«КАКАЯ ТЯЖКАЯ СЛУЖБА, КАКАЯ ЖИЗНЬ НЕСЧАСТНАЯ!»

«КАКАЯ ТЯЖКАЯ СЛУЖБА, КАКАЯ ЖИЗНЬ НЕСЧАСТНАЯ!»

Решая неотложные дела по организации гражданского управления, Ермолов ни на минуту не забывал, что государь назначил его командующим в Отдельный Грузинский корпус. Вникнув в быт солдат, он совсем не удивился чрезмерной их смертности. В казармах было сыро, стены грозили обрушением. Но и таковые жилища доставались немногим героям недавних войн с Турцией и Персией. Большинство же защитников Отечества обитало в землянках, по определению Алексея Петровича, «истинных гнездах всяких болезней, опустошавших прекрасные здешние войска»{386}.

Половину офицеров следовало удалить из корпуса, ибо даже самый снисходительный начальник терпеть таких не мог. Кроме знаменитого Петра Степановича Котляревского, все прочие полковые командиры «обзавелись хуторами, табунами и хозяйством» и не занимались своими полками.

Я уже обращал внимание на генетически обусловленное остроумие Алексея Петровича. Оно в полной мере проявилось и в его отзывах о генералах корпуса. Не откажу себе в удовольствии познакомить читателя с некоторыми перлами из его многочисленных писем к «любезному другу Арсению» Андреевичу Закревскому, генерал-адъютанту императора Александра I:

«Здесь есть у меня генерал-майор Тихановский, весьма старый офицер и довольно много служивший. Он утомленные службою силы свои нередко укрепляет такими средствами, которые ноги ослабляют. Сжальтесь надо мною, и без него у меня есть генералы, ни на что не годные. В сем смысле особенно рекомендую…

Загорский… Неужели ты не утешишь меня переводом его в другую дивизию в Россию? Он усердный человек, но здесь нужен немного поумнее… Не подумай, однако, что я хочу сбыть его с рук, божусь, что нет…

Дренякин… Этот не менее глуп, но никак не хочет того признать и потому умничает… Избавь меня хоть от него…

Пестель, дядя будущего декабриста... Германский рыцарь. Жаль, что нет в нем живости. Он также принадлежит к тому числу людей, которых по справедливости уподобляю я ледовитому полюсу.

Мерлини… такая редкая блядь, что грех кого-нибудь снабдить им и, конечно, надо оставить здесь, ибо в его лице я почитаю волю Бога, меня наказующую… за тяжкие грехи!..

Истолкуй мне, почтенный Арсений, какой злой дух понуждает вас производить подобных генералов?.. Сообщи мне об этом для моего успокоения, если то не тайна государственная!»{387}

Благо бы, такие генералы командовали только полками. Нет, каждому из них полагалась бригада или даже дивизия, а по совместительству еще и гражданская провинция в составе подведомственного наместнику края. Это уже слишком!

«Как избавиться от дряни в генеральских чинах»? — задумался однажды Михаил Семенович Воронцов. Алексей Петрович нашел ответ на этот вопрос.

Ермолов решил вызвать всех генералов в Тифлис (якобы по служебной необходимости), а командование подчиненными им войсками и управление провинциями, на которых они были расквартированы, возложить на достойных офицеров.

Достойные офицеры на Кавказе, конечно, были. Забытые начальством, они долгие годы ходили в одних и тех же чинах. Ермолов выводил их из забвения, старался улучшить быт и материальное положение. Алексей Петрович с раздражением спрашивал у Арсения Андреевича Закревского, служившего при императоре, как должны такие люди смотреть на гвардию, которая «печатает полковников как ассигнации»?

Гражданское мужество Алексея Петровича поражает и восхищает. Но не стоит забывать, что Александр I уважал свой выбор, доверял своему наместнику на Кавказе и очень часто удовлетворял его просьбы. А вот с «сословием» столичных чиновников отношения у него (в отличие от генерала Ртищева) не сложились. Поэтому многие вопросы приходилось «пробивать» с большим трудом. В письме к Казадаеву он жаловался:

«Не знаю, надолго ли таким образом станет меня, но иначе невозможно, ибо много нашел расстроенного или того, что по необходимости должно быть приведено совсем в другой вид. Сколь ни остерегаюсь я перемен, но они, однако же, неизбежны. На многие вещи я не могу смотреть с той стороны, с какой видел их мой предместник генерал Николай Федорович Ртищев. Не потому говорю я, чтобы винить его, но лета его, образ воспитания обоих нас положили между нами разницу. Он опирался на опыт долговременной службы, на сильные связи свои и тем считал себя достойным уважения. Я же простой солдат, которому счастье сделало много завистников. Нет у меня связей, и я похож на поденщика, который трудами своими должен добиваться некоторого внимания к себе. Так я всегда чувствовал, и отсюда происходила моя деятельность»{388}.

А начиналась его деятельность еще до восхода солнца. Вставал он в пять часов утра и сразу принимался за дела, которыми занимался весь день. Ближе к вечеру в приемной собиралось много людей. Кто-то приходил с просьбой, кто-то с жалобой, а кто-то скоротать время. Не зная, чем занять себя, грузины шли к нему. При этом большая часть из них не могла даже говорить по-русски. Так что разговор начальника с посетителями получался «не весьма занимательный». А время шло, некогда было даже книгу взять в руки.

«Небогаты мы славными офицерами», — часто говаривал Ермолов, задумываясь над стоявшими перед ним проблемами. А коль так, необходимо учредить «небольшую военную школу вроде наших губернских военных училищ… Молодые люди, воспитанные в духе нашего правления, будут образцом просвещения и началом введения обычаев наших в здешнем краю». И он пишет представление на высочайшее имя.

Поражает объем работы, проделанной царским наместником за каких-то полгода. А ведь он не только писал представления, но и сам объезжал свои владения или посылал толковых офицеров, прежде чем отправиться в Персию. Так, Алексей Петрович поручил штабс-капитану Николаю Николаевичу Муравьеву (будущему графу Карскому) возглавить экспедицию, созданную для первой инструментальной съемки местности от Моздока до Тифлиса.

Скоро экспедиция вернулась в Тифлис. Наместник остался доволен проделанной работой, благодарил Муравьева и всех его товарищей:

— Вижу, что не ошибся в вас, Николай, съемка превосходная, я словно другими глазами край увидел. А теперь, если желаете еще раз мне услужить, берите свою команду и отправляйтесь на границу с Турцией и Персией, сделайте то же, опишите горы и перевалы, попытайтесь найти лазутчиков и разведать о намерениях наших соседей. Только прошу вас, будьте осторожны.

Ермолов вынашивал обширные завоевательные планы на Востоке, а потому изучал театр возможных боевых действий. «Железом и кровью создаются царства, подобно тому, как в муках рождается человечество, — говорил он. — В Европе не дадут нам шагу сделать без боя, а в Азии целые царства к нашим услугам»{389}.

Во второй половине ноября 1816 года Алексей Петрович сам двинулся в путь, намереваясь познакомиться с одиозными карабахским и шекинским ханами, на которых сразу по вступлении в должность наместника он получил особенно много жалоб от их же подданных.

* * *

Карабах произвел на инспектора весьма грустное впечатление. Всюду царило запустение. Среди роскошной природы видны были развалины городов и больших деревень, заброшенные тутовые сады — свидетели недавнего процветания шелковой промышленности. Во всей провинции насчитывалось около двадцати четырёх тысяч армянских семейств. Остальные были уведены в плен или покинули свои жилища, спасаясь от притеснений хана и вторжений персов.

Мехти-хан карабахский не заботился о благосостоянии подданных, проводил время в распутстве и в занятиях охотой, поручив дела чиновникам, которые обирали не только народ, но и своего повелителя. В результате хозяйство пришло в запустение. Не видно было и признаков роскоши, в которой жил когда-то его отец. Дворец хана превратился в развалины, а имущество было расхищено до такой степени, что он не мог уже содержать даже себя достойным образом.

Алексей Петрович был поражён нищетой Карабаха. Обратив внимание на стоявшую близ дворца неказистую мечеть, пришедшую почти в полный упадок, он пригрозил Мехти-хану:

— Я требую, чтобы к моему следующему приезду на месте этих развалин была выстроена новая мечеть!

Эти слова, сказанные по-азербайджански, подавили волю хана. Все последующие годы он жил в ожидании наказания…

Из Карабаха Ермолов отправился в Менгечаур на встречу с Измаил-ханом шекинским. Он нашел в нем человека «наклонностей развратных, в управлении подданными неправосудного, в наказаниях не только неумеренного, но жестокого и кровожадного». Алексей Петрович при всём народе высказал ему осуждение и приказал, собрав всех несчастных, искалеченных им, разместить в своём дворце и держать там до тех пор, пока не обеспечит семейства каждого обиженного всем необходимым. Приставу майору Пономарёву наместник вменил в обязанность «немедленно восстановить равновесие между властью и народной безопасностью».

Заехал Ермолов и в Ширванское ханство. Оно оказалось в значительно лучшем состоянии, чем Карабахское и Шекинское: народ не был так отягощен поборами, а хан Мустафа исправно платил налог в казну.

Столицей Ширвана была древняя Шемаха, сохранявшая своё значение в течение многих веков. Но Мустафа перенёс свою резиденцию на скалы Фит-Дага, где он мог чувствовать себя в большей безопасности, чем на равнине, однако не настолько, чтобы не думать о будущем. Больше всего правитель Ширвана боялся русских и никогда не доверял им. Определив общее направление политики Ермолова на Кавказе, он понял, что рано или поздно его ханство лишится независимости, и пошёл на сближение с Персией.

Убедившись в правоте характеристик Карабахского и Шекинского ханов, извлеченных еще в Тифлисе из жалоб их подданных, наместник пришел к выводу о необходимости ликвидации существующей местной власти и замены ее русской администрацией. Без этого, считал он, недавно присоединенные к империи мусульманские провинции долго еще будут оставаться враждебной страной, временно оккупированной войсками его величества.

Решение этого вопроса в Карабахе не могло вызвать особых затруднений, ибо действующий правитель не имел детей. В случае его смерти Ермолов считал необходимым не назначать нового хана, хотя наследником по непонятным причинам генерал Ртищев в свое время провозгласил племянника Мехти-хана Джафар-Кули-агу, известного русскому правительству как изменника и виновника истребления персами целого батальона Троицкого пехотного полка{390}.

Труднее было лишить власти шекинского и ширванского ханов. Но и эту задачу наместник решит после возвращения из Персии.

Ликвидация прежней власти на Кавказе была необходима еще и потому, что почти все ханы не прерывали сношений с Персией; одни в силу родства с шахом, другие из желания с его помощью добиться независимости от России, ограничивающей их необузданный произвол.

Наследник престола Аббас-Мирза, фактический правитель страны при престарелом шахе, сохраняя видимость дружеских отношений с Россией, считал возможным вести тайные переговоры и переписку с ханами и возбуждать против неё не только пограничных мусульман, но и жителей Дагестана и даже Грузии. Результатом этой пропаганды явилась неудачная попытка сына Ираклия II Александра бежать в Персию. Причиной этого явилось лишение его прав на родительский престол, после чего он в течение почти двух десятилетий находился на содержании Тегерана. Впрочем, царевич не мог оказать какого-либо влияния на характер международных отношений на Кавказе. Осознав это, Ермолов совершенно утратил интерес к нему.

Когда речь заходила о царевиче Александре Ираклиевиче, Алексей Петрович говорил:

— Человек, известный развратной жизнью, подлостью и трусостью, опасным быть не может. Я ни гроша не дам ни за жизнь, ни за смерть подобного подлеца.

Позднее Александр Ираклиевич бежал из Дагестана в Турцию, а из Турции в Персию. Принц Аббас-Мирза поселил его на границе с Карабахом, надеясь, что он сыграет ещё свою роль в борьбе против России. Надежды не оправдались: принц ушёл из жизни в Тавризе на семьдесят третьем году от рождения, забытый всеми и на родине, и на чужбине.

Ермолов не сомневался в необходимости ликвидации местной власти в ханствах Карабахском, Шекинском и Ширванском, примыкавших к Грузии, Алексей Петрович не хотел даже испрашивать на это разрешения у Александра I, чтобы не втягивать государя в дело, в котором он явно не мог «творить блага», и брал всю ответственность за это на себя. Наместник заверял царя, что приступит к реализации своего замысла, «сообразуясь с обстоятельствами», сразу после возвращения из Персии.

Правители всех трёх ханств по закону кавказского гостеприимства намерены были подарить наместнику верховых лошадей, уборы к ним, отделанные золотом, оружие, шали и прочее. Алексей Петрович не пожелал принять столь дорогие вещи, тем более воспользоваться ими. Не хотел и обидеть хозяев отказом, поэтому попросил заменить их на семь тысяч овец, чтобы передать в свои полки.

— Хочу, чтобы солдаты, товарищи мои по службе, видели, как приятно мне заботиться о них, — говорил он. — Обещаю и впредь о том думать.

Конечно, ханы обиделись. А вот солдаты были довольны.

* * *

Между тем Муравьев с командой вернулся в Тифлис. Проделанная им работа привела Алексея Петровича в восторг и расположила его к деловитому штабс-капитану гвардии. 9 января 1817 года он отправил в Петербург всеподданнейший рапорт с подробным описанием границы с Персией, в котором пришел к безоговорочному выводу о невозможности допустить возвращения шаху каких бы то ни было земель, отошедших к России по условиям Гюлистанского мирного договора{391}.

А вот теперь, кажется, самое время обратиться к исполнению Ермоловым дипломатического поручения государя…