ЕРМОЛОВ И КЮХЕЛЬБЕКЕР
ЕРМОЛОВ И КЮХЕЛЬБЕКЕР
«Напрасно, друг любезнейший, замышляешь ты женить меня, — пишет Ермолов 16 октября из Тифлиса Закревскому, — прошло время, и жене наскучить можно одним попечением о сбережении здоровья дряхлого супруга. Хорошо тебе рассуждать, — еще молодому человеку, избравшему жену чудесную. Не думаешь ли, что все такие? Тебя судьба наградила по справедливости…»{564}
Алексей Петрович твердо решил, что отправится в Петербург в декабре, о чем уведомил «почтеннейшего Арсения Андреевича».
* * *
Еще до прибытия Ермолова в Петербург столицу покинул будущий «ермоловец» Вильгельм Карлович Кюхельбекер, выехавший за границу в составе свиты Александра Львовича Нарышкина, камергера двора его величества.
В стихотворении «Прощание» он выразил предчувствие встречи с революционной Европой.
Пируй и веселись, мой Гений!
Какая жатва вдохновений!
Какая пища для души —
В ее божественной тиши
Златая, дивная природа…
Тяжелая гроза страстей,
Вооруженная свобода,
Борьба народов и царей{565}.
Сообщая родным о предстоящей поездке, Кюхельбекер писал: «Наше путешествие будет для меня очень интересно и полезно. Мы поедем в Дрезден, оттуда в Вену, из Вены — в Северную Италию, а зиму пробудем в Риме. Лето мы проведем наполовину в Париже, наполовину в Южной Франции; зимой вернемся в Париж, а весной морем проедем в Лондон, откуда, после двухлетнего путешествия по лучшим местам Европы, вернемся в отечество»{566}.
Я не поведу читателя за восторженным поэтом по городам Европы, поскольку не он герой этой книги. Скажу лишь о том, что Бенжамен Констан, с которым Вильгельм Кюхельбекер познакомился во Франции, организовал ему цикл лекций по истории российской словесности в антимонархическом обществе «Атеней».
Кюхельбекер говорил своим слушателям о том, «как мог сложиться характер современной русской нации под совершенно деспотическим управлением», о значении вольного Новгорода и его веча в истории страны и о многом другом. Но главный криминал в заключительной части единственной дошедшей до нас лекции, в которой он позволил себе откровенно порицать императора за бесполезную трату времени в заседаниях Священного союза:
«Политические сделки, совершенно чуждые русскому народу, не всегда будут поглощать столь дорогое для нас время государя, от которого столько ждали для счастья его родины. Да сломит он, наконец, тиранство знати, столь же наглой, как и жестокой, и в этом будет его наивысшее право на признательность грядущих поколений» соотечественников{567}.
Знатоку истории русской словесности Кюхельбекеру было приказано немедленно возвращаться на родину.
Директор лицея Егор Антонович Энгельгардт писал о нем:
«Черт его дернул забраться в политику и либеральные идеи, на коих он рехнулся, запорол чепуху, так что Нарышкин прогнал его от себя, а наш посланник запретил читать лекции и, наконец, выслал его из Парижа. Что из него получится, Бог знает»{568}.
В самом деле, что из него получилось бы, не вступись за него друзья перед царем и не уговори они Ермолова взять его на Кавказ? Трудно ответить на этот вопрос вполне определенно, ибо история не терпит сослагательного наклонения. Судьба-злодейка лет на пять могла опередить естественный ход событий и заточить его в крепость. Вот о чем рассказал он сам позднее на следствии:
«В 1821-м году, возвратясь в Петербург, в скорости после того, когда возвратился туда же из Лайбаха генерал Ермолов, я был рекомендован ему Александром Тургеневым и управляющим министерством иностранных дел графом Нессельродом и принят им на службу для особых поручений в Грузии с чином коллежского асессора»{569}.
Не будем, однако, спешить, ибо Ермолов пока не покинул Кавказ и не доехал до Петербурга, а Кюхельбекер в это время все еще колесил с Нарышкиным по Европе.
* * *
24 сентября 1820 года Александр Пушкин, делясь впечатлениями от двухмесячного пребывания на Кавказе, писал брату Лёвушке из Кишинёва:
«Жалею, мой друг, что ты со мною вместе не видел великолепную цепь этих гор; ледяные их вершины, которые издали, на ясной заре, кажутся странными облаками, разноцветными и неподвижными; жалею, что не всходил со мною на острый верх пятихолмного Бештау, Машука, Железной горы, Каменной и Змеиной. Кавказский край, знойная граница Азии — любопытен во всех отношениях. Ермолов наполнил его своим именем и благотворным гением.
Дикие черкесы напуганы; древняя дерзость их исчезает. Дороги становятся час от часу безопаснее, многочисленные конвои — излишними…»{570}
Свой восторг от пребывания на Кавказе поэт перенес на бумагу, сотворив первую поэму в байроническом духе, которую, как выразился сам, «окрестил» «Кавказским пленником». Не буду пересказывать сюжет, известный каждому любителю творчества Пушкина, напомню лишь строки из эпилога.
Тебя я воспою, герой,
О Котляревский, бич Кавказа!
Куда ни мчался ты грозой —
Твой ход, как черная зараза,
Губил, ничтожил племена…
Ты днесь покинул саблю мести,
Тебя не радует война;
Скучая миром, в язвах чести,
Вкушаешь праздный ты покой
И тишину домашних долов…
Но се — Восток подъемлет вой!..
Поникни снежною главой,
Смирись, Кавказ: идет Ермолов!{571}
Поэму в целом критика восприняла положительно, находя в ней примеры изысканной художественности, а вот приведенные строки из эпилога вызвали недовольство. Так, князь Петр Андреевич Вяземский в письме Александру Ивановичу Тургеневу сокрушался:
«Мне жаль, что Пушкин окровавил стихи своей повести. Что за герои Котляревский, Ермолов? Что тут хорошего, что он как черная зараза, губил, ничтожил племена? От такой славы кровь стынет в жилах и волосы дыбом становятся. Если бы мы просвещали племена, то было бы что воспеть. Поэзия — не союзница палачей; политике они, может быть, нужны, и тогда суду истории решать, можно ли её оправдывать или нет; но гимны поэта никогда не должны быть славословием резни»{572}.
* * *
Наполнив Кавказ «своим именем», Сардарь-Ермулу в декабре отправился в Россию и разъехался дорогами с курьером, посланным императором за ним на Кавказ. Завернув по пути в Орел, чтобы навестить отца, Ермолов покатил в Петербург, где государя, понятно, уже не было, но ожидало его высочайшее повеление оставаться в столице. Александр Павлович, не дождавшись Алексея Петровича, взял с собой генерал-адъютанта барона Ивана Ивановича Дибича и поспешил в Лайбах, где собрались монархи Священного союза, напуганные революциями в Испании и Неаполе.
А.П. Ермолов задержался в столице до конца марта 1821 года, где получил уведомление о содержании доноса М.К. Грибовского на членов Союза благоденствия, в который попали оба его адъютанта времен войны с Наполеоном — М.А. Фонвизин и П.Х. Граббе. Он встретился с последним и предупредил его:
— Оставь вздор, государь знает о вашем обществе!
Кто сообщил об этом Ермолову? Возможно, Милорадович. Впрочем, не исключено, что и генерал-адъютант императора Закревский, озабоченный судьбой друга, мог пошептать ему на ухо.
Наконец, в столицу пришло известие о возмущении греков против турецкого господства. Все ожидали разрыва отношений с Османской империей. Но Россия не пришла на помощь православным братьям. Помощь им оказала Англия, закрепившая на долгие годы свое влияние на Балканах.
Закревский, опекавший друга во время его пребывания в Петербурге, пригласил Ермолова в Чесму, куда сам отправился для осмотра только что полученной передвижной военно-походной типографии. Гостям прочитали два документа, до тех пор неизвестных: одно из писем Суворова и приказ Петра I, данный войскам накануне Полтавской битвы, и предложили выбрать один из них для воспроизведения. Алексей Петрович указал на второй. Очень понравились ему слова великого государя, которыми заканчивалось его обращение к своим «товарищам»:
«А о Петре ведайте, что ему жизнь его не дорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния вашего».
Приказ Петра I был отпечатан в двухстах экземплярах и роздан присутствующим на память. Один из них А.П. Ермолов позднее подарил историку М.П. Погодину. Очевидец происходящего дежурный штаб-офицер А.И. Казначеев писал:
«Как будто самою судьбою было определено достойному генералу Ермолову вызвать царскую речь с того света на сей свет».
8 марта 1821 года вспыхнула революция в Пьемонте. Австрийские войска выступили немедленно, чтобы предотвратить распространение мятежа. В помощь им Александр I приказал собирать стотысячную армию и готовить ее к следованию в Северную Италию.
В конце апреля по вызову царя Ермолов отправился в Лайбах, чтобы возглавить русскую армию, хотя официального указа об этом назначении не получил.
В апреле Алексей Петрович достиг Бреста, где по повелению великого князя Константина Павловича готовилась ему торжественная встреча. Въехав в город и увидев это, он «выскочил из коляски и скрылся в жидовских переулках».
Такая же встреча ожидала его в Люблине, от которой он тоже избавился бегством, о чем, понятно, тут же последовало донесение в Варшаву.
«Чрезвычайно странно, — писал он, — что во всех газетах я уже назван главнокомандующим»{573}.
26 апреля Ермолов прибыл в Лайбах и в тот же день получил приказ вечером явиться к государю, у которого намечалась встреча с Меттернихом. Она началась в десять часов вечера и закончилась за полночь. Все это время Алексей Петрович находился рядом с Александром Павловичем, который очень обстоятельно обрисовал ему «картину дел политических», сообщил о назначении его «начальником армии», убедил в необходимости участия России в погашении опасного очага европейского пожара{574}.
Делясь впечатлениями от беседы с царем, Ермолов писал Закревскому: «Государь ко мне необыкновенно милостив и в звании главнокомандующего, хотя, впрочем, мнимого, удостоил меня несколько большей, нежели прежде, доверенности. Успел много расспросить о положении края, в котором я живу, и своими знаниями о нем показал, какое значение он придает ему»{575}.
Австрийцы покончили с революцией своими силами. Александр Павлович и Алексей Петрович один за другим покатили в Петербург. Последний был доволен, что ему не пришлось командовать войсками карателей.
На обратном пути в Россию Алексей Петрович заехал в Вену, потом остановился в Варшаве, где по желанию Константина Павловича осматривал Польскую армию, после чего отправился в Петербург. Бегство от торжественных встреч в Бресте и Люблине, организованных по повелению великого князя, заметно повлияло на отношение его к генералу. Простились довольно холодно. Переписка между ними практически прекратилась. Однако очень скоро жизнь поставит перед нашим героем проблему выбора, и он допустит роковую ошибку. Впрочем, мой рассказ об этом еще впереди, а пока последуем за ним в северную столицу…
Ермолов вернулся в Россию. Встретившись позднее с Фонвизиным, он приветствовал его такими словами:
— Подойди сюда, величайший карбонарий! Я ничего не хочу знать, что у вас делается, но скажу тебе, что он, Александр I, вас так боится, как бы я желал, чтобы он меня боялся{576}.
Вспоминая поездку в Лайбах, Ермолов писал:
«Таким образом, сверх всякого ожидания, был я главнокомандующим армии, которой не видел и доселе не знаю, почему назначение моё должно было сопровождаться такою тайной. Не было на этот счет никакого указа, хотя во время пребывания в Лайбахе наш государь и император австрийский не один раз говорили мне о том».
Это несостоявшееся назначение умножило число завистников Ермолова. 30 августа «государь, всегда милостивый» к прославленному генералу, пожаловал ему «аренду» с доходом в 40 тысяч рублей в год. Однако, почитая эту «награду выше заслуг» своих, он не принял ее, уверяя при этом, «что в отказ не вмешивалось самолюбие».
Ермолов демонстрировал не только отсутствие у него самолюбия, но и честолюбия. «Боже, избавь, если меня вздумают обезобразить графским титулом», — бросил он в ответ на ходившие по Петербургу слухи о возможном возведении его в это достоинство. Государь не был столь навязчивым, чтобы награждать подданных вопреки их желанию.
Не знаю, убедил ли Ермолов Арсения Андреевича Закревского в отсутствии у себя таких пороков, как честолюбие, но в отношениях между императором и наместником, кажется, началось охлаждение. Во всяком случае, именно в это время, еще до отъезда из Петербурга, Алексей Петрович пришел к горестному заключению: «Не буду спорить, что можно прожить там, на Кавказе, с пользою, но никто не в состоянии и оспорить, чтобы то не была ссылка»{577}.
Пожалуй. Но ссылка-то была добровольной. И винить здесь некого. Аракчеев рекомендовал его на должность военного министра, но ему хотелось на Кавказ, и граф рассказал об этом государю. А император тогда, в 1816 году, лишь уважил желание Ермолова. Теперь обстоятельства изменились: он стал побаиваться набравшего силу проконсула Иберии, позволяющего себе демонстративно отвергать царские милости.
В первых числах сентября Ермолов выехал из Петербурга. Снова завернул к отцу и прогостил у него весь октябрь. Потом долго пережидал непогоду во Владикавказе. Лишь 18 января 1822 года он добрался до Тифлиса, где нашёл Грибоедова, посланного к нему Мазаровичем с сообщением, что между Персией и Турцией началась война. По пути Александр Сергеевич сломал себе руку и решил воспользоваться этим обстоятельством, чтобы закрепиться в администрации наместника. Алексей Петрович одобрил решение поэта и обратился в Петербург за разрешением оставить его при себе в качестве секретаря по дипломатическим вопросам.
А.П. Ермолов — К.В. Нессельроде,
12 января 1822 года:
«Секретарь миссии нашей при тегеранском дворе титулярный советник Грибоедов на пути из Тавриза сюда имел несчастье переломить в двух местах руку и, не найдя нужных в дороге пособий, должен был по необходимости обратиться к первому, кто мог оказать ему помощь,,. По прибытии в Тифлис надлежало ему худо справленную руку переломить в другой раз. До сего времени не владея ею, не мог он обойтись без искусного врачевания... поэтому никак не может он отправиться в Персию.
С сожалением вынужден я был удалить его от занимаемой им должности, но, зная отличные способности молодого человека и желая воспользоваться приобретёнными им успехами в знании персидского языка, я имею честь покорнейше просить ваше сиятельство определить его при мне секретарём по иностранной части, без коего столько времени не без труда я обходился.
Во-первых, пользование здешними минеральными водами возвратит ему здоровье, и он, имея способность к изучению восточных языков, начав уже заниматься арабским, сможет здесь усовершенствовать свои познания.
Во-вторых, что почитаю я главнейшим предметом, вы, ваше сиятельство, со временем сможете поручить ему заведение школы восточных языков, на что не следует жалеть средств…
Не смею я испрашивать большого жалованья Грибоедову, как двести червонцев. И хотя лишается он двух третей того, что получал доселе, но к сему побуждает меня сравнение с прочими чиновниками, при мне служащими»{578}.
Ходатайство Ермолова было удовлетворено, и Александр Сергеевич прожил в Тифлисе до февраля 1823 года, впрочем, довольно часто разъезжая с Алексеем Петровичем по Кавказу.
* * *
Кюхельбекер прибыл в Тифлис раньше Ермолова. В ожидании генерала благодарный поэт сотворил в его честь стихи, наполненные чувством признательности за спасение:
Он гордо презрел клевету,
Он возвратил меня отчизне:
Ему я все мгновенья жизни
В восторге сладком посвящу…
Одним «ермоловцем» на Кавказе стало больше. Он прослужил под началом Ермолова менее полугода, но сумел оставить там заметный след.
Самым ярким первым впечатлением Кюхельбекера от пребывания в Грузии была его встреча с человеком, которого он знал еще в Петербурге, но не ожидал увидеть в Тифлисе. Вот что писал Вильгельм об этом сестре Юлии:
«Я встретил здесь своего милого петербургского знакомого — Грибоедова. Он был секретарем посольства в Персии; сломал себе руку и будет теперь в Тифлисе до выздоровления. Он очень талантливый поэт, и его творения в подлинном, чистом персидском стиле доставляют мне бесконечное наслаждение»{579}.
В это время А.С. Грибоедов работал в чисто русском стиле над комедией «Горе от ума», а В.К. Кюхельбекер славил греков, восставших против турецкого господства, и безуспешно уговаривал себя включиться в борьбу «народов и царей». Влияние первого на второго было столь велико, что на это обратил внимание А.А. Дельвиг, укорявший друга за «литературную измену»:
«Скучно только во сне говорить с Вильгельмом: поговорю на бумаге… Ах, Кюхельбекер, сколько перемен с тобою в два-три года! Но об них после. Сперва оправдай меня перед матушкой твоей. Меня Плетнев напугал, сказав, что она без слез не может встретить друзей твоих; что они напоминают ей твое положение, совсем невеселое, и я побоялся показаться ей. Я, некоторым образом, причина твоих неприятностей по несчастной моей рекомендации Нарышкину…
Мое положение скоро поправится; дай Бог, чтоб и твое поскорее пришло в прежнее состояние. Не теряй надежды на счастье, только ищи его не в Петербурге, — искание тщетное, поезжай в Москву и там, даст Бог, скоро увидимся. Скажу о себе, что я тот же Дельвиг, но менее ленив и менее весел.
Так и быть! Грибоедов соблазнил тебя: на его душе грех! Напиши ему и Шихматову проклятие, но прежними стихами, а не новыми. Плюнь и дунь, вытребуй от Плетнева старую тетрадь своих стихов, читай ее внимательнее и, по лучшим местам, учись слогу и обработке… Друзей любить знаю, а разлюбливать, хоть убей, не умею»{580}.
Грибоедов и Кюхельбекер жили на одной квартире. Не обремененные служебными поручениями, оба всецело отдавались творчеству, а по вечерам потчевали друг друга написанным за день. Александр Сергеевич, хотя и был отпетым циником, не без удовольствия, думаю, слушал адресованные ему стихи «К Ахатесу»:
Ахатес, Ахатес! ты слышишь ли глас,
Зовущий на битву, на подвиги нас?
Мой пламенный юноша, вспрянь!
О, друг, полетим на священную брань.
...
И в вольность и в славу, как я, ты влюблен,
Навеки со мною душой сопряжен!
Мы вместе помчимся туда,
Туда, где восходит свободы звезда…
Звезда свободы тогда «восходила» в Греции…
Впрочем, и Грибоедов не остался в долгу перед Кюхельбекером, вложив в образ Чацкого некоторые черты друга. Эти черты Тынянов нашел, например, в таких репликах своих героев:
Чацкий:
Я сам? не правда ли, смешон?
Софья:
Да! грозный взгляд, и резкий тон,
И этих в вас особенностей бездна,
А над собой гроза куда не бесполезна.
Чацкий:
Я странен, а не странен кто ж?
Тот, кто на всех глупцов похож…
Право же, кто был более смешон, чем Кюхля в Лицее? Или Кюхельбекер в тайном обществе, на следствии, на поселении? Да и среди родственников? В репликах Хлестовой и княгини абсолютно точно перечисляются все учебные заведения, в которых преподавал выпускник Александровского лицея Вильгельм Карлович:
Хлестова:
И впрямь с ума сойдешь от этих, от одних
От пансионов, школ, лицеев, как бишь их,
Да от ланкарточных взаимных обучений.
Княгиня:
Нет, в Петербурге институт
Пе-да-го-гический, так, кажется, зовут:
Там упражняются в расколах и в безверьи
Профессоры!
«Как бы ни увлекался Тынянов прямыми сопоставлениями Чацкий—Кюхельбекер, — пишет В.В. Кунина, — он неопровержимо прав в одном: пребывание Кюхельбекера в Тифлисе не прошло бесследно для великой комедии»{581}.
Не только Тынянов, но и Пушкин подметил, что Чацкий — ученик Грибоедова, «напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями. Все, что говорит он, очень умно. Но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно»{582}.
Смешно, не правда ли, смешно метать бисер?.. Точно так же, как Кюхельбекер перед следователями:
«Клянусь и обещаю воздержаться впредь от всяких дерзких мечтаний и суждений касательно дел государственных, ибо уверился, что я для сего слишком недальновиден…»{583}
Чаще всего Грибоедов потешал написанными сценами комедии своего восторженного друга, но иногда отзывался на просьбы и читал отрывки из нее в офицерском собрании. Однако о впечатлении, которое произвела она на генерала в это время, нам ничего не известно. Известно лишь, что Алексей Петрович сопоставлял Александра Сергеевича с Гавриилом Романовичем Державиным и находил, что оба они не способны ни на какие великие дела по службе{584}.
В офицерском собрании пили вино, шутили и злобствовали, чаще всего за глаза. Поэтому иногда случались дуэли. Не избежал ее и Кюхельбекер. Оскорбленный какими-то слухами, исходившими от родственника главнокомандующего Николая Николаевича Похвиснева, Вильгельм Карлович прилюдно отвесил ему звучную пощечину. Поединок закончился без крови, но нашему «ермоловцу» пришлось подать прошение об отставке по состоянию здоровья и спешно покинуть Тифлис. Алексей Петрович не стал портить ему и без того подмоченную репутацию и ограничился достаточно сдержанной характеристикой: «По краткости времени его пребывания здесь мало употребляем был в должности, и потому собственно по делам службы способности его неизведаны»{585}.
Во время продолжительного отсутствия Ермолова в его владениях стали назревать волнения. В связи с этим забот у главнокомандующего заметно прибавилось. Но об этом в следующей главе…