Еще до ареста он параллельно с естественным отделением стал посещать юридический факультет. Теперь же, не имея возможности постоянно жить в Петербурге и принимать участие в практических лабораторных занятиях, ему пришлось бросить естественные науки, сконцентрировавшись на юриспруденции.

По не очень ясной причине Борис Михайлов отказался сдавать государственные экзамены, обязательные для присуждения университетского диплома, и получил лишь выпускное свидетельство, означавшее, что он только прослушал курс юридических дисциплин.

В 1916 году у Б. Д. Михайлова обострился туберкулез, и он отправился на лечение в Крым. Деньги на жизнь пришлось зарабатывать самыми различными способами: уроками, переводами (к этому времени он выучил четыре иностранных языка), чертежами, работами по статистике. Его дважды призывали на военную службу, но оба раза после медицинского обследования освобождали по болезни.

Свержение царской власти в феврале 1917 года он встретил в Москве, стал работать в юридическом отделе Московского Совета рабочих и солдатских депутатов, а также в большевистской газете «Социал-демократ», где писал заметки, верстал.

В автобиографии, датированной 1924 годом, Борис Михайлов утверждал, что был делегатом VI съезда РСДРП(б), по окончании которого остался в Петрограде. Подтверждений тому ни в архивах, ни в мемуарах участников найти не удалось. А вот тот факт, что он активно участвовал в Октябрьском восстании: захватывал типографии, военный телеграф, занимался дневным выпуском «Правды», — известен. В редакции «Правды» он проработал до апреля 1918 года. Затем, после краткосрочного пребывания в должности комиссара Петроградского телеграфного агентства, Б. Д. Михайлова перевели в Москву, где он приступил к работе в качестве редактора журнала «Вестник жизни» и секретаря газеты «Правда».

22 июля белочехи после двухдневных боев заняли Казань. Создалась критическая ситуация: захвати они расположенный у станции Свияжск, в 50 км от Казани, мост через Волгу — и дорога на Москву была бы открыта. С целью добиться перелома в ставший передним краем обороны Свияжск 10 августа спешно прибыл народный комиссар по военным и морским делам, председатель Высшего военного совета Л. Д. Троцкий. Вскоре в Свияжске оказался и добровольцем вступивший в Красную армию Б. Д. Михайлов. Л. Д. Троцкий направил его с целью разведки в тыл противнику.

Вот как описала в своей книге этот эпизод Лариса Рейснер: «Борис Данилович Михайлов приехал несколько позже, кажется, уже из Москвы, вообще из центра. Приехал в городском пальто, с тем светлым и легко меняющимся выражением лица, которое бывает у людей, попавших на вольный воздух из тюрьмы или большого города.

Через несколько часов бешеный хмель Свияжска овладел им совершенно. Переодетый, он отправился в глубокую разведку в сторону белой Казани, вернулся через три дня, усталый, с обветренным лицом и покрытый неизбежными вшами. И, кроме того, — цельный»[241].

Впоследствии Б. Д. Михайлов был комиссаром десантного отряда, командиром и комиссаром левобережного участка Волги, комиссаром разведки, комиссаром штаба и членом Реввоенсовета (РВС) 5-й армии. Б. Д. Михайлов избирался делегатом с решающим голосом на VIII съезд РКП(б), проходивший в марте 1919 года. Одним из вопросов, дискутировавшихся на съезде, было «военное положение и военная политика». Делегатам были представлены тезисы Владимира Михайловича Смирнова, ратовавшего за выборность командиров и расширение прав армейских партячеек, вплоть до передачи им руководства боевыми действиями, и тезисы Л. Д. Троцкого, выражавшего официальную точку зрения ЦК. Б. Д. Михайлов участвовал в работе военной секции съезда, поддержав, как и многие другие выступавшие, тезисы В. М. Смирнова. Таким образом, он был среди тех, кто солидаризовался с лидером так называемой «военной оппозиции» в партии, впоследствии наряду с Т. Сапроновым возглавившим оппозиционное течение «демократического централизма». В итоге тезисы Л. Д. Троцкого получили в секции лишь 19 голосов, а В.М. Смирнова — 37[242]. В знак протеста делегаты, стоявшие на позиции ЦК, даже покинули заседание. Только после того, как на закрытом заседании съезда с развернутой речью выступил В. И. Ленин, большинством голосов (174 против 95) делегаты проголосовали за тезисы ЦК РКП(б).

Возможно, Б. Д. Михайлов поддержал на съезде В. М. Смирнова по чисто личным соображениям: оба в это время являлись членами Реввоенсовета 5-й армии (командующий Ж. К. Блюмберг, начальник штаба П. И. Ермолин).

В 1919–1920 гг. Б. Д. Михайлов последовательно являлся членом РВС 9-й армии Южного фронта, 10-й и 11-й армий Юго-Восточного фронта, причем в 11-ю армию Борис Михайлов перешел по собственной просьбе, санкционированной Г. К. Орджоникидзе[243].

В книге той же Ларисы Рейснер есть еще одно упоминание о Борисе Михайлове, относящееся на сей раз к осени 1919 года. После неудачной попытки штурма Царицына созывается совещание для обсуждения дальнейших действий: «Ночью кают-компанию убирают букетами из красной осенней рябины, стол залит светом, и собеседники, смыв с высоких сапог грязь окопов или масло машин, спокойно совещаются о завтрашнем дне.

Случай расположил их так: слева быстрые глаза, бас и жесткая воля Шорина. Рядом с ним его штаб-офицер, мягкий и подробный человек, никого не способный стеснить, как походная карта, старательно сложенная и повешенная через плечо.

Дальше профиль, неправильный и бледный, выгнутый, как сабля, с чуть косыми глазами и смутно улыбающимся ртом, словом, один из тех, которые могут позировать художнику для тонкого и выносливого бога мести в казацкой папахе. Бесшумная походка, легкий запах духов, которые он любит, как девушка, и на черной рубашке красный орден — это и есть Кажанов, ставший почти легендой начальник десантных отрядов Волжской флотилии.

Голландцы, достигшие совершенства в групповом портрете, любили изобразить в центре картины, среди всех этих господ в черном платье и крахмальных белых воротничках, одну сосредоченную и тонкую физиономию какого-нибудь славного молодого врача, вооруженного скальпелем, скептика и атеиста, стоящего к зрителю вполоборота со своим белым лбом и насмешливой улыбкой.

В кожаной куртке и с кончиком «Известий», торчащим из кармана, эта фигура в наше время называется — «член Реввоенсовета Михайлов»…

В этот вечер за чаем собеседники начали спор о героизме. Тема странная среди людей, давно привыкших к войне и в большинстве награжденных всеми возможными знаками отличия.

Скептик в кожаной куртке, помешивая ложечкой в своем стакане, спокойно отрицал все признаки романтики в деле революции, ставшей для него ремеслом».

Как видим, облик Бориса Михайлова к описываемому времени претерпел существенные изменения, трансформировавшись в стандартный образ военного комиссара.

Как член РВС 11-й армии и начальник ее политотдела Б. Д. Михайлов вошел в состав организованного в Баку так называемого Иранбюро коммунистических организаций, призванного координировать действия партийных и государственных органов по советизации Гилянской провинции Ирана[244].

Попытка создания очага советской власти на севере Ирана была предпринята сразу же после изгнания 18 мая 1920 года морским десантом под руководством Ф. Ф. Раскольникова англичан из каспийского порта Энзели, где они охраняли остатки деникинского флота. Советскую социалистическую персидскую республику, провозглашенную в ночь с 4 на 5 июня, возглавил лидер местных националистов Мирза Кучук-хан, который уже не первый год вел партизанскую войну в горах. Воспринимавший советских эмиссаров более чем настороженно, он скрепя сердце согласился сменить чисто антианглийские лозунги на призыв к социальной революции. В состав Революционного военного совета при правительстве были включены русские коммунисты И. К. Кожанов и Б. Л. Абуков, которым 8 июня политбюро ЦК РКП(б) разрешило перейти в подданство Персии[245].

Кроме Б. Д. Михайлова, в Иранбюро вошли от Кавказского краевого комитета РКП(б) Буду Мдивани, от ЦК Азербайджанской компартии Нариман Нариманов, Анастас Микоян и Виссарион Ломинадзе, от ЦК Иранской компартии Илиханов и Д. Буният-заде. Все они были настроены весьма решительно, требуя эскалации советского участия в гилянских делах. Судя по докладу, посланному 21 июля 1920 года из Баку в Реввоенсовет Кавказского фронта, Борис Михайлов был аналогичного мнения. Признавая, что «персидское революционное движение… не затронуло еще широких народных масс», он считал возможным вовлечь их в борьбу «лишь» посредством «продвижения по территории крестьянской Персии персидской Красной Армии», для чего настаивал на отправке в Персию советской «воинской части»[246].

Вскоре Б. Д. Михайлов надолго заболел малярией и отошел от персидских дел, а советская республика в Гйляне конвульсировала до ноября 1921 года[247].

Поправив здоровье, Б. Д. Михайлов 15 декабря 1920 года принял участие в совещании Кавказского бюро РКП(б), единогласно принявшем решение о вторжении в меньшевистскую Грузию. Оно состоялось в феврале 1921 года, когда части Красной армии перешли границу с целью оказания помощи вспыхнувшему в районе города Шулавери восстанию. 25 февраля в Тифлисе был поднят красный флаг, а правительство Ноя Жордания эвакуировалось в Батум, чтобы оттуда на французском пароходе в сопровождении итальянского миноносца отправиться в Париж.

Военную службу Б. Д. Михайлов завершил в апреле 1921 года на посту члена РВС Туркестанского фронта. Из-за нового приступа малярии и обострения туберкулеза ему предоставили отпуск, а в июне 1921 года перевели на дипломатическую работу. Сначала он был послан генеральным консулом в турецкий город Карс, но вскоре переведен в Анкару, где в качестве первого секретаря, а потом советника проработал 6 месяцев. По собственной просьбе вернулся в Россию и весной 1922 года был назначен по предложению ЦК РКП(б) секретарем Союзного Совета Закавказской Советской Федеративной Социалистической Республики. 22 апреля кандидатура Б. Д. Михайлова была формально утверждена Союзным Советом[248].

Новый пост Б. Д. Михайлов воспринял без энтузиазма. Заполняя в марте 1922 года партийную анкету, он заявил напрямую: «На свою теперешнюю работу (секретарь Союзного Совета) смотрю как на временную, хочу на нелегальную работу (партии) за границу, подготовляю себя все время». И действительно, охотно публикуя в ведущей закавказской газете «Заря Востока» статьи по вопросам теории коммунизма и межимпериалистических противоречий, он старательно обходил молчанием «по должности» касавшуюся его проблему: национальный вопрос в Закавказье и строительство федеративного государства. К тому же, судя по прессе, Б. Д. Михайлов часто передоверял право подписи принимаемых Союзным Советом распоряжений своему заместителю В. Орлову-Малахову. Поэтому неудивительно, что уже в марте 1923 года его переместили на партийную работу, избрав вторым секретарем Закавказского краевого комитета РКП(б). Но и на этом посту Б. Д. Михайлов не задержался и снова перешел в аппарат Народного комиссариата иностранных дел, став сначала секретарем, а затем советником советской миссии в Риме.

Секретарь ИККИ швейцарец Жюль Эмбер-Дро, посланный в январе 1924 года в Италию с заданием изолировать сторонников Амадео Бордиги в компартии и укрепить влияние Антонио Грамши, в своих мемуарах упоминал о встречах с Михайловым, отвечавшим, видимо, в миссии за контакты с итальянскими коммунистами. Поскольку отношения между последним и руководством партии оставляли желать лучшего, Ж. Эмбер-Дро попытался их смягчить, выступив в роли посредника[249].

В аппарат Коминтерна Б. Д. Михайлов пришел по постановлению политбюро ЦК РКП(б) от 19 июня 1924 года, то есть в дни, когда в Москве проходил Пятый конгресс Коминтерна. Вместе с ним в распоряжение ИККИ были откомандированы такие известные партийцы, как Б. М. Волин, П. М. Керженцев, Д. З. Мануильский, Г. Н. Мельничанский, М. П. Павлович (Вельтман), Ф. Ф. Петров (Раскольников), В. Г. Сорин, поляки В. Богуцкий, Ю. Лещинский, а также бывший бундовец М. Г. Рафес[250]. Проработав 1,5 месяца заместителем заведующего Агитпропом, Б. Д. Михайлов был послан под псевдонимом Вильямс в Вену представителем Исполкома Коминтерна при коммунистических партиях Балканских стран[251], объединившихся в так называемую Балканскую коммунистическую федерацию (БКФ) на базе существовавшей с июля 1915 года Балканской социалистической федерации. В переписке с Москвой балканское представительство ИККИ скромно именовалось «Компания Смит». Деятельность Вильямса в Вене заслужила одобрение руководства, о чем свидетельствует направленное ему письмо от 29 октября 1924 года. В нем Вильямса информировали о создании по постановлению Секретариата ИККИ комиссии для рассмотрения важнейших балканских вопросов и заверяли, что в ходе ее работы «существенные расхождения с Вами едва ли обнаружатся»[252].

Одним из результатов пребывания Вильямса в Вене стало его знакомство с уже довольно видным тогда болгарским коммунистом Георгием Димитровым, пользовавшимся псевдонимом Виктор. Позже их дороги вновь пересекутся.

В середине января 1925 года Б. Д. Михайлов, поменяв старый псевдоним на Бруно, приехал в Прагу, где в качестве представителя Исполкома Коминтерна развернул борьбу с течением «правых» в компартии Чехословакии. На II съезде КПЧ, состоявшемся 31 октября — 4 ноября 1924 года, им был нанесен чувствительный удар: под давлением прибывшего Д. З. Мануильского, практиковавшего метод шантажа, представители левого меньшинства получили больше мест в Центральном Комитете, чем «правые» (18 против 14). Однако последние все же сохранили сильные позиции и не собирались сдаваться. Самой активной среди «правых» была группа Йозефа Бубника (1897–1957), совмещавшего посты председателя Пражской организации КПЧ и члена Центральной контрольной комиссии партии.

Отправке Б. Д. Михайлова в Прагу предшествовал обмен мнениями на заседании политбюро ЦК ВКП(б). В адресованной Н.И. Бухарину записке Г. Е. Зиновьев делился своими соображениями: «В Чехословакию, я думаю, надо послать троих:

1) Бруно (Михайлов). Все же он всех там знает и будет очень полезен;

2) Стэна[253];

3) через пару недель — Семара. Мануильский по едет после — поближе к съезду.

Слабовато, но лучших нет. Согласен ли ты? Надо опросить т. Сталина.

Г. Зиновьев».

Н. И. Бухарин ответил: «Я согласен. Но предупреждаю: Стэн очень умный парень, хороший «аналитик», но не фракционный борец, не организатор».

«Михайлов — архи-драчун. Пожалуй, будет хороший «синтез», — отреагировал Г.Е. Зиновьев.

Итог обсуждения подвёл И.В. Сталин: «Я согласен на тройку (Семар, Стэн, Бруно) с непременным условием отправить Мануильского немедля. Все дело будет зависеть от того, как будет поставлено дело теперь, в самом начале (в начальной стадии) борьбы. От этого будет зависеть конец, увенчание дела к съезду. Поставить же дело сумеет только Мануильский.

Сталин»[254].

То ли в последний момент И. В. Сталин переменил мнение, убедившись в весомости доводов Г. Е. Зиновьева, то ли Председатель ИККИ решил проигнорировать мнение генсека, но Д. З. Мануильский посетил Чехословакию лишь в мае. Задержался и Ян Стэн, так что Б. Д. Михайлову пришлось действовать самостоятельно.

Первые послания Бруно из Праги призывали Москву к осторожности и терпению. «В общем «левая» довольно слаба в ЦК, — сообщал он в письме от 20 января. — «Правая» работу не саботирует, но, несомненно, потихоньку пытается вести свою фракционную работу. Но эту работу они сейчас не форсируют: будучи политически побиты на последнем съезде, они не выступают открыто, а ведут тактику выжидания: левые, мол, скомпрометируют себя и провалятся сами… Общее впечатление: ЦК не очень-то работоспособен при нынешнем соотношении сил. Но менять это соотношение в пользу левых сейчас опасно, нельзя, пока они путем долгой систематической работы не побьют правые тенденции в толще компартии, завоюют доверие в чешских областях»[255]. Ситуация осложнялась тем, что «правые» пользовались негласной поддержкой ряда членов политбюро и оргбюро ЦК КПЧ. Им сочувствовал и фактический лидер партии, член Президиума ИККИ Богумир Шмераль (1880–1941).

Вскоре, однако, тон писем Бруно резко изменился: он получил информацию о том, что «группа Бубника, несмотря на несогласие Шмераля и других, уже подготовляет раскол. В этой (т. е. пражской. — М. П.) организации ЦК сделано мало: есть лишь решение о посылке на каждое заседание каждой ячейки представителя «ЦК, но это не полностью проводится из-за недостатка и разъездов людей. Если удастся поймать Бубника или кого-либо из его ближайших сторонников на такой работе — надо будет устроить громкий скандал и выставить его. Было бы хорошо разделаться с этой группой, отделив ее от остальных правых, и разбить ее в отдельности»[256], — сделал вывод Бруно.

В письме от 4 февраля он уточнил информацию и высказал дополнительные соображения по вопросу об исключении Бубника из КПЧ. «В ЦК поступали письма (я прилагаю Их копии) о выступлениях двух Членов ЦКК — Бубника и Шварца на партсобраниях, — сообщал Бруно, — первый выступал с явно клеветническими вещами по адресу ЦК молодежи и ЦК партии, второй использовал (до представления в ЦКК Или ЦК) материал одной партревизии для фракционного выступления против ЦК. Политбюро решило: назначить комиссию для расследования этих выступлений; до окончательного решения комиссии «суспендировать» обоих как членов КК, т. е. оставить их на текущей работе, но предложить им не выступать на собраниях в качестве членов КК. Решение было принято единогласно…

Если комиссия полностью подтвердит материал о Бубнике — его придется снять из КК. О нем есть также сведения, что во время конференции окружных секретарей Бубник устроил фракционное совещание, на котором было 8—10 секретарей, с письменным порядком дня, где значились не только вопросы: «отношение к ЦК и возможность самостоятельной работы», но и вопросы: «наше отношение к государству Чехословакии» и «наши задачи в период до социальной революции». Самая постановка таких вопросов уже говорит о серьезном и опасном оппортунистическом уклоне. Если удастся ЦК получить данные, которые могли бы ясно доказать перед партийной массой подобные вещи, то встанет вопрос об исключении Бубника. Мое мнение: отсечь эту крайне правую группу было бы полезно, ибо: 1) люди вроде Бубника — конченые люди для партии; 2) вероятно, что они сейчас сами организационно подготовляют раскол, и 3) отколоть от остальных правых и побить в одиночку ослабило бы всю правую. Но сделать это можно лишь; 1) когда факты и материалы, доказывающие антипартийную работу Бубника или его ближайших сторонников, будут ясно доказывать широкой партийной массе их антипартийность и 2) когда эти факты и материалы будут столь доказательны, что остальные правые (Шмераль, Муна[257] и др.) не решатся открыто выступать в защиту Бубника»[258].

Секретариат пражской организации КПЧ большинством голосов постановил не выполнять решение политбюро о временном «суспендировании» Й. Бубника. В ответ политбюро ЦК КП Чехословакии 16 февраля созвало делегатское собрание пражской организации коммунистов, на котором выступил и Бруно. 250 голосами против 6 была принята резолюция, осуждающая Й. Бубника и выражающая ему политическое недоверие.

На другой день, когда в политбюро решался вопрос о снятии Й. Бубника с поста председателя пражской организации КПЧ, активный член фракции «левых» Йозеф Гакен огласил имевшиеся в его распоряжении сведения об организованном «правыми» фракционном собрании. Практически одновременно от секретаря партийной организации в Таборе в ЦК поступило письмо с подробностями на эту тему. Речь шла о недвусмысленной подготовке Й. Бубником раскола в КПЧ и разрыве, если «нужно», с Москвой. Присутствовавшие на заседании политбюро «правые» и сочувствовавшие им растерялись. Б. Шмераль не нашел ничего лучшего, как заявить, что из-за накопившейся в последнее время усталости он не в состоянии ориентироваться в рассматриваемых вопросах, а потому просит при любых голосованиях на политбюро считать его воздержавшимся. Затем он покинул заседание.

На следующий день, 18 февраля, в отсутствие уехавшего за город Б. Шмераля политбюро продолжило обсуждение фракционной деятельности Й. Бубника, частично признавшего после первоначального запирательства справедливость выдвинутых против него обвинений. Он подтвердил факт раскольнических разговоров с секретарем парторганизации города Табора и свои попытки организовать фракционное собрание, которое якобы так и не состоялось. Когда дело дошло до голосования, А. Муна внезапно исчез из зала заседания. Однако такого рода трюки уже не могли спасти Й. Бубника — он был исключен из партии.

Тотчас по получении известия Президиум Исполкома Коминтерна обратился «к членам пражской организации компартии с призывом объединиться вокруг Центрального комитета и дать решительный отпор всяким попыткам оппортунистических элементов подготовить и организовать раскол в компартии». Текст завершался словами: «Людям, тянущим партию к социал-демократии, нарушающим все постановления международных конгрессов, не место в рядах компартии». Обращение было написано лично Г. Е. Зиновьевым, педантично зафиксировавшим время окончания работы над документом: «20 февраля 1925 года, 17 ч[асов] 30 м[инут]»[259].

Изгнанный из КПЧ Й. Бубник попытался взять реванш, напечатав и разослав по почте открытое письмо ко всем членам партии. Под его воздействием собрание ответственных партработников города Брюнна (ныне город Брно) большинством в 21 голос против 17 при 3 воздержавшихся приняло резолюцию, где выразило свое несогласие с решением политбюро. Предварительно эта резолюция была одобрена подавляющим большинством членов секретариата брюннской организации КПЧ. Ситуация была настолько серьезной, что пришлось вновь напрямую вмешаться председателю ИККИ. Он обратился к брюннским коммунистам с заявлением, в котором, выразив свое изумление новостью о том, что часть брюннских руководителей «в трудный и ответственный для партии момент не только колеблется, но чуть ли не поддерживает изменника Бубника», призвал сплотиться вокруг большевистского ядра КПЧ[260].

V расширенный пленум ИККИ, проходивший в марте — апреле 1925 года, вновь квалифицировал деятельность Й. Бубника как «политическую измену», одобрив решение ЦК КП Чехословакии о его исключении. Он предложил «Центральному Комитету чехословацкой компартии в течение 4 месяцев подготовить и созвать очередной съезд партии, который должен окончательно ликвидировать элементы кризиса в ней». Причины активизации «правых» ИККИ усмотрел в решении партии вывести массы на улицы, а также в живучести социал-демократических предрассудков и национальных противоречий в партийных рядах.

Приехавший на пленум Б. Шмераль попытался сначала отстоять свою позицию, за что был подвергнут И. Сталиным и Г. Зиновьевым жесткой критике. В выступлении 30 марта Сталин не без оснований заявил, что «тов. Шмераль боится борьбы с правыми. Он вообще боится всякой борьбы внутри партии, опасаясь осложнений и раскола. Но он не хочет понять, что партия может развиваться лишь путем противоречий, путем внутренней борьбы с некоммунистическими элементами и, прежде всего, правыми течениями… Большевизация чехословацкой партии не может пройти без борьбы и внутренних столкновений. Она не может протекать гладко и чинно, как мечтает об этом т. Шмераль».

Речь И. Сталина завершилась поистине лицемерным пассажем: «Говорят против механических методов в партии, против исключения из партии и проч[ее]. Я не поклонник метода репрессий. Я думаю, что идейная борьба и идейная победа над правыми является решающим моментом. Но я против того, чтобы репрессии были исключены из нашего арсенала»[261].

Пройдет совсем немного времени, и все убедятся, какой на самом деле аргумент в политической борьбе генеральный секретарь ЦК РКП(б) считает «решающим»: тюрьму и пулю в затылок в подвалах НКВД.

В итоге Б. Шмераль бесславно капитулировал, превратившись из сочувствующего «правым» в скрупулезно выполняющего указания Москвы ортодокса. «Я увидел, что Зиновьев и Сталин действительно хотят честного блока со мною, и теперь, когда мне ясно, что Коминтерн вновь доверчиво начал относиться ко мне, я могу активно работать»[262], — заявил он, вернувшись в Прагу.

Исключенный Й. Бубник стал издавать ежедневную газету «Глас правды», на страницах которой 23 мая опубликовал призыв к созданию партии «независимых коммунистов». Эта партия просуществовала всего несколько месяцев и была распущена. В конце 1925 года Й. Бубник вступил в социал-демократическую партию, пройдя, таким образом, маршрут подавляющего числа «ренегатов». В самом деле, отказываясь от ориентации на Москву и провозглашая самостоятельность, еретики от коммунизма немедленно превращались в худосочных сектантов, что не соответствовало их амбициям. Лишь немногие были способны найти оригинальный, соблазнительный для масс лозунг, большинству оставалось искать сближения с традиционными антикоммунистическими силами.

После завершения своей миссии в Праге Б. Д. Михайлов, вопреки мнению Д. З. Мануильского, предлагавшего отправить его на работу в Лондон, был внезапно командирован в Голландию. Побывавший здесь в середине мая на съезде КП Голландии Жюль Эмбер-Дро счел ситуацию крайне опасной, на грани раскола, о чем и сообщил в Москву.

В Страну тюльпанов, очаровавшую Б. Д. Михайлова, он приехал, минуя пять стран, в июле. К этому времени положение еще более ухудшилось: голландская компартия фактически распалась на три группы. Сформировавшаяся на базе так называемого Национального рабочего секретариата (NAS) фракция «левых» не желала иметь ничего общего с «правыми», во главе с Давидом Вайнкопом и В. Равенстейном, а те, в свою очередь, отказывались подчиняться решениям Центрального комитета, ядро которого заняло центристские позиции. Негативно оценивая дезорганизаторскую деятельность «левых» и особенно «правых», Б. Д. Михайлов тем не менее счел необходимым подвергнуть критике и «центр». «ЦК… слабоват по своему составу. Большинство ЦК могло бы быть составлено лучше, опытнее и работоспособнее. В частности, совершенно непонятно, как в роли секретаря партии и главного редактора могла всплыть такая фигура, как А. Винц, весьма молодой и весьма неустойчивый товарищ, без политической подготовки и политической линии. При всех своих деловых недостатках он весьма подвержен чисто случайным, личным влияниям справа и часто идет вразрез и наперекор линии большинства ЦК в угоду правым противникам нынешнего ЦК», — утверждал он в письме от 21 июля.

Пребывание Б. Д. Михайлова в Голландии, однако, оказалось недолгим. Уже 15 августа в связи с арестом Абрама Гуральского ему передали указание из Москвы заменить последнего на посту представителя Исполкома Коминтерна при Французской компартии. Все же Б. Д. Михайлов успея принять участие в создании при ЦК компартии Голландии колониальной комиссии, несколько раз выступить на съезде голландских комсомольцев, обсудить вместе с членами ЦК и осудить как правоуклонистскую резолюцию секции Эйнланолен амстердамской партийной организации.

Здесь в качестве прекрасного образца коминтерновского жаргона стоит воспроизвести отрывок из письма Вильямса с информацией об обстоятельствах ареста официального делегата Исполкома Коммунистического интернационала молодежи (ИККИМ), посланного на съезд голландского комсомола: «Как Вы знаете, представитель молодежи, бывший там на конгрессе, захворал. Хотя костюма (т. е. паспорта. — М. П.) при нем не было обнаружено, он почему-то дал сведения о себе, соответствующие меркам костюма. Я предупредил об этом мастерскую костюма (Марина), чтобы он принял меры, гарантирующие в случае запроса положительный ответ с места происхождения костюма».

Как и А. Я. Гуральский во Франции, Борис Михайлов вынужден был заняться анализом реакции местных коммунистов на публикацию книги Макса Истмена «После смерти Ленина». Переданная в Москву информация могла обнадежить кремлевский триумвират: левое крыло партии Л. Троцкому хотя и симпатизировало, однако не настолько, чтобы стать под его знамена. «В вопросе о троцкизме группа (т. е. левые. — М. П.) занимает не совсем ясную позицию: личные симпатии к Троцкому среди этих товарищей значительны, и это, главным образом, и определяет их колебания. По вопросу о книге Истмена «Т[ро]цкий»[263] из этой группы отзываются весьма резко, как о «грязной и контрреволюционной сатире», отношение Троцкого к этой книге считают «непонятным»; полагают, что книгу надо заклеймить, но Троцкого в связи с его заявлением по поводу этой книги «не трогать», публично «очень осторожно» можно коснуться позиции, занятой Троцким в связи с появлением книги Истмена. Опасность откола или раскола в РКП или КИ товарищи считают «нереальной», полагают, что если бы Троцкий и попытался откол или раскол создать, ему это не удастся; об отколах от КИ не может быть и речи, и все они резко выступают против всяких отколов»[264].

22 августа, меняя автомобиль на поезд, чтобы замести следы от преследовавшей его полиции, Б. Д. Михайлов прибыл в Париж.

Надо сказать, что еще в июле А. Я. Гуральский, настаивавший перед ИККИ на своем возвращении в СССР, предложил заменить его Вильямсом и согласовал эту кандидатуру с политбюро ЦК ФКП.

Свои послания из Франции Б. Д. Михайлов подписывал псевдонимом Ральф. В качестве удостоверяющего личность документа использовался уже бывший в употреблении фальшивый паспорт коминтерновца Матиаса Ракоши. Когда М. Ракоши арестовала венгерская полиция, Б. Д. Михайлов, обеспокоенный, обратился за информацией в Москву. «Запросите, пожалуйста, Марина — не провален ли костюм, который он дал мне и который я сейчас здесь ношу, ибо это — бывший костюм Ракоши, по которому он жил в Венгрии до последнего расширенного] пленума. Если есть сомнения насчет верности костюма— телеграфните», — писал Ральф.

На первых порах Б. Д. Михайлов очень рассчитывал сохранить контакты с голландскими коммунистами. С просьбой разрешить ему переписываться с членами ЦК КП Голландии и давать им «в пределах получаемой информации» различные советы он обратился уже в первом своем письме из Парижа в Москву. Видимо, ИККИ удовлетворил просьбу Б. Д. Михайлова, поскольку тот в своем письме от 11 сентября выражал беспокойство по поводу отсутствия реакции Москвы на политическую линию еще в конце мая обновленного ЦК КП Голландии. Он настаивал на публичной поддержке Коминтерном нового голландского руководства и сообщал, что делегация потерпевших поражение голландских «правых» во главе с выведенным из состава политбюро и ЦК Давидом Вайнкопом прибыла в Париж, где, «по слухам», завязала переговоры с группой Росмера и Монатта. И хотя председатель ИККИ Григорий Зиновьев по линии ОМС’а послал ему указание «официально» повидаться с Д. Вайнкопом, голландская тема позже исчезает из донесений Вильямса.

Много времени у нового представителя ИККИ во Франции занимали мероприятия по вызволению А. Я. Гуральского из тюрьмы. Он подыскал надежных адвокатов, наладил переписку с арестованным. Выяснилось, что полиция прекрасно осведомлена о деятельности последнего во Франции и лишь из-за боязни международных осложнений тянет с расследованием и не решается предать дело огласке. «…При допросах в охранке ему давали понять, что прекрасно знают, кто он такой и чем занимается: цитировали все его фамилии и клички, даты его приезда — отъезда в марте к Вам (т. е. в Москву. — М. П.), обратного приезда; указывались адреса и даты заседаний, на которых он бывал и даже — по некоторым] вопросам — какую точку зрения на каком именно заседании он защищал, — сообщал в ИККИ о деле Гуральского Ральф, — словом, информированность полиции весьма обстоятельная. Ясно, что в ближайшем окружении руководящих товарищей, среди, например], друзей кого-либо из членов ЦК имеется провокатор». В сложившейся ситуации Б. Д. Михайлов предлагал развернуть в прессе кампанию за освобождение А. Я. Гуральского из тюрьмы, хотя бы на поруки, как неизвестно за что арестованного коммуниста. Сам А. Я. Гуральский и политбюро ФКП возражали, опасаясь негативного результата. Ценой большого нажима победил Б. Д. Михайлов, настоявший также на привлечении Международной организации помощи борцам революции (МОПР) и советского посольства. Впрочем, посол Леонид Борисович Красин наотрез отказался «в какой бы то ни было форме, даже в частных разговорах» помочь делу.

По информации Ральфа, Абрам Гуральский очень переживал по поводу «моральной кампании», якобы развернувшейся против него в ФКП, иначе говоря, против слухов, что он будто был арестован «во время кутежа в грязной компании». Сплетня исходила от сотрудницы МОПР Мадлены Кер, которую Ральф охарактеризовал как «взбалмошную бабу», заметив, что предприняты меры для выяснения, «откуда она это взяла». От себя добавим, что Мадлена Кер была супругой в недавнем прошлом одного из секретарей Руководящего комитета ФКП Антуана Кера (наст, фам. Кейм), оставившего свой пост из-за принадлежности к масонской ложе.

Когда Гуральский вышел из тюрьмы, Ральф обеспечил его отправку домой.

Ознакомившись с положением, Б. Д. Михайлов предложил систему мер по организационному укреплению ФКП. Он считал необходимым: «1) Превратить секретариат в орган, выполняющий решения П. Б. и контролирующий их выполнение другими органами, и установить ответственность за непроведение решений партии. Исполнительного органа у П. Бюро сейчас фактически нет, его решения на 50 % остаются на бумаге. 2) Усилить работу Оргбюро, ограничивающуюся сейчас лишь мелкими, формальными вопросами. 3) Усилить связь партии с парижским районом. 4) Оживить работу ячеек, давая для этой работы политический] материал, до сих пор застревавший на пути из ЦК в парижский район. 5) Толкнуть работу инструкторскую и по воспитанию кадров…»

Вскоре, однако, главной проблемой, оказавшейся в центре внимания Ральфа, стали отношения внутри руководства партии. 11 сентября 1925 года он писал в Москву: «Взаимоотношения внутри политбюро последнее время осложнились в связи с позицией, занятой Альбером Т[реном]. Продолжая настаивать на всех своих принципиальных ошибках, совершенных им в его тезисах о марокканской войне, Трен переходит в оппозицию по отношению к руководящей группе с Сюз[анной] Жиро во главе и по ряду организационных и тактических вопросов. В его постоянных резких нападках на организационные недочеты в работе П. Б., в его попытках создавать на каждом практическом] вопросе «разногласия»… во всем его поведении в П. Бюро чувствуются попытки сгруппировать вокруг себя товарищей иных политоттенков на почве совместной критики организационной] и практической] работы ЦК. Монм[уссо] и Шассень (Жака[265] нет в Париже) начинают осторожно поддакивать Альберу и его нападкам на руководство.

Чтобы предупредить опасную группировку вокруг Тр[эна], с его ошибочной политической] позицией в вопросе о войне, других «недовольных» элементов, сплачиваем и усиливаем группу рабочих в П. Б. — Торез и др[угие] понимают опасность разброда; выписали из провинции Креме (он в июле был послан налаживать партработу на юге Франции. — М. П.), постарались сгладить недоразумения, создавшиеся между ним и Сюзанн Ж[иро]; Креме провели председателем] синдикальной комиссии ЦК…»

Как видим, сплочение руководства ФКП мыслилось Ральфу вполне по-ленински: посредством укрепления пролетарской прослойки. Но, несмотря на принятые меры, положение не выправилось. В послании от 19 сентября среди прочего мы находим и такие строки: «…B П. Б. нет нужной спайки; Трэн продолжает свою тактику мелочных нападок на П. Б. по всякому поводу, подчеркивая малейшие расхождения во мнениях особыми письменными декларациями…»

Письмо Ральфа с обвинениями в адрес А. Трэна чрезвычайно встревожило Григория Зиновьева. 19 сентября 1925 года он послал в Париж в поддержку своего давнего протеже телеграмму со следующей установкой: «Трэна советую не дразнить. Его политошибка исправлена. В остальном он нужный человек. Передайте ему от меня просьбу и совет не обострять положения. Если есть разногласия, пусть мне напишет и с согласия ЦК приедет сюда (т. е. в Москву. — М.П.). Конференцию, по-моему, лучше не откладывать. Если предстоят серьезные разногласия, добейтесь предварительного приезда сюда двух человек. На расширенный Исполком нужно прислать делегацию побольше, чтобы были рабочие, но обязательно также и Трэн. Повторяю: успокойте и не отталкивайте Трэна»[266].

Реагируя на указания Г. Зиновьева, Б. Д. Михайлов уже в письме от 2 октября несколько сместил акценты, анализируя ситуацию в ФКП: «…Руководство партией сужено до крайних размеров. В особенности за короткий период расхождений с Трэном и отсутствия Дорио, фактическое руководство сосредоточилось исключительно в группе Сюзанн Ж[иро] — Кадо — Торез — Дезюсклад. Руководящая этой группой Сюзанн Ж[иро] при всех своих больших политических] способностях, не обладает одной — способностью спаивать, сплачивать т[овари]щей на основе известной политической] линии. Она резко отталкивает всех, кто не вполне бывает солидарен с нею по отдельным мелким вопросам тактики и подхода. Так, от руководящей группы был отброшен Креме — очень дельный, очень ценный работник; ошибку с его фактическим удалением из П. Б. до сих пор не удается поправить, ибо он озлобился и упорно сторонится т[овари]щей из П. Б.; М. Кашен превращен в мишень насмешек и издевательств, такой работник, как Л. Селье, при всех его недостатках совершенно отстранен от сколько-нибудь заметной роли в партии; к Монмуссо и его группе вместо терпеливого и тактичного втягивания их в работу, практикуется третирование их как каких-то «коммунистов второго сорта», они, можно сказать, только «терпятся» в руководящих органах партии».

Таким образом, теперь Б. Д. Михайлов утверждал, что за разлад на партийном Олимпе отвечает не только «солдафон» А. Трэн, но и С. Жиро с ее авторитарными замашками. В процитированном выше пассаже примечательна и констатация возросшей роли Мориса Тореза, в отличие от многих вполне ладившего с Сюзанной Жиро.

Недовольство у Б. Д. Михайлова вызывала организационная работа в партии, которая оказалась «сконцентрирована в руках такого мертвого человека, как Соваж, работающего формально, бюрократичного, раздражающего местные организации… Соваж недавно формулировал на П. Б. такой взгляд на роль пленумов ЦК: пленумы — это «школа ленинизма» для рядовых членов ЦК, которые, мол, приходят туда, чтобы «мы» их обучали». Поскольку Франсуа Соваж являлся гражданским мужем С. Жиро, Б. Д. Михайлов дипломатично предлагал подыскать «лучшего, чем Соваж, руководителя, дав Соважу руководство каким-нибудь крупным провинциальным районом». Ситуация осложнялась тем, что занимавший пост генерального секретаря ЦК Пьер Семар находился в Германии. Выход Ральф видел в проведении до января 1926 года партийной конференции, которая бы наряду с организационно-структурными изменениями в руководстве решила вопрос «о секретариате и роли в нем Сюзанны Ж[иро], привлечение к нему Семара и в связи с этим о редакции Humanit?…».

Атмосфера взаимных подозрений и интриг подогревалась просочившимися во Францию слухами о появлении в РКП(б) новой, так называемой «ленинградской оппозиции» с Г. Зиновьевым во главе. Когда Ральф в своем письме от 4 ноября проинформировал об этих слухах Дмитрия Мануильского, реакция последовала незамедлительно. Письмо с подачи И. Пятницкого стало предметом обсуждения на политбюро ЦК РКП(б), которое в итоге поручило Г. Зиновьеву передать Ральфу, что «по вопросу о руководстве ИККИ разногласий в русском ЦК нет», а «споры по чисто русским вопросам не выходили за пределы обычных споров в любой партийной коллегии…». Более того, большевистское руководство утверждало, что «предстоящий XIV съезд партии лишний раз покажет, что ленинцы имеют единый фронт по всем сколько-нибудь серьезным вопросам»[267]. Прошедший в декабре съезд, как известно, полностью опроверг этот тезис, продемонстрировав, всю глубину раскола в РКП(б).

1—2 декабря состоялась национальная конференция ФКП. В ее резолюциях была признана необходимость изменения методов руководства и углубления партийной демократии. Нелегально прибывший во Францию во второй половине ноября Д. З. Мануильский[268] почти в точности реализовал на практике предложения Ральфа. Трэн и Жиро остались в политбюро, но были выведены из секретариата, который отныне должен был состоять из четырех человек: П. Семара, Ж. Маррана, Ж. Креме и Ж. Дорио. В прошлом все они были рабочими. Пьер Семар сохранил за собой пост генерального секретаря ЦК ФКП, а редакция «Юманите» была реорганизована[269].

Другим предметом внимания Ральфа была деятельность группы Фернана Лорио. Она «катилась в оппозицию еще в начале 1925 года в результате консолидации противников большевизации ФКП. Ф. Лорио и его единомышленники утверждали, что компартия все более удаляется от «масс», что ее руководство пресекает исходящую от рядовых членов критику, что методы большевизаций ослабляют позиции ФКП среди избирателей. И надо сказать, что основания для такой критики были. Объективным отражением «недугов» ФКП стало ее ослабление: если в конце 1924 — начале 1925 года партия насчитывала примерно 60 тысяч членов (было выдано 66 293 партбилета), то в конце 1925 года численность партии сократилась до 50 тысяч человек[270].

В феврале 80 активистов компартии подписали письмо с протестом против политики руководства, 11 мая аналогичное письмо подписали уже 130 человек. Поднятые оппозицией вопросы обсуждались 18 августа на заседании Центрального комитета, на котором Фернан Лорио зачитал от имени своей группы декларацию.

Исполком Коминтерна тоже отреагировал на возникновение оппозиционной группы, предложив Ральфу встретиться с Ф. Лорио. В своем письме от 11 сентября Б. Д. Михайлов писал: «Телеграмму о Лорио получили. Он в отпуску в деревне; вызвали его в Париж для переговоров. О дальнейшем сообщу». Вскоре действительно состоялась беседа Ральфа с Ф. Лорио, на которой последнему было предложено отправиться для объяснений вместе с еще одним представителем оппозиции в Москву. Однако Ф. Лорио отклонил сделанное предложение, мотивируя необходимостью формирования специальной делегации оппозиции. Резюмируя итоги переговоров, Ральф писал 9 октября: «Впечатление мое таково: группа слаба, политические ее позиции, четко выявленные в их последних тезисах, бить легко, партия их осудит». Вероятно, сам Ф. Лорио мыслил иначе, поскольку продолжил фракционную деятельность. Накануне Национальной конференции ФКП, 25 октября 1925 года, оппозиционеры направили в ЦК так называемое «письмо 250-ти», в котором суммировали свои прежние обвинения против партруководства[271]. Среди подписавших был и будущий политический секретарь Мориса Тореза, член ЦК ФКП в 1937–1964 годы Жорж Коньо[272]. Выступая на расширенном пленуме Исполкома Коминтерна 20 февраля 1926 года, Г. Зиновьев охарактеризовал группу Лорио как «возвращение на позиции социал-демократии»[273]. В том же году Ф. Лорио покинул ФКП.