ГЛАВА 5 «…Я работал добросовестно и небезрезультатно»

ГЛАВА 5

«…Я работал добросовестно и небезрезультатно»

Абрам Яковлевич Гуральский, настоящая фамилия которого Хейфец, родился 10 апреля 1890 года в Риге — административном центре Лифляндской губернии (ныне столица Латвии). Его отец — мешанин из города Яновичи Витебской губернии и уезда был учителем в еврейской школе, он умер в 1918 году. Семья была многодетной, но с достатком, что позволило Абраму Хейфецу в 1902 году поступить в рижское коммерческое училище Миронова, которое он окончил в 1910 году. Уже в стенах училища А. Хейфец приобщился к революционному движению, вступив в 1904 году в возрасте 14 лет в еврейскую партию Бунд, а затем вместе с бундовской организацией — в Социал-демократическую партию Латышского края (СДЛК), являвшуюся автономной частью РСДРП.

В 1908 году он вошел в состав федерального комитета СДЛК и начал работать в его культурном центре. В том же году рижская организация Бунда была разгромлена полицией, а Хейфец впервые арестован, но вскоре выпущен. Удар был настолько сильным, что до марта 1909 года о Бунде в Риге ничего не было слышно. В сводках агентурных сведений о партии Бунд по городу Риге дважды появлялась запись: «В течение отчетного месяца деятельность организации не проявлялась». Только 6 марта, по сообщению секретного сотрудника № 14 Особого отдела губернского жандармского управления, на квартире доктора Милля во время приема больных состоялось заседание оставшихся на свободе местных бундовцев: Хейфеца, Осипа Разовского, Гера и других[161]. Обсуждался вопрос об организации денежной помощи арестованным. 12 марта рижские бундовцы собрались на новое заседание, на котором Хейфец доложил о положении дел, подчеркнув необходимость крайней осторожности в партийной работе. После этого собрания Бунд не подавал никаких признаков жизни аж до ноября, когда по инициативе Абрама Хейфеца и Абрама Дистенко под прикрытием секции легального культурно-просветительского общества «Вестник знания» была воссоздана рижская организация партии. Для налаживания пропагандистской работы была использована проводившаяся в то время избирательная кампания по выбору делегатов на съезд евреев Северо-Западной области в Ковно. Этот съезд в свою очередь должен был избрать делегатов на всероссийский съезд в Петербурге, собираемый для выработки программы еврейских нужд. На собрании членов «Вестника знания» председательствующий Хейфец добился избрания делегатом на ковенекий съезд активиста Бунда Хаима Гельфанда, известного по кличке Литвяк. Он же составил ему наказ и провел его на собрании.

Ведущая роль Хейфеца в воссоздании рижского Бунда никем не оспаривалась, и поэтому закономерно, что он наряду с четырьмя другими лицами вошел в состав Исполнительной комиссии организации. Неделей позже, 24 октября, жандармское управление приняло решение установить за ним наружное наблюдение[162]. Филеры присвоили Хейфецу кличку Береговой, поскольку он жил в то время на Набережной улице в доме № 15/17. Сам же Хейфец в организации сначала просто именовался «Абрам», а позже стал пользоваться псевдонимом «Овсянка».

В план действий Исполнительной комиссии входила работа в профсоюзах жестянщиков, шапочников и портных, причем ставилась задача с целью проверки собственных сил подбить последних на забастовку. Предполагалось также выпустить воззвание на гектографе к утратившим связь с партией бундовцам. Камнем преткновения были денежные ресурсы. У бундовца Рафаила Дрейбина взяли в долг 50 рублей, но их требовалось погасите, да и сумма эта была явно недостаточной. Сначала собрать нужную сумму предполагали по подписным листам, тогда же Хейфец послал неизвестному адресату в Америку письмо с просьбой об оказании материальной помощи. Затем им было решено организовать 19 декабря в «общедоступном театре» на Спасо-Церковной улице с целью сбора средств спектакль, но мероприятие сорвалось.

Дело в том, что накануне, 14 декабря, герой нашего повествования заболел, и без него все дело остановилось. Абрам Хейфец не принимал никакого участия в деятельности рижского Бунда до середины февраля 1910 года. О причинах его столь длительного отсутствия в организации сначала ходили разные слухи: говорили, что он продолжает болеть, что уехал куда-то для поправки здоровья; были и такие, кто утверждал, что А. Хейфец просто охладел к партийной работе. Затем все прояснилось: сохранив контакты с эмиссарами Центрального комитета Бувда, А. Хейфец в то же время постарался свести к минимуму свою политическую деятельность, желая избежать неприятностей с полицией до сдачи выпускных экзаменов в коммерческом училище.

В итоге он поплатился своим местом в Исполнительной комиссии. Обеспокоенные бездействием двух из пяти ее членов, рижские бундовцы организовали в январе перевыборы, найдя замену А. Хейфецу в лице некоего Глезера. Только в июне он снова вошел в состав Исполнительной комиссии[163].

В том же месяце А. Хейфец становится разъездным агентом Центрального комитета Бунда, что говорит о должной оценке партийным руководством его организаторских способностей и энергии. Он колесит по Литве и Белоруссии, посещая Вильно, Двинск, Витебск, Креславку. И повсюду за ним по пятам следуют филеры. Вот отрывок одного из донесений в Ригу начальника Витебского губернского жандармского управления от 29 июля 1910 года:

«Сообщаю, что 17 сего июля с поездом № 4 прибыл в Витебск под наблюдением Ваших филеров Абрам — Залман Янкелев Хейфец (кличка наблюдения «Береговой») и был принят в наблюдение филерами г. Витебска. На вокзале «Береговой» был встречен витебским мещанином Шоломом Израилевым Израелитом, вместе с которым он отправился на Шоссейную улицу. На этой улице Израелит отстал от «Берегового», а последний был проведен на Покровскую улицу…»[164]

В конце сентября в качестве делегата от Риги А. Хейфец отправился на VIII конференцию Бунда, состоявшуюся за границей, во Львове. Трудно сказать, как проявил он себя на конференции, где присутствовал 21 человек. Известно лишь, что он сделал сообщение о наличии провокации в рижской организации Бунда. Действительно, после арестов в сентябре и захвата нелегальной литературы бундовцы в Риге жили в атмосфере страха и подозрительности. Они догадывались о наличии в своих рядах секретного сотрудника царской охранки, но не подозревали, что их было несколько! Позже выяснилось, что одним из провокаторов был некто «Еэль-слесарь».

В автобиографии, написанной 31 марта 1935 года для отдела кадров аппарата Исполкома Коминтерна, А. Гуральский утверждал, что «в 1909–1910 гг. несколько раз арестовывался…»[165]. Материалы особого отдела Департамента полиции свидетельствуют: в эти годы он ни разу не был подвергнут аресту.

В конце августа 1910 года А. Хейфец поступил в Киевский коммерческий институт. Новый, 1911 год он встречал среди родных в Риге, а в ночь со 2 на 3 февраля в Киеве его второй раз в жизни арестовали. Одновременно были арестованы 18 человек по обвинению в принадлежности к киевскому городскому комитету Российской социал-демократической рабочей партии. Обыск у А. Хейфеца ничего не дал, и полиция находилась в затруднительном положении. В мае с ходатайством об освобождении Абрама из-под стражи, «если окажется возможным», обратился его брат Илья Яковлевич Хейфец, инженер-технолог, проживавший в Москве. Илья Яковлевич утверждал, что пребывание Абрама в киевской Лукьяновской тюрьме «очень вредно отражается на его здоровье», а, «судя по письмам, он за собой никакой вины не чувствует»[166]. К делу был подключен также историк-франковед, член ЦК Конституционнодемократической партии, депутат Государственной думы Иван Васильевич Лучицкий (1845–1918), сделавший соответствующий запрос в Министерство внутренних дел. В итоге по представлению киевского губернатора от 2 июня Особое совещание 26 июня 1911 года приняло решение выслать Абрама Хейфеца «в избранное им местожительство за исключением столиц, столичных и Киевской губернии на 2 года»[167]. А. Хейфец избрал местом ссылки родную Ригу, откуда его перевели в Вильно, через 4 месяца позволив выехать за границу.

В июне 1912 года А. Хейфец участвовал в работе 9-й конференции Бунда в Вене. В резолюциях конференции утверждалось, что Россия должна следовать эволюционным путем, а поэтому необходимо бороться за частичные уступки. Лозунг республики снимался, как призывающий к «непосредственной революции».

17 февраля 1913 года А. Хейфец был арестован в Лодзи, куда он приехал по заданию ЦК Бунда. Просидев в заключении в местной тюрьме до 1 августа 1913 года, Хейфец был переведен в одну из тюрем России, откуда был выпущен на свободу под залог ввиду болезни. Воспользовавшись снисхождением полиции, он тут же бежал за границу в Вену, где поступил учиться в университет, зарабатывая себе на жизнь трудом переписчика.

Продолжая участвовать в еврейском рабочем движении, Хейфец в 1914 году вступил в Австрийскую социал-демократическую партию. Однако началась Первая мировая война, и, опасаясь преследований со стороны австрийских властей, он бежал в Швейцарию, где продолжил учебу в Лозаннском университете на факультете социологии. В 1917 году А. Хейфец его окончит. Позже, работая в аппарате Коминтерна, в анкетах он неизменно подчеркивал, что имеет «высшее» образование.

В Швейцарии А. Хейфец принимал участие в движении левой молодежи, выезжал для ведения антивоенной работы среди матросов в Геную, но из-за преследований полиции вынужден был покинуть Италию и вернуться обратно в Швейцарию.

Пребывание в эмиграции позволило А. Хейфецу познакомиться с некоторыми видными деятелями российской социал-демократии. В частности, весной 1916 года, во время Кинтальской конференции социал-демократов-интернационалистов, он установил контакт с Л. Троцким, который даже попытался наладить с ним союзнические отношения, от чего, однако, А. Хейфец уклонился. Благодаря антивоенной работе познакомился он и с Г. Зиновьевым.

Февральская революция 1917 года в России дала возможность А. Хейфецу вернуться на родину. В архиве находившегося в Цюрихе Центрального комитета по репатриации русских политэмигрантов из Швейцарии сохранилась записка неизвестному адресату без даты, в которой он сообщал, что находится вольной в санатории, но собирается в Россию[168]. В заведенной на А. Хейфеца Центральным комитетом карточке (№ 160) отмечено, что тот пожелал отправиться на родийу при первой возможности[169]. Швейцарская группа бундовцев насчитывала 42 человека, а вместе с членами семей — 59, поэтому для определения очередности отправления была проведена жеребьевка, в которой А. Хейфецу не повезло[170]. Лишь 12 мая 1917 года он в составе 257 человек в так называемом «втором пломбированном поезде» (в первом ранее уехал В. И. Ленин) отправился из Цюриха и 22 мая, проследовав через Германию, прибыл в Петроград. В том же поезде возвращался в Россию член социал-демократической группы «Наше слово» Д. З. Мануильский, знакомство с которым сыграло большую роль в судьбе А. Хейфеца.

По возвращении в Россию Хейфец входит в состав Временного совета Российской республики (Предпарламента), широкого совещательного органа, задуманного с целью установления постоянного контакта между Временным правительством и общественностью. В Бунде он возглавил так называемое интернационалистское течение, пытавшееся найти точки соприкосновения с большевиками. В руководстве бундовской организации Одессы, где осенью 1917 года оказался. А. Я. Хейфец, интернационалисты преобладали. В дни Октябрьской революции они выступили совместно с большевиками, войдя в состав ревкома.

Центральное руководство Бунда, напротив, восприняло весть о свержении Временного правительства большевиками крайне отрицательно. В резолюции ЦК Российской социал-демократической рабочей партии (объединенной), куда с августа на правах автономии входил Бунд, говорилось: «Захватив посредством военного заговора власть, большевики совершили насилие над волей демократии и узурпировали права народа…»

Как член президиума ревкома Одессы, к тому же поддержавший большевиков в конфликте Одесского совета с Украинской войсковой радой, Хейфец был привлечен ЦК Бунда к партийному суду[171]. Мы не знаем вердикта суда и поведения на нем нашего героя. Однако знаменательно, что вскоре, в декабре 1917 года, на состоявшемся в Петрограде VIII съезде Бунда А.Я. Хейфец стал членом Центрального комитета. Съезд единогласно решительно «осудил» Октябрьскую революцию и ее «утопические лозунги», потребовав коалиционного «социалистического» правительства. В партию тогда входило 30 тыс. членов.

На Украине Бунд сначала поддерживал власть Центральной рады, провозгласившей в январе 1918 года независимость Украины. Рада, однако, в апреле была разогнана немецкими оккупационными войсками и заменена марионеточным «правительством» гетмана Павло Скоропадского. С новой властью отношения у бундовцев не сложились. Результатом стал арест А.Я. Хейфеца как одного из лидеров левого крыла партии и тюремное заключение. По выходе из тюрьмы Хейфец был избран членом Президиума нелегального Киевского совета, в состав исполкома которого бундовцы вошли по тактическим соображениям еще в феврале — марте 1918 года. Председателем подпольного Киевского совета был уже тогда видный большевик Андрей Бубнов.

Во всех документах, относящихся к периоду работы в Коминтерне и позже, Хейфец (Гуральский) утверждал, что вступил в партию большевиков в конце 1918 года[172]. Указывал он и более точную дату — декабрь.

Бесспорно, с осени 1917 года А. Я. Хейфец был близок к большевикам, постоянно с ними контактируя. Однако называвшаяся им дата вступления в компартию вызывает сомнения.

М. Г. Рафес, как и А. Я. Хейфец, входивший в состав Центрального, комитета и Бюро Главного комитета Бунда Украины[173], а впоследствии также работавший в аппарате Киевского губернского Совета и Коминтерна, писал, что тот вошел в партию большевиков лишь во второй половине января 1919 года, в момент подготовки созыва петлюровцами так называемого Трудового конгресса[174]. Тогда уже было ясно, что дни правившей Украинской директории сочтены, что ее войска не могут сдержать напор атаковавшей Красной армии, передовые части которой вступили в Киев 5 февраля 1919 года. Л. Троцкий по существу был прав, когда писал, что Гуральский был среди тех, кто примкнул к большевизму «лишь после того, как в руках большевиков оказалась государственная власть»[175].

На состоявшемся 21 февраля первом легальном общем собрании киевских коммунистов А. Я. Хейфец избирается членом городского комитета КП(б)У, а позже — членом губкома компартии Украины[176]. Параллельно он становится заместителем председателя Киевского губернского исполнительного комитета Советов, членом Всеукраинского центрального исполнительного комитета (ВУЦИК). Его политические взгляды в этот период отличала бескомпромиссность, крайняя жесткость по отношению к своим вчерашним коллегам — меньшевикам. Выступая 30 марта от фракции большевиков на заседании Киевского совета рабочих депутатов, он заявил: «…B настоящий момент не может быть никаких уступок. Под знаменем соглашения сплачиваются все наши враги. Это есть политический подрыв органов советской власти, вредный тормоз всей ее деятельности. С этой точки зрения наша прямая неуклонная линия есть единственно правильная. При соглашении будет утеряна наша мощь, наша выдержка, наша политическая линия. Я говорю: да, будут кулацкие восстания, но мы не предадим всемирной революции, будем бороться с ними, не пойдем из-за этого на соглашение».

5 июля в киевской газете «Большевик» последний раз появилась заметка, в которой упоминался А. Хейфец, а в сентябре 1919 года Исполнительный комитет Коминтерна уже командирует его своим представителем в Германию. Так началась коминтерновская карьера А. Я. Хейфеца, перевоплотившегося с этого времени в Гуральского.

Вероятно, именно через Д. З. Мануильского А. Я. Гуральский устроился в аппарат Коминтерна. В качестве представителя РСФСР Д. З. Мануильский вместе с другими членами делегации летом и осенью 1918 года находился в Киеве, проживая в гостинице «Марсель». Будучи задержанными гетманскими властями, советские делегаты в конце концов были обменены на ряд заложников, оказавшихся в руках советскою правительства[177]. После возвращения в мае 1919 года из Франции Д. З. Мануильский работал в Киеве, в том числе председателем Политического комитета обороны города.

Нельзя не отметить, что А. Я. Хейфец-Гуральский покинул Украину в сложное для местных большевиков время. В Киеве была объявлена партмобилизация на фронт. 27 июня войска А. Деникина захватили Харьков. Развернули наступление петлюровцы. В этой связи вопрос о мотивах перехода А.Я. Хейфеца на работу в Коминтерн остается открытым.

Достоверная информация о начальном этапе коминтерновской карьеры Г уральского — крайне обрывочна. Известно, что он был в Германии арестован и после двухмесячного заключения выслан из страны. 20 февраля 1920 года через Ригу А. Я. Гуральский вернулся в Россию. Впоследствии, когда А. Я. Гуральского обвинили в излишней болтливости во время пребывания в родном городе в 1920 году, он заявил, что такого не могло быть просто потому, что он был проездом в Риге раньше — в 1919 году[178].

После непродолжительного периода работы в городе Иваново-Вознесенске Гуральского в самом конце февраля 1921 года вновь направили в Германию. Под руководством секретаря и члена Малого бюро ИККИ Бела Куна вместе с Гуго Эберлейном и выходцем из Австро-Венгрии Манфредом Стерном (тем самым, кто позже воевал в Испании под псевдонимом Эмилио Клебер) он принял участие в восстании рабочих Мансфельда и Мерзебурга в марте 1921 года в Центральной Германии, последовавшем после стачки. Рядовым коммунистам А. Я. Гуральского представляли как «товарища Шмидта из Исполкома»[179]. В это время он разделял куновскую тактику провоцирования врага как средства разжигания революционного пожара. Проинформированные Г. Зиновьев и Н. Бухарин заняли двусмысленную позицию, предпочитая выжидать[180]. Тогда кто-то даже сочинил частушку:

Всем продажным тварям

Нож гильотины пожелаем.

Да, да, да,

Бела Кун прибыл сюда!

(Приводится в переводе автора книги)

Не менее агрессивно был настроен другой лидер восстания — исключенный из компартии Германии за анархизм Макс Гёльц. Его отряд численностью от 200 до 400 человек грабил банки (20 000 марок в Кредитном обществе), захватывал с целью выкупа промышленников и коммерсантов, взрывал помещения и поезда. В результате, как сообщали из Берлина Г. Чичерину, «в глазах консервативной части рабочих» движение сразу было скомпрометировано «участием двусмысленных элементов, нелепыми покушениями на общественные здания, произведенными по большей части рукою бывших боевиков»[181]. Выступления рабочих не переросли в общегерманское движение и были подавлены силой оружия. Макс Гёльц был схвачен и приговорен к пожизненным каторжным работам, а Бела Кун бежал из Германии на самолете. Позже Макса Гёльца удалось вызволить из тюрьмы, он приехал в СССР, где в 1933 году и утонул, купаясь в реке.

А.Я. Гуральский возвращается в Россию, участвует в качестве делегата с совещательным голосом от Российской компартии в работе Третьего конгресса Коминтерна в июне — июле и… опять командируется в сентябре 1921 года как представитель ИККИ в Германию и страны Центральной Европы. В составе группы коминтерновцев-нелегалов он через Ригу проследовал до Штеттина. Под псевдонимом Август Кляйне в конце января 1923 года на лейпцигском съезде компартии Германии его ввели в состав Центрального комитета КПГ. Впрочем, сам А. Я. Гуральский позже как-то утверждал, что стал членом ЦК КПГ уже в 1920 году.

До убийства 24 июня 1922 года членами националистической террористической организации «Консул» министра иностранных дел Германии Вальтера Ратенау взаимодействие Кляйна-Гуральского с руководством КПГ не вызывало больших проблем. Написанные к прошедшему в Йене съезду партии совместно с Паулем Бетхером тезисы по вопросу применения коминтерновской тактики единого фронта были поддержаны почти всеми членами ЦК. С одобрением ими была воспринята и борьба А. Гуральского против «явно правого» уклона в партийных организациях Саксонии. Однако смерть В. Ратенау обострила ситуацию в стране, усилив в рабочем движении тягу к единству действий. Попытки ряда членов ЦК КПГ (Эрнста Мейера, Якоба Вальхера, Вальтера Штеккера, Курта Гейнриха) приглушить критику пологического курса руководства СДПГ были встречены в штыки А. Гуральским. В борьбе с новоявленными правыми он одержал победу, но лишь ценой ряда уступок и союза с лидерами левого крыла в КПГ Рут Фишер и Аркадием Масловым (так называемая берлинская оппозиция), критически относившимися к самой идее тактики единого фронта.

В Германии А. Я. Гуральский работал вместе с женой Кэте Поль. В действительности ее звали Лидия Абрамовна Рабинович. Начав свою политическую деятельность в Бунде, она в 1919 году вступила в РКП(б). До своего возвращения в мае 1924 года в СССР выполняла функции инструктора ЦК КПГ в различных районах Германии и даже была техническим секретарем политбюро ЦК КПГ. Плодом ее литературного творчества стала книга «Германия накануне Октября»[182], ставившая целью подготовить армию советских пропагандистов к приходу германской революции.

В конце ноября 1924 года К. Поль, проработав два месяца в секретариате И. Сталина, была с одобрения А.Я. Гуральского командирована во Францию в аппарат ЦК ФКП для работы среди женщин. Высланная из страны 26 апреля 1926 года, она через некоторое время поступила на службу в московский аппарат Профинтерна. В 1928–1930 гг. К. Поль являлась членом Центрального совета Профинтерна.

По линии матери, Софьи Соломоновны Рабинович, К. Поль состояла в родстве с известным большевистским деятелем Григорием Сокольниковым, осужденным по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР от 30 января 1937 года к 10 годам заключения, а в 1939 году убитым сокамерниками. Однако хотя она и исключалась в 1937 году из ВКП(б), но в следующем году была восстановлена и сумела избежать репрессий. Родной брат К. Поль — Николай — был довольно известным поэтом-драматургом, работал под псевдонимом Адуев (1895–1950). В 1920-е годы он входил в Литературный цех конструктивистов, члены которого полагали, что поэтическое творчество есть процесс «конструирования», а не интуитивно-чувственного поиска. Захоронен Н. Адуев на Ваганьковском кладбище в Москве.

В конце 1922 года или в начале 1923 года А.Я. Гуральский и К. Поль разошлись. Их сын Георгий Абрамович Поль погиб на фронте в 1942 году.

С 1922 по 1926 год А. Я. Гуральский был женат на польской коммунистке Романе Езерской (наст. фам. Вольф), в период партдискуссии 1923 года сочувствовавшей позиции Льва Троцкого. Следствием стало ее увольнение из юридического отдела ГПУ и отправка на работу в Польшу, где она возглавила окружной комитет КПП. В 1926–1932 годах Р. Езерская находилась в заключении. Выйдя из тюрьмы, вернулась в СССР и поступила в Международную ленинскую школу. В 1934–1935 годах работала в Париже в составе польского секретариата при ЦК КП Франции, позже была референтом представительства КПП при ИККИ. 11 декабря 1937 года по приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР Роману Езерскую расстреляли.

Август 1923 года. В Кремле под влиянием «немецких товарищей» пришли к выводу, что в Германии возникла революционная ситуация. Началась лихорадочная подготовка вооруженного выступления. Ставкой была судьба не только немецкой нации, но и социализма в Европе и России. Побывавшая на инструктаже в партруководстве перед отправкой в Германию журналистка Лариса Михайловна Рейснер записала в блокноте: «…Победа коммунизма в Германии означает его победу в Европе. Иначе для нас не разрешить и другое затруднение — о нашем внутреннем рынке, об аграрном мелком кредите. Если у Германии и нет денег — то за наше сырье она может дать свои машины и фабрикаты. Союзные коммунистические державы будут жить на строго экономических] выгодах — а не на основе «свободной любви». Кроме того, Герм[ания] даст нам хороших организаторов более развитого хозяйства. Это ускорит наше развитие на 20 лет»[183].

В этот период А. Я. Гуральский играл одну из ключевых ролей: по его собственным словам, он был председателем общегерманского ревкома. Этот факт подтверждается показаниями Феликса Неймана на так называемом «процессе германской ЧК», состоявшемся в феврале — апреле 1925 года. Тот подробно рассказал о деятельности созданного компартией Германии Центрального революционного комитета, в котором самым активным был Кляйне. Известны имена и других членов ревкома: Фриц Геккерт, Иван Кац, Вильгельм Пик, Вернер Раков, Вальтер Ульбрихт, Гуго Эберлейн. Сам Ф. Нейман занимал в ревкоме пост секретаря[184]. Центральной фигурой на судебном процессе был советский военный инструктор, именовавшийся «генералом Скоблевским». На самом деле это был латыш Вальдемар Розе, которого позже обменяли на одного из арестованных в СССР германских агентов. В Москве он очередной раз сменил фамилию, став Крыловым.

12 октября в Саксонии и 16 октября в Тюрингии были образованы коалиционные правительства из коммунистов и левых социал-демократов. Однако если большевистское руководство предлагало использовать их немецким коммунистам лишь в качестве ширм для прикрытия собственных действий, то верхушка КПГ и самый влиятельный московский эмиссар в Германии Карл Радек вполне серьезно видели в земельных правительствах реальный инструмент готовящегося восстания против центральной власти. Это фатально предопределило исход событий.

В Берлине быстро поняли, откуда исходит опасность: уже 13 октября правительство Штреземана приняло указ о чрезвычайных полномочиях, на основании которого генерал Альфред Мюллер, главнокомандующий рейхсвером в Саксонии, приказал распустить формировавшиеся под эгидой местного правительства пролетарские сотни. Когда социал-демократический премьер-министр Саксонии Эрих Цейгнер ответил отказом, центральные власти с согласия руководства СДПГ объявили о введении рейхсвера в Саксонию. В Этой ситуации компартия Германии в воскресенье 21 октября на конференции в Хемнице, где ранее планировалось обсудить с левыми социал-демократами экономические проблемы, приняла решение предложить объявление всеобщей забастовки и призвание населения к борьбе с рейхсвером. Коммунисты были настолько уверены в поддержке своего плана конференцией, что накануне с помощью курьеров разослали в окружные партийные организации директивы с датами выступления.

Но руководителей КПГ ожидало разочарование. Их партнеры по правительству категорично отвергли призыв к всеобщей забастовке. Увидев, что левые социал-демократы не настроены оказывать сопротивление рейхсверу, лидер КПГ Генрих Брандлер принял решение отказаться от восстания. Его поддержал Карл Радек, который лично убедил рвущихся в бой членов саксонского правительства Пауля Бетхера и Фрица Геккерта ничего не предпринимать. Против выступления был и второй по значимости представитель Москвы Г. Л. Пятаков. Революции не получилось. Ровно через месяц, осмелев, правительство запретило КПГ. И только 1 марта 1924 года запрет был снят. Следствием репрессий стало сокращение численности партии: с 267 000 членов в сентябре 1923 года до 121 000 в апреле 1924-го.

А. Я. Гуральский выразил категорическое несогласие с переменой курса. С ним солидаризовались Гуго Эберлейн, Рут Фишер. Даже когда рейхсвер подавил восстание в Гамбурге, Абрам Гуральский продолжал призывать к решительным действиям, за что и поплатился. Карл Радек «под собственную ответственность перед ЦК РКП» снял его «с немецкой работы». Переданное 1 ноября запиской решение не содержало объяснений. А. Я. Гуральскому следовало немедленно прервать свою деятельность, а остаток дня предлагалось «использовать для дачи письменного отчета о всей работе с 13 августа…». О дне отъезда в Москву К. Радек намеревался известить позже[185].

Накануне, 29 октября 1923 года, он из Берлина послал в политбюро ЦК РКП(б) и Исполком Коминтерна письмо, в котором, оправдывая изменение стратегии КП Германии и собственную позицию, обвинил партийное руководство, в частности Г. Брандлера, Г. Эберлейна и Кляйне, в революционном позерстве и неспособности заниматься практической подготовкой восстания. «Все, что рассказывал Брандлер о состоянии вооружения, есть сущий вздор. Если бы мы знали, что в партии ничего не подготовлено для восстания, то мы бы в сто раз больше говорили о подготовке, чем о сроке. Мы все срок понимали как средство форсирования подготовки. Но со сведениями о наших решениях приехал самый легкомысленный член ЦК Эберлейн и заявил на берлинской партийной] конференции, что партия перейдет в наступление в ближайшие дни, что входит в саксонское правительство для того, чтобы арестовать ген[ерала] Мюллера, что если центральное правительство ответит на это походом на Саксонию, то мы немедленно отвечаем восстанием. В том же духе работал Кляйне, державший в своих руках аппарат влияния на хундертшафте» (т. е. на пролетарские сотни. — М. П.). Серьезной же подготовки не было и не могло быть. Не потому, что время не позволяло, а потому, что и названные выше оба тов[арища] и левая не понимают значения технической подготовки.

Они ведут политику «на авось» и приукрашивают ее утверждением, что оружие нельзя купить, что оно добывается в бою»[186], — утверждал кремлевский эмиссар.

Основания для такого обвинения были. Член Реввоенсовета СССР и начальник снабжения РККА Иосиф Уншлихт, посетивший с инспекционными целями Германию, писал в своем отчете 29 сентября 1923 года: «Реввоенсовет (т. е. ревком. — М. П.) пока существует на бумаге. Нет ни политич[еского], ни военного руководителя. Ни Брандлер, ни Вальтер (Ульбрихт? — М. П.) не работают, Гуральский — лишь отрывочно»[187].

Все, что мог сделать в ответ на решение Карла Радека А.Я. Гуральский, — это выразить свое недоумение «серьезностью наказания», усугубленного нежеланием его хоть как-то объяснить.

Свою позицию А. Я. Гуральский излагал на прошедшем 7—10 апреля 1924 года во Франкфурте съезде КПГ, где его уже не избрали в состав Центрального Комитета, а также на V конгрессе Коминтерна, проходившем в июне — июле того же года. Выступая под псевдонимом Кляйне в прениях по докладу Г. Зиновьева, он обрушился на К. Радека и Г. Брандлера. «Тов. Брандлер высказал следующее положение, а тов. Радек развил его: мы были слабы, партия была безоружна, нам грозило страшное поражение. Поэтому мы предложили отступление по последнему слову австрийской стратегии. Все это неверно. В октябре 1923 года положение было не таким, как его описывает сейчас тов. Брандлер… Отступление было ошибкой»[188], — заявил А.Я. Гуральский.

В сущности, это было сведение счетов с уже обреченными. С одобрения конгресса Карла Радека вывели из состава ИККИ, а еще раньше Г. Брандлер был отстранен от руководства партией.

Пятый конгресс как бы подвел черту под деятельностью А. Гуральского в Германии. Еще в феврале 1924 года Председатель ИККИ Г. Зиновьев, озабоченный разногласиями в руководстве компартии Франции по «русскому вопросу», спешно командировал его в Париж. Присутствовавший на Лионском съезде ФКП Генеральный секретарь Профинтерна Александр Лозовский (наст, имя и фам. Соломон Дридзо) сообщил, что возникшая в РКП(б) оппозиция во главе с Л. Троцким встретила сочувствие у таких лидеров ФКП, как Пьер Монатт, Альфред Росмер, Борис Суварин. Самым активным был Борис Суварин, не только входивший в политбюро Руководящего комитета, но и являвшийся к тому же представителем ФКП при ИККИ, а также членом его Президиума и Секретариата.

Публично Б. Суварин провозглашал «активный нейтралитет», публикуя в руководимом им «Бюллетэн коммюнист» документы как сторонников большинства в РКП(б), так и оппозиции. Однако в Москве не сомневались, кому принадлежат его симпатии. «Суварин, по словам тов. Лозовского, продолжает вести злостную линию и превращает свой журнал «Бюллетень» во фракционный орган. Я прошу Вас устно сказать от моего имени Суварину, что, если это немедленно не прекратится, я вынужден буду просить его сделать публичное заявление в «Бюллетене» о том, что я перестаю быть сотрудником этого органа. Думаю, что к этому моему заявлению присоединится и ряд товарищей. Вообще Вам следует дать ему понять, что с этим вопросом ему шутить не приходится. Все это делайте пока неофициально»[189], — напутствовал своего эмиссара Г. Е. Зиновьев.

А.Я. Гуральский, выступив на Национальном совете ФКП, попытался доказать наличие связей между оппозиционерами в СССР и правым крылом в КПГ, что вызвало резкую ответную реакцию Б. Суварина. Он обвинил Гуральского в попытке перенести кризис в КПГ на французскую почву и в желании «внести разъединение в ряды партии»[190]. Однако последовавшее затем выступление другого эмиссара Коминтерна — Д. З. Мануильского заставило Б. Суварина перейги к обороне.

В своем письме в ИККИ от 9 марта 1924 года А. Я. Гуральский, уже покинув Париж, писал: «По-моему, пытаться еще спасать Бориса (Суварина. — М. П.) или держать его — большая ошибка. Он сам с собой покончил, он изолировал себя, он все время направо и налево разбрасывает замечания о России, граничащие с открытой контрреволюцией. За ним никто и ничто. Росмера надо спасти, но не задерживать его в ЦК, ибо он больше всех после Бориса портит отношения партии с конфедерацией труда…

Конкретные предложения я делаю следующие:

Сувариным пожертвовать и бюллетень у него отобрать с политической, а не технической мотивировкой;

Росмера спасти, но изолировать и политически бить;

Левую (расширенную с молодежью включительно) поддерживать и передать ей руководство партией. Генеральным секретарем будет Креме (еще, очевидно, до съезда). Трен, Креме, Сюзан Жиро, Мидоль (в тексте — Мизоль. — М. П.), Семар (в тексте — Сеймар. — М. П.) — это лучшая группа в партии и по линии, и по способностям организовать революционную партию.

Кашена, Рено (в тексте — Рену) Жана и Вальяна связать с левой в работе и использовать серьезней и основательней, чем сейчас»[191].

Усилия эмиссаров ИККИ увенчались успехом. 18 марта 1924 года ЦК ФКП официально осудил оппозицию в РКП(б), а 25 марта в унисон с вышедшим постановлением ИККИ снял Б. Суварина с поста руководителя «Бюллетэн коммюнист».

В 1955 году, оказавшись в опале и требуя восстановления в КПСС, А. Я. Гуральский отмечал в качестве одной из своих заслуг активное участие в создании «руководства Тореза — Семара — Кашена» в ФКП в 1924–1925 гг. Процитированное выше письмо говорит о том, что это не совсем так. Не отметая Пьера Семара и Марселя Кашена, Гуральский делал ставку прежде всего на левую фракцию в ФКП, безоговорочно следовавшую курсом Председателя ИККИ Г. Зиновьева. Добавим, что вместе с Д. З. Мануильским он накануне Пятого конгресса Коминтерна настаивал на назначении на пост директора центрального органа ФКП газеты «Юманите» взамен Марселя Кашена швейцарского коммуниста Жюля Эмбер-Дро, что тот позже и засвидетельствовал в своих мемуарах. План был похоронен только вследствие вмешательства Г. Зиновьева и О. Куусинена, решивших оставить Ж. Эмбер-Дро в Москве.

Морис Торез не упоминается А. Я. Гуральским в письме вовсе, ибо тогда он был мало кому известен за пределами северных департаментов Франции. И все же не иначе как хлестаковщиной выглядят последующие байки А.Я. Гуральского о том, что он «извлек» Мориса Тореза «прямо из шахты»[192]: тот еще в 1920 году, призванный в армию, оставил профессию горняка, а с начала 1923 года навсегда распрощался с физическим трудом, превратившись в оплачиваемого партийного функционера[193].

Забегая вперед, скажем, что идея выдвижения М. Тореза пришла А. Я. Гуральскому только летом 1925 года. Но принципиальный подход к кадровому вопросу при этом не изменился. «Левая группа — лучшая из всех, — размышлял А.Я. Гуральский в письме, доставленном в Москву 11 июля, — но продолжать опираться только на нее было бы глубокой ошибкой… По-моему, надо несколько расширить и Политбюро реорганизовать. Тореза (с севера, рабочий углекоп, очень развился), Дезюсклада (организатор Парижа, крепкий рабочий, хорошо говорит, пишет, немного крут, любим массой, как и Торез) и Марти надо ввести в Политбюро. Центр тяжести надо переносить на рабочую группу, постепенно используя все лучшие силы (и Сюзанну, и Альберта, и Жака, и Маселя, и Гастона)[194]. Альберт сейчас старается работать лучше и пока не глупит. Через некоторое время (развитие идет быстро, через м[есяцев] 6–8) ряд людей отпадет, а руководство пойдет без больших кризисов. Ряд товарищей согласен на введение 3-х, с другими еще не беседовал, думаю, что дело пойдет. Руководящие синдикалисты завтра вступят в партию, до сих пор шли переговоры с колебавшимися. В общем, в руководящей группе я хотел бы «мира и работы» и думаю на сем временно реорганизацию окончить и ситуацию окончательно пацифизировать». В июле указанные лица вошли в состав политбюро ЦК ФКП. Формально предложение ввести Мориса Тореза в высший руководящий орган партии было озвучено одним из секретарей ЦК ФКП Сюзанной Жиро[195].

По-разному сложились судьбы выдвиженцев А. Я. Гуральского. Клеман Дезюсклад почти незаметно вышел из компартии в 1928 году, а в 1943 году был расстрелян немцами. Морис Торез на три с половиной десятилетия стал генеральным секретарем ЦК ФКП. Наконец, Андре Марти, проработав в 1935–1943 гг. секретарем ИККИ, а с 1939 года — секретарем ЦК ФКП, был 25 декабря 1952 года исключен из партии по обвинению во фракционной деятельности — факт для историков общеизвестный. Тем более странным является утверждение недавно издавшего книгу В. И. Пятницкого о том, что избранный в секретариат ИККИ Анри (?!) Марти вместе с китайцем Ван Мином «вскоре порвали и с Коминтерном и со своими компартиями. Они не могли принять сталинской политики в коммунистическом движении»[196]. Кстати, китаец Ван Мин тоже не рвал с Коминтерном. Что же касается его отношений с компартией Китая, то они действительно были непростыми: оставаясь вплоть до 1969 года членом ЦК КПК, Ван Мин с 1956 года проживал в СССР в фактической эмиграции. Умер Ван Мин в 1974 году.

В апреле 1924 года А. Я. Гуральский был назначен официальным представителем ИККИ при Французской компартии, сменив на этом посту венгра Матиаса Ракоши. С присущей ему энергией он продолжил борьбу с «уклонистами» в ФКП.

30 мая 1924 года, накануне Национального совета ФКП, Гуральский под псевдонимом А. Кляйн опубликовал в «Бюллетэн коммюнист» большую статью, явно претендовавшую на роль директивной. Затронул он в ней и проблему внутрипартийных разногласий. «Дискуссия в русской партии завершена, — писал он. — …Сегодня необходимо признать, что опасения русской оппозиции были необоснованными, что обсуждавшиеся в России проблемы не были столь серьезны, как она полагала, и что их большей частью удалось преодолеть… Французская партия должна запомнить этот урок, чтобы научиться оставаться твердой и спокойной, несмотря на трудности развития коммунистического движения и революционной борьбы… Национальный совет прочно скрепит блок тех, кто разделяет генеральную линию Партии; он потребует от всех подчинения дисциплине и, в частности, сделает предупреждение Суварину»[197] — заключил А.Я. Гуральский, предваряя события.

В июле Исполком Коминтерна по предложению специальной комиссии исключил Б. Суварина из партии.

А.Я. Гуральский в своем, послании ошибся: вместо Жана Креме Генеральным секретарем стал Пьер Семар (1887–1942). Ключевые позиции в партийном руководстве также вновь занял Альбер Трэн (1889–1971). Ранее, до лионского съезда ФКП (январь 1924 года), он вместе с Луи Селье исполнял обязанности Генерального секретаря. Вместе с ними Гуральский, переиначив свой псевдоним на французский манер — Опост Лёпети, энергично приступил к реализации лозунга «большевизации». Впрочем, в конспиративных целях он периодически использовал и другой псевдоним — Дюпон.

15 августа 1924 года А. Я. Гуральский писал Д. З. Мануильскому и секретарю ИККИ И.А. Пятницкому из Парижа: «Я прибыл сюда в мертвый сезон. Я должен был поторопить товарищей вернуться из деревни, чтобы начать работу. Пятый конгресс не создал проблем; Я принял участие в заседании комитета Северной федерации, на котором Ги Жеррам (секретарь федерации ФКП. — М. П.) сделал отчет. Все прошло очень хорошо, исключение Суварина было принято без протестов. Мы также приняли тезисы по отчету и разослали по стране. Мы организовали отчет 50 федераций (из 90), начиная с Парижской»[198]. Выдвинув ряд предложений по улучшению партийной работы, А. Я. Гуральский не преминул упомянуть и о собственных потребностях: «Я привез денег на месяц, с учетом всех возможных расходов. Я должен получать деньги ежемесячно на мои личные нужды и поездки. Может быть, вы мне их пришлете через Берлин»[199].

Конечно, не только содержимое собственного кошелька волновало в это время А. Я. Гуральского. Тремя днями позже, 18 августа, он отправил в Москву новое письмо, в котором проинформировал руководство Коминтерна о финансовом положении ФКП.

«…Я застал положение, которое без прикрас можно назвать катастрофическим, — писал он. — До 1 января 1925 года дефицит партии составит 3 миллиона франков. Этот дефицит результат: 1) вздорожания бумаги (с 115 фр[анков] на 155 — кило); 2) создания аппарата накануне октября 23 г[ода], который продолжал (вероятно, «продолжает». — М. П.) существовать; 3) отсутствия бюджета, бесхозяйственности при росте задач и работ партии. Злоупотреблений никаких, но полная беззаботность и отсутствие административного ц финансового плана». Сообщив, что уже приняты меры для исправления положения, А. Я. Гуральский вновь поднял вопрос о собственных финансах: «Из Берлина я еще ничего не получал, а мне с 1-го (сентября. — М. П.) нужны деньги на жизнь и разъезды, не хотел бы одалживать сейчас у партии»[200]. Письмо завершалось требованием инструкций по вопросу выявленного дефицита ФКП.

В ответном послании от 1 сентября 1924 года секретариат ИККИ[201] сообщил, что вопросы, поднятые А. Я. Гуральским, можно будет реально обсудить только через две или три недели, так как Председатель ИККИ Г. Зиновьев и являвшийся его заместителем Н. Бухарин в данный момент находятся вне Москвы. Можно, однако, не сомневаться, что Коминтерн разрешил финансовые затруднения ФКП, поскольку его Бюджетная комиссия на заседании 6 января 1925 года особо отметила, что «долги компартий — должны быть погашены»[202].

Деятельность А. Я. Гуральского распространялась не только на территорию Франции. Письмом от 23 августа 1924 года Москва предложила ему «информироваться» о ситуации в Италии, а также «взять под свое наблюдение и Бельгию и постараться побывать в ней». Реакция последовала незамедлительно: уже 9 сентября Абрам Гуральский сообщал в ИККИ: «Сегодня я имел продолжительную беседу с редактором Л’Унита, вернувшимся со съезда кооперации. Одновременно я прочитал ряд материалов по итальянским делам, положение мне рисуется крайне серьезным. У партии никакой ясной линии нет. Она ограничивается социологическим анализом, из которого вытекает, что 1) фашизм падет, 2) что оппозиция победит, 3) что установится буржуазно-реформистское правительство». Посетовав, что итальянские коммунисты «преувеличивают революционные способности реформистов, Гуральский вполне в духе коминтерновских догматов отмечал: «Партия не имеет мужества защищать лозунг рабоче-крестьянского блока и рабоче-крестьянского правительства. Она склонна поддерживать лозунг учредительного собрания, и товарищ задавал мне даже вопрос, почему это недопустимо».

В письме Д. Мануильскому, относящемуся уже ко второй половине сентября, наш герой сообщал, что «ввиду всяких газетных сведений о заострении положения в Италии» ему вместе с руководством ФКП пришлось послать туда на 6 дней в качестве эмиссара журналиста Габриэля Пери. «По возвращении Пери туда поедет на четыре недели Креме, так как он по условиям здоровья еще нуждается в месяце мягких климатических условий. Он толковый человек и сможет и информировать, и отчасти влиять», — добавлял А. Я. Гуральский. В этом же письме он уведомлял, что едет «в Брюссель по делам углекопов и партии. Потом на Север (Франции. — М. П.). Только к сере дине недели вернусь…»[203]. Вскоре последовало новое послание в Москву: «Пери приехал из Италии. Он в общем согласен с линией, которую я Вам развивал. Доклад он перешлет Вам. Христоф (т. е. Жюль Эмбер-Дро. — М. П.) поддерживает линию Грамши, которую я считаю совершенно неправильной и опасной». О своей деятельности в Бельгии А. Я. Гуральский отчитывался в письме Григорию Зиновьеву от 15 ноября 1924 года. Он информировал о взаимоотношениях компартии Бельгии и профсоюзов, о тактике по отношению к левым социалистам, не забыв поинтересоваться «мнением на сей счет руководства ИККИ»[204].