«НАС НА ИСПУГ НЕ ВОЗЬМЁШЬ!»

«НАС НА ИСПУГ НЕ ВОЗЬМЁШЬ!»

Десять дней мы были в пути, а на одиннадцатый увидели землю, которую омывают воды двух морей — Чёрного и Азовского — и пересекают несколько больших и малых рек. Одна из них, Ея, проходит через станицу Шкуринскую. Начало своё она берёт у границ Ставрополя, а заканчивает путь у стен старинного города Ейска, расположенного на берегу Азовского моря.

Шкуринская — самая северная точка Краснодарского края. Лежит она ближе к Ростову-на-Дону, чем к Краснодару, а относится к Кубани.

Жильё здесь не такое, как в центральных районах России. Деревянные дома — редкость. Большинство жилых строений — хат — сложено из самана. Саман — кирпичи из глины я соломы — основной строительный материал в этих почти безлесных местах,

Я поселился в общежитии для холостяков. В первый день постелью нам служила прошлогодняя солома. Натаскали мы её в пустую хату премного, но спать на ней не пришлось: она показалась нам жгучей крапивой. В соломе, видать, давно гнездились насекомые. Страшно кусали блохи.

К тому же мучила невыносимая жажда. Вечером поели солёной рыбы, захотелось пить, а чистой воды нет. Во дворе — колодец с Журавлём, но в станичном совете предупредили, что пользоваться им нельзя. Дом, где мы разместились, принадлежал прежде кулаку, и он, когда выселяли его из станицы, в отместку бросил в колодец яд.

Вместе с Павкой я вышел на улицу подышать воздухом. Напротив, в домике с резьбой, горел тусклый свет.

Подходим к запертой калитке. Стучим. Никто не отвечает. Стучим сильней. Наконец «откликнулись»: в окнах погас свет.

— Попробуй рассади с ними сад над Кубанью! — с досадой воскликнул Тарасов. — Вот тебе и «пой, соловей». Пойдём, Костя, вон в тот дом, видишь, что под высоким тополем стоит. Может, там водой разживёмся?

Напрасно надеялись: ставни заколочены досками крест-накрест. На стук никто не откликается. Во дворе бурьян выше человеческого роста. Повернули обратно в общежитие.

Нелегка была первая кубанская ночь. Поднялись рано, позавтракали и отправились в школу. Там накануне было назначено первое организационное собрание. Здесь мы узнали, что из шести шкуринских колхозов шестой по счёту распущен и что вместо него будет создан новый, в который должны влиться мы, переселенцы.

Многим из нас было вначале непонятно, почему местные власти пошли на такие крутые меры — распустили колхоз. Как же так, рассуждали мы, колхоз — социалистическая форма хозяйственной организации, а Советы — социалистическая форма политической организации…

Недоумение помог разрешить начальник политотдела.

— Колхозы, — сказал он, — как и Советы, есть величайшее революционное завоевание пролетариата. Но не все колхозы и не все Советы оправдали себя. Форма формой, а о содержании забывать никак нельзя тоже. Всё дело в том, кто руководит колхозом или Советом. Я вот по своему опыту знаю, что представляли собой Советы в 1917 году там, где ими руководили меньшевики и эсеры. По форме это были демократические органы, а по существу они прикрывали контрреволюцию и тем самым наносили удар в спину рабочего класса. Распущенная сельскохозяйственная шкуринская артель тоже считалась социалистической хозяйственной организацией, а на самом деле она ничего общего с большевистским колхозом не имела, так как ею руководили кулаки и их пособники.

Общее собрание станичников решило создать новую сельскохозяйственную артель из переселенцев и честных станичников, для которых дорог колхоз и которые не мыслили жить дальше единоличниками.

Вновь организованному колхозу присвоили имя Максима Горького, а его председателем был единодушно избран Афанасий Максимович Сапожников. Был он человеком хозяйственным, жить привык просто, а мыслить широко.

Мне поручили одну из полеводческих бригад.

Наследство от прежнего руководства колхоза досталось тяжёлое. На дворе — глубокая осень, а в степи — неубранные кукуруза и подсолнечник. На холоде, на пронизывающем ветру выламывали мы кукурузные початки, убирали подсолнечник, очищали поля от сорняков.

Переселяясь на Кубань, многие из нас рассчитывали на щедроты южного солнца. Однако осень в этот год выдалась на редкость ветреная и холодная. К встрече с ней переселенцы не были подготовлены. Уроженцы лес— ной стороны, мы привыкли к дровам, а за Доном-рекой — безлесье. Печки здесь топят кизяками да соломой, а она осталась в поле.

Те, кто, уподобившись гоголевскому Пацюку, рассчитывали, что на Кубани галушки сами им в рот прыгать будут, приуныли. Проработал бывший терармеец Пётр Алянов. несколько дней в степи и стал требовать, чтобы его перевели в контору, на работу полегче, почище.

«Не для того, мол, я школу кончал, — говорил он, — чтобы выламывать початки. Этим и необразованные могут заниматься».

На комсомольском собрании Алянову поставили в пример Юлию Туманову: та никакой работы не чуралась. Надо убирать кукурузу — убирает, надо навоз со скотного двора возить — возит.

— Ну и пусть себе возит, — ответил, ничуть не смущаясь, Алянов. — А я…

— А ты, Петя, будешь есть булку, выращенную руками Тумановой, и болтать о верности идеалам Карла Маркса? — спросили его комсомольцы.

— Присягал и буду присягать Марксу. Я его книги прорабатывал в политкружке повышенного типа, — продолжал артачиться белоручка.

— Прорабатывать-то прорабатывал, — заметил Сапожников, внимательно следивший за нашим разговором, — а главного как раз и не понял. Карл Маркс высоко ценил труд, с большим уважением и любовью говорил он о простых рабочих, с чьих «загрубелых от труда лиц глядит на нас вся красота человечества». Не вижу я в тебе того, что Маркс называл красотой человечества.

— Плохо смотришь, Афанасий Максимович. Надень очки, — огрызался зарвавшийся горе-колхозник.

— Да и откуда у белоручки трудовая красота возьмётся? — поддержал Сапожникова Николай Ушаков.

— Какой же это труд? — вступился за дружка Хитронов, переселившийся вместе с нами на Кубань. — Ломать початки кукурузы — это чёрная, неблагодарная работа. Не мы сажали кукурузу — не мы её и убирать должны. Другое дело — весенний сев. Посеешь вместо гектара полтора — глядишь, твой портрет в газете красуется, а под ним крупными буквами, пропечатано: «Равняйтесь на лучшего сеяльщика Михаила Хитронова!» А на ломке кукурузных початков не прославишься. Да и заработать не заработаешь, только шинель последнюю: изорвёшь.

— А ты что предлагаешь? — спросил Николай Ушаков. — Пускай кукуруза, как сиротка, на поле стоит, пускай её вороны по зёрнышку выклёвывают, пускай колхозное добро пропадает, потому что хитроновым и аляновым свои шинели ближе к телу…

Комсомольцы и молодёжь дали дружный отпор Алянову и Хитронову. Они оба притихли, но работали по— прежнему спустя рукава.

Зимой Хитронова перевели в нашу бригаду. За ним закрепили двух рабочих лошадей. Прошло несколько дней. Вижу — лошади худеют. У одной плечи сбиты, у другой — холка.

Спрашиваю Хитронова:

Почему за лошадьми не смотришь?

— Вопрос не по адресу, обратись к конюху, — с издёвкой ответил он.

Я предупредил, что за лошадей одинаково отвечают и конюх и ездовой, и, если что случится с лошадьми, будем спрашивать в первую очередь с ездового.

— Ну заболеют, ну издохнут — невелика беда. Мясо на мыло пойдёт, шкура — на кожу. Из лошадиной кожи можно такие сапоги сшить, что залюбуешься, — ответил, как бы не замечая моего негодования, Хитронов.

Перестань паясничать, Хитронов, — не сдержался я. Шкурник — вот кто ты!

— «Шкурник», — повторил он улыбаясь. — Этим прозвищем меня не заденешь. Станица-то Шкуринская — значит, и мы все — шкурники. Вот лучше почитай, что нам пишут. — Хитронов полез в карман, достал измятую записку и протянул мне. — Вчера ночью под окна подбросили…

На бледно-розовом листке крупными буквами, было выведено: «Кацапы-лапотники! Кто вас на Кубань звал? Душевно советуем; убирайтесь, пока не поздно, подобру-поздорову. Убирайтесь туда, откуда приехали! А если не уедете, то зарубите себе на носу — разворота у нас вам не будет. Геть из Шкуринской! Кубань не ваша родина!»

Записки получили и другие переселенцы. Николай Ушаков, прочёл при мне, разорвал на клочки и бросил ноги.

Хитронов думал иначе. Он не разорвал, а спрятал записку. Авось пригодится…

Для Ушакова, как и для меня, все советские города, все станицы, все населённые пункты, вместе взятые, вмещались в одно светлое и ёмкое слово — Родина…

Ещё в детстве, когда я ходил в школу, Римма Васильевна объяснила нам, как возникло это слово: от маленького журчащего родничка пошло.

— Откуда Волга берёт начало, свою могучую силу? — спрашивала нас учительница. — От родничков, от ручейков с прозрачно-чистой водой. Тысячами они впадают в Волгу, дают ей силу, делают её полноводной, красивой. Волга течёт по нашему краю, но не только мы, волжане, — все советские люди её величают самым дорогим для нас именем — матушкой.

«Так и Кубань, — думал я. — Кубань не есть собственность одних кубанцев. Ещё в 1917 году все земли, все леса, все недра перешли в собственность народа».

— Ишь, запиской испугать хотели! — сказал Ушаков. — Не на тех напали! Нас на испуг не возьмёшь. Мы ведь не варяги, не пришлые. Мы — советские люди!..