От ЧКБО до «Инклингов»

В жизни Толкина с самых школьных лет большое — по правде говоря, одно из самых главных — место занимало общение с людьми, разделявшими схожие с ним научные и литературные интересы. Раз за разом общение это выливалось в одну и ту же форму — неформального «клуба» с четко очерченным ядром (куда Толкин неизменно входил) и непостоянным составом. Члены «клуба» читали друг другу древние и собственные произведения, обсуждали прочитанное, дискутировали на самые разные темы, вместе (не все вместе, конечно) проводили досуг… И еще одну черту таких «клубов», первым из которых в жизни Толкина было школьное ЧКБО, стоит отметить, чтобы было ясно многое из дальнейшего, — все они были подчёркнуто мужскими. В некотором смысле они воплощали тот идеал мужской дружбы, основанной на общих целях и интересах, о котором немало написал К. С. Льюис. Такую дружбу, как справедливо заметил X. Карпентер, достоверно изобразил в своих произведениях сам Толкин. Мы встречаем ее и во «Властелине Колец», и в «Детях Хурина», — и в «Notion Club Papers», в которых Толкин уже непосредственно отразил собственный опыт «клубного» общения. Среди причин, порождавших особую атмосферу таких дружеских союзов, тот же Карпентер справедливо называет Первую мировую войну: «Во время войны так много старых друзей погибло, что выжившие ощущали необходимость держаться поближе друг к другу. Дружба такого рода была явлением весьма примечательным и в то же время совершенно естественным и неизбежным».

Современные авторы считают своим долгом заметить, что даже самые тесные взаимоотношения в рамках таких дружеских кругов — например, дружба Толкина и Льюиса — «не имели ничего общего с гомосексуальностью». Это так. Была, однако, другая, более серьезная социальная проблема, которая отчасти или целиком «уводила» образованных британских мужчин из семей в самые разные варианты «мужского клуба», «дружеские» или тривиальные. С крахом традиционного общества и торжеством индустриального городского уклада для женщин осталось крайне мало возможностей полноценно разделять труды и заботы мужчин. Детей же ещё следовало вырастить. Так что «клубы» давали то, чего уже не могла дать семья, — круг людей своего социального и образовательного уровня, тех, кому можно доверить свои мысли, не рискуя быть непонятым. К тому же «клуб» каждый мог выбрать для себя сам. И Толкин выбирал (точнее, создавал вокруг себя) — дружеские кружки увлеченных языком и литературой людей творчества.

ЧКБО было уничтожено Первой мировой. Остался лишь один из школьных собратьев Толкина — Кристофер Уайзмен, — и оставалась дружба с ним. По крайней мере, первое время. Они переписывались, Уайзмен высказывал Толкину мнения и давал советы по поводу «Забытых сказаний», даже подталкивал друга к их сочинению. Третий сын Толкина был назван в честь старого друга. Время от времени они встречались, но эти встречи и подводили понемногу под дружбой черту. Уайзмен после войны стал директором методистского пансиона. Он был методистом глубоко верующим и также с детства — сын служившего в Эджбастоне методистского пастора. Толкин переживал, но ранее их общению это не мешало. Однако теперь Уайзмен увлекся своими административными обязанностями, о творческих достижениях едва ли помышлял — и вскоре между друзьями не осталось почти ничего, кроме ностальгии по былому. Впрочем, переписывался Толкин с ним до самой смерти — последнее письмо датируется 1973 г. Оно подписано: «Твой преданнейший друг. Твой ДжРРТ. ЧКБО».

В Лидсе Толкин и Э. Гордон создали «Клуб викингов», в который входили, помимо них, здешние студенты. По словам X. Карпентера, клуб «собирался для того, чтобы поглощать пиво в больших количествах, читать саги и распевать шуточные песни». Толкин и Гордон в шутку и всерьез сочиняли стихи на древнеанглийском и готском. В 1936 г. без ведома авторов один из бывших студентов напечатал эти тексты сборником «Песни для филологов» в Лондоне. Из 30 «песен» Толкином написаны 13, и некоторые имеют отношение или к «Легендариуму», или к развиваемым в нем идеям.

Через некоторое время после переезда в Оксфорд, в 1926 г., Толкин учредил клуб «Kolbitar», что в переводе с древнеисландского означает «Углегрызы». Целью клуба было чтение древнесеверной литературы в оригинале, доступное далеко не всем членам на момент основания. Толкин выступал застрельщиком чтения древнеисландских текстов, переводил и толковал их для коллег, — которые под его чутким руководством и сами со временем стали делать серьезные успехи. Основным чтением были исландские саги, но время от времени Толкин мог разрядить возвышенную обстановку собственным легкомысленным стишком — под занавес. Членами клуба были теперь действительно коллеги, преподаватели университета, интересовавшиеся средневековым Севером. Среди них — ректор Модлин-Колледжа Дж. Гордон, принимавший Толкина на работу в Лидс, а ныне тоже вернувшийся в Оксфорд, Н. Когхилл, учившийся в Эксетере в первый период работы Толкина в университете, К. Т. Онайонз, с которым тогда же Толкин работал вместе. Из других, несколько менее давних и близких знакомцев Толкина входили профессор-классицист P. M. Докинз и Дж. Брайсон, у которого в Бейлиол-Колледже клуб собирался.

Стал «Углегрызом» и член Модлин-Колледжа К. С. Льюис, знакомство которого с Толкином относится как раз к 1926 г. Клайв Степлз Льюис родился в 1898 г. в Белфасте, на севере Ирландии, в самом сердце преимущественно протестантского и оставшегося верным Британской короне Ольстера. Лишившись в возрасте десяти лет горячо любимой матери, Льюис вскоре расстался и с родным домом. Отец, не умевший и не любивший возиться с детьми, предпочёл отправить Клайва в отдалённую школу. Нелестные воспоминания об этом вполне «элитном» учебном заведении преследовали Льюиса долгие годы. В будущем он посвятит немало язвительных страниц подобным школам: безразличию тамошних преподавателей, доносительству и побоям со стороны старших и физически сильных учеников.

Лишь в шестнадцать лет судьба свела Льюиса с подлинным учителем. Два года он брал уроки языка и литературы у профессора Керкпатрика. Тот стал, пожалуй, первым, кто действительно попытался проникнуть во внутренний мир юноши. Именно благодаря Кёркпатрику Льюис избрал для себя судьбу филолога, специалиста по античной и средневековой литературе. Кёркпатрик стал прототипом профессора Дигори Керка из прославившего Льюиса сказочного цикла «Хроники Нарнии».

С 1917 г. Льюис учился в Оксфордском университете. Впрочем, учебу в самом начале прервал военный призыв. Льюиса отправили во Францию, в пекло оканчивавшейся, но ещё не окончившейся Первой мировой. Потом — ранение, госпиталь. О пребывании на фронте Льюис старался не рассказывать и почти не писал. В его книгах встречаются батальные сцены, но тема войны никогда не выходит на первый план. В 1919 г. Льюис вернулся в Оксфорд. Окончив университет, он остался там — преподавать английскую филологию. Его лекции пользовались шумным успехом у студентов, а научные труды (от «Истории английской литературы XVI в.» до перевода «Энеиды» Вергилия, впрочем, так и не изданного) принесли признание коллег. Как и многие преподаватели, Льюис в 20-х гг. посещал литературные кружки, писал и даже печатал стихи, впрочем, не принесшие ему известности. Этим он походил на Толкина, разве что отличался большей скоростью в работе, а значит — и большей способностью заканчивать начатое.

Знакомство с Толкином стало переломным моментом в жизни Льюиса. Уже при первой встрече они немало проговорили о средневековой литературе — и убедились в общности интересов. Увлечённые своим делом коллеги, с не очень большой разницей в возрасте, они быстро сдружились. Тем для общения было предостаточно, и остановиться было трудно. В одном из писем 1929 г. Льюис упоминает разговор с Толкином «о богах, великанах и Асгарде», продлившийся три часа! Уже в то время Льюис прочёл почти всё из толкиновского «портфеля», и вскоре творчество друга станет сильнейшим импульсом для собственного. Пока же Льюис с шутливым изумлением восторгался «автором огромных романов в стихах и карт, их сопровождающих». Для Толкина Льюис уже к началу 1930-х стал, наверное, ближайшим другом, если в своем роде не единственным, каковым и оставался затем два десятка лет с лишним. Льюис был несколько осторожнее, и еще в 1931 г. относил Толкина в ряд «друзей второго класса» — почетный, но не исключительный.

Многое изменили, скрепив их дружбу и породив новый творческий союз, события осени как раз этого, 1931 г. Льюис, подобно одной своей героине, «отошёл от христианства в детстве — тогда же, когда перестал верить в Санта-Клауса». Решающую роль в смене взглядов сыграло именно знакомство с Толкином. Тот, разумеется, с горечью воспринимал безверие Льюиса. Они много спорили — о культуре и мифологии, о смысле жизни и творчества. В итоге к концу 1920-х Льюис уже мог сказать о себе, что «верит в Бога», однако христианства понять и принять не мог.

19 сентября 1931 г. Толкин и Хью Дайсон (тоже филолог, некогда однокашник Н. Когхилла по Эксетеру, преподававший в университете Рединга) встретились за поздним обедом у Льюиса в Модлин-Колледже. Послеобеденная прогулка затянулась за полночь, а потом до трёх ночи разговор продолжался в апартаментах Льюиса. Толкин и Дайсон пытались втолковать другу суть и смысл искупительной жертвы Христа и его Воскресения. Толкин спросил Льюиса, почему жертва Христа неясна ему, когда он понимает языческие мифы о жертве за других или об умирающих и воскресающих богах. Льюис заметил, что мифы — всего лишь «посеребренная ложь». «Нет, — отрезал Толкин, — не ложь». Миф, продолжал он, лишь следствие человеческих понятий, иногда выдумок об истине, но они преломляют истинное, идущее от Бога знание. Становясь «со-творцом», давая волю фантазии, человек ищет дорогу к Творцу, к той степени подобия ему, которая была дана до Грехопадения. Мифы пусть неверными путями, но могут вести к истине, в отличие от технического, чисто материального и оттого ведущего в бездну «прогресса». В Евангелии, волей истинного Творца и Автора этого мира, мифу позволено было стать Истиной. «Тогда, — ответил Льюис, — я начинаю понимать…»

После ещё нескольких дней размышлений Льюис твёрдо осознал, что стал христианином. Толкин изложил высказанные им в ночном разговоре мысли в длинном стихотворении, или небольшой поэме, «Мифопоэйя». Именно так он с тех пор определял для себя свой творческий метод или даже жанр, — стихотворение же посвятил Льюису. Так Льюис пришёл к христианству, принципам которого не изменял уже никогда. «Настигнутый радостью», — назовёт он позже свою «духовную автобиографию». Избранный путь принёс ему немало как уважения, так и неприязни. Льюис ощущал в себе силы стать не только писателем и ученым, но и мыслителем, и проповедником веры. Одни будут называть его «совестью Англии», другие (пренебрежительно) — «моралистом». Он и был моралистом, но, как сейчас чаще всего прибавляют, «великим».

Пока же всё это было впереди. Льюис вернулся к вере, но попытки Толкина привести его в Римскую церковь кончились ничем. Льюис стал протестантом (каковым, кстати, являлся и Дайсон) и вернулся в церковь своих родителей — официальную Церковь Англии. Толкин воспринял это обстоятельство с печалью и определённым разочарованием. Но дружбе их это тогда вовсе не мешало, хотя вызывало немало споров. В своем дневнике Толкин писал: «Дружба с Льюисом искупает многое и, помимо радости и утешения, приносит мне большую пользу от общения с человеком порядочным, отважным, умным — ученым, поэтом и философом — и к тому же теперь, после длительного паломничества, наконец-то любящим Господа нашего».

Толкин и Льюис (иногда в обществе брата последнего Уоррена) проводили немало времени вместе. Они вместе гуляли по понедельникам, изредка выезжали за город, посещали театр. И вели беседы — о вере, философии, литературе. Конечно, читали произведения друг друга — как научные, так и иные.

Всё в том же 1931 г. друзья стали посещать литературный кружок студентов и преподавателей Оксфорда, носивший название «Инклинги». По-английски inkling — «намек», название шутливо «намекало» и на слово ink «чернила», и на древнескандинавскую династию Инглингов (ряд членов кружка, в том числе Толкин с Льюисом, увлекались северной мифологией и литературой). Когда основатель кружка студент Р. Т. Лин окончил университет, прежний «клуб» распался. Однако появился новый с тем же названием, которое сначала (да и затем в общем-то) совсем не всерьёз присвоили Толкин и Льюис. По всей видимости, произошло это около 1933 г. — известно, что Толкин читал «Инклингам» писавшиеся тогда главы из «Хоббита». Кроме того, именно к этому времени перестали собираться «Углегрызы», досконально проштудировав саговую литературу и тем исчерпав своё предназначение. Впрочем, никакого формального «учреждения» новые «Инклинги» не производили, и период формирования кружка продолжался примерно до 1938 г., когда встречи стали действительно регулярными.

«Инклинги» собирались еженедельно в апартаментах Льюиса, читали отрывки из своих сочинений и обсуждали их. Обстановку обсуждений передают отдельные воспоминания, а также роман Толкина «Notion Club Papers» — сами «Инклинги» никаких протоколов не вели. Дискуссии были действительно дружескими и притом самыми откровенными, так что, как бывает между не скрывающими чувств друзьями, могло доходить даже до нецензурной брани. Так Дайсон бранился по поводу «Властелина Колец» и толкиновских эльфов, доведя клуб до необходимости то ли прекратить толкиновское чтение, то ли лишить Дайсона слова. Если же считать «Notion Club» действительно точной калькой с «Инклингов» (а Толкин изначально так и задумывал его), то надо признать, что в особо острые моменты могло дойти до повреждения мебели…

Ядро кружка составили Льюис, Толкин и Дайсон. Это определило его не просто как клуб по интересам, но как сообщество единомышленников — не только в литературе, но и в мировоззрении. Льюис и позднее в переписке с Толкином определял как «своих», с одной стороны, приверженцев мифопоэтического творчества, а с другой, и в первую очередь, — христиан. Четвёртым из важнейших членов кружка в первый период его существования был Оуэн Барфилд, старый друг Льюиса. Толкин, подобно другу, высоко ставил Барфилда как создателя «волшебных историй» и ещё выше как их теоретика. Идеи Барфилда об отсутствии разницы между «абстрактным» и «реальным» в мифотворческую эпоху повлияли на Толкина, не исключавшего, что древнейшая история при ближайшем рассмотрении до неотличимости «развернется в миф». Однако Барфилд, в 30-х гг. лондонский адвокат, на заседаниях бывал редко, а кроме того, заметно отличался от большинства своими взглядами — он был антропософом. И Льюис, и тем более Толкин весьма скептично относились к скрещиванию теорий Штайнера с христианством, и с Барфилдом спорили.

Кроме этой четверки, в более или менее постоянное ядро кружка входили майор У. Льюис, пробовавший себя как историк-популяризатор, и врач Р. Э. Хавард, лечивший Льюиса и семью Толкин. Но кроме перечисленных, кружок со своими произведениями или просто как слушатели посещали многие другие люди. Например, дважды читал «Инклингам» свои тексты приглашенный ими писатель Э. Эддисон. Кто-то оставался «постоянным членом», как остался сдружившийся с Льюисом Ч. Уильямс, о котором речь впереди. В последние годы существования кружка, уже после войны, к нему на «постоянной» основе присоединился кое-кто из оксфордской молодежи — сын и добровольный помощник Толкина Кристофер, бывший студент Толкина и Льюиса Р. Л. Грин.

Значение кружка для творчества Толкина и Льюиса несомненно, и сами они признавали важность этого дружеского общения. Толкин читал здесь главы своих книг — сначала «Хоббита», потом «Властелина Колец». В обсуждениях иногда рождались новые идеи, хотя Толкин критику не любил. Важнее была поддержка тех, кто оказывался «на его стороне», — она подталкивала продолжить и закончить начатое. Для Льюиса же период с 1938 по 1953 г., пока Толкин как раз и работал над романом, стал наиболее плодотворным. Выходят в свет романы, повести, притчи, эссе и богословские трактаты. Среди его произведений этих лет, неизменно представлявшихся на суд «Инклингов», — ставшие бестселлерами повести-притчи «Письма Баламута» и «Расторжение брака», «Космическая трилогия», сочетающая черты «научной» фантастики, притчи и мифа.

За появление последней Толкин отчасти несет ответственность. По его собственным воспоминаниям, Льюис как-то сказал: «Знаешь, в литературе слишком мало такого, что нам действительно нравится. Боюсь, стоит попытаться написать что-нибудь самим». Толкин согласился, они заключили нечто вроде пари — и сели за написание фантастических романов. Льюис должен был написать про путешествие в космос, Толкин — про путешествие во времени. Льюис пари выиграл — в 1938 г. вышел первый роман его «Космической трилогии», «За пределы Безмолвной планеты». Он читался «Инклингам», а вышел в свет, надо заметить, при активнейшей поддержке Толкина. Что касается самого Толкина, то он свой роман «Забытая дорога» быстро забросил, но его сюжет влился в предысторию «Властелина Колец». Кстати, именно в «Забытой дороге» впервые описывается толкиновская Атлантида, Нуменор. А первым, кто предал это название огласке (со ссылкой на ещё неопубликованные сочинения Толкина), был Льюис — в последнем романе «Космической трилогии», «Мерзейшая мощь», вышедшем в 1945 г. В итоге, как писал Толкин, «мы обеспечили друг друга историями, слушать или читать которые нам действительно нравилось».

В 1939 г. к «Инклингам» присоединился писатель и богослов-мистик Чарлз Уильямс. Он родился 20 сентября 1886 г. в Лондоне и воспитан был в благочестивом англиканском духе. Лондонский университет, куда он поступил на медицинский факультет, Уильямс не окончил из-за недостатка средств. Работал он сначала в методистском книжном магазине, а затем корректором в лондонском филиале Оксфордского университетского издательства. Последнее неожиданно оказалось стартом для его карьеры на интеллектуальном поприще. Уильямс расширил свои гуманитарные познания, в основном на увлекавшем его поле английской литературы и богословия, а после женитьбы в 1922 г. и рождения сына стал зарабатывать публичными лекциями. С корректорской работы он перешел на редакторскую, а вскоре стал публиковать собственные стихи. Начиная с 1930 г. выходит условный цикл из семи мистических романов-«триллеров», сюжеты которых строятся на столкновении нашего обыденного мира с непознанным. Потустороннее у Уильямса изначально божественно по природе, «не зло по своей сути», но во взаимодействии с людьми может становиться демоническим и почти всегда опасно.

Этот подход, лишь отчасти перекликавшийся с воззрениями Льюиса и Толкина, был обязан, несомненно, неоднозначностям духовных поисков Уильямса. Он всегда увлекался спиритуалистическими феноменами и нетрадиционной, на грани гностицизма, теологией. В 1917 г. он получил формальное посвящение в одном из ответвлений распавшегося к тому времени «Герметического ордена «Золотая Заря»». Практически в деятельности уже не существовавшего ордена Уильямс никакого участия не принимал, однако интерес к оккультным опытам сохранил и в 30-х гг., и интерес этот проявляется в ряде его романов. Уильямс писал трактаты по мистическому богословию, вполне в духе английского протестантизма, — и в то же время труды по истории магии. Автором он был чрезвычайно плодовитым. Среди его произведений, помимо «мистических триллеров» и теологических трактатов, — стихи и поэмы на историко-мистические сюжеты, в том числе цикл, посвященный артуровской Британии, а также пьесы и многочисленные статьи. Сотрудничество Уильямса с «Инклингами» длилось недолго — он умер 15 мая 1945 г.

Но след в истории кружка он оставил глубокий и не вполне однозначный. Льюис быстро сблизился с Уильямсом и отзывался о нём с восторгом. Хотя он и признавал вслед за Толкином, что с Уильямсом подчас трудно спорить, а спорить есть о чём, в целом характер и талант этого человека восхищали Льюиса. После того как Уильямс, уже главный редактор лондонского отделения Оксфордского издательства, перебрался в Оксфорд, Льюис старался не пропускать его лекций по истории литературы. Особенно высоко оценивал он действительно популярный цикл о творчестве Мильтона — туда он ходил вместе с Толкином. В целом Льюис вполне искренне считал, что Уильямс «подобен ангелу», а после смерти относился к нему почти как к святому.

Отношение Толкина было совершенно другим, и восторги Льюиса только укрепляли это отличие. Возможно, Толкин где-то ревновал друга, но более важным было то, что влияние Уильямса он отнюдь не считал благотворным, а увлечение Льюиса полагал скороспелым и странным. Лично Уильямс был Толкину симпатичен, они немало общались, в том числе и на важные для Толкина темы — богословские и философские. Иногда сходились во мнениях. У Уильямса было хорошее чувство юмора, они с Толкином могли свободно шутить и друг с другом, и друг над другом. Уильямсу нравился «Властелин Колец», и он правильно понимал идеи, заложенные Толкином в книге, — задолго до её завершения. Но литературное творчество Уильямса и его мировоззрение Толкина настораживали, а иногда скорее пугали. Со временем, когда Толкин получил возможность переосмыслить своё знакомство с ним и воздействие Уильямса на Льюиса, оценки становились всё жёстче.

«Я хорошо знал Чарлза Уильямса в его последние годы… — писал Толкин в 1955 г. — Но я не думаю, что мы хоть сколько-то повлияли друг на друга! Слишком «устоявшиеся», и слишком по-разному. Мы оба слушали… фрагменты трудов друг друга, читаемые вслух; потому что К.С.Л. (дивный человек), казалось, способен радоваться нам обоим. Но, думаю, каждый из нас нашел ум другого (или скорее способ самовыражения, темперамент) столь же непроницаемым в том, что касалось «литературы», сколь восхитительным мы находили личное общение друг с другом».

После смерти Льюиса в 1963 г. и в письме, адресованном сыну, Толкин высказывался уже прямолинейнее: «Мы были разлучены сначала внезапным явлением Чарлза Уильямса… Льюис встретился с Уильямсом в 1939 г., а умер Уильямс в начале 1945-го. «Космическая трилогия», которую приписывают влиянию Уильямса, была в основе своей чужда природе его воображения. Она планировалась за годы до того… Влияние Уильямса в действительности проявилось только с его смертью, в «Мерзейшей мощи», оканчивающей трилогию, — что (сколь бы хорош ни был роман сам по себе), думаю, испортило её».

Определеннее о том же в другом письме, 1964 г.: «Я человек ограниченных симпатий (но хорошо знаю об этом), и Ч. Уильямс находится почти совершенно вне их. Я довольно близко контактировал с ним с конца 1939 г. до его смерти, — честно говоря, был чем-то вроде повивальной бабки при родах «Кануна Дня Всех Святых», читавшегося нам вслух по мере сочинения, но очень значительные изменения были внесены в текст, думаю, главным образом благодаря К.С.Л., — и меня весьма радовало его общество; но умы наши оставались порознь. Мне активно не нравилась его артуровско-византийская мифология; и я по-прежнему думаю, что она испортила трилогию К.С.Л. (очень впечатлительного, слишком впечатлительного человека) в последней части».

Наконец, ещё через год, в 1965-м, Толкин подводит своеобразный итог: «Мне был и остается совершенно несимпатичен образ мыслей Уильямса. Я знал Чарлза Уильямса только как друга К.С.Л… Мы нравились друг другу и радовались общению (большей частью шутливому), но нам нечего было сказать друг другу на более глубоком (или более высоком) уровне. Я сомневаюсь, читал ли он что-либо из вышедшего к тому времени моего; я читал или слушал добрую долю его работ, но нашёл их совершенно чуждыми, а иногда вполне отвратительными, по случаю же смехотворными. (Это бесспорная правда, если брать вещи в целом, но нимало не является критикой Уильямса; скорее это выражение моих собственных пределов симпатии. И конечно, в таком большом ряду работ находились строки, пассажи, сцены и мысли, которые я находил поразительными.) Я остался совершенно нетронут. Льюиса сбило с толку». Более приватно, Толкин к концу жизни именовал Уильямса «ведьмовским доктором», чернокнижником.

Правдой было то, что если не «явление» Уильямса, то его проявившееся в последний год жизни влияние на Льюиса стало первой причиной к некоторому охлаждению между ним и Толкином. Толкину резко не понравилась «Мерзейшая мощь», а еще меньше — первая вышедшая в 1950 г. сказка из знаменитого ныне цикла «Хроники Нарнии», «Лев, колдунья и платяной шкаф». Это новое творение Льюиса, по мнению Толкина, совершенно не соответствовало его теориям «сотворчества» и «вторичной веры», которые Льюис вроде бы разделял доселе. Слишком пёстрый, сплетённый из разных существующих мифологий мир, слишком явное обращение к маленькому читателю (книга не «на вырост»!), слишком же очевидный христианский аллегоризм.

Льюис едва не перелагал для детей сказочным языком Евангелие! В общем, о «Льве, колдунье и платяном шкафе» Толкин отозвался где-то даже пренебрежительно, чем Льюиса задел. Льюис как раз считал, что нашёл тот язык, которым сможет сказать то, что нужно и как нужно…

Охлаждение не замедлило сказаться и на личных отношениях. В начале 1950-х гг. Льюис уже чувствовал, что друг избегает общения, даже редко посещает собрания «Инклингов». Он попытался выяснить причины у К. Толкина, но даже тот не сумел объяснить поведения отца. Дело было не столько в какой-то «ревности», будь то к усопшему Уильямсу или к настигшей Льюиса литературной славе. Толкин, скорее всего, просто колебался — можно ли продолжать видеть в Льюисе, который стал для него в предшествующие годы почти вторым «я», единомышленника?

Их вновь на время сблизила публикация «Властелина Колец». Льюис столь же рьяно поддержал трилогию, прежде всего восторженными отзывами, как Толкин некогда в меру своих сил — «За пределы Безмолвной планеты» или посвященные ему «Письма Баламута». Пожалуй, даже слишком рьяно, — многие ополчились на автора именно из-за пламенных дифирамбов Льюиса. Но вслед за этим сближением пришло расставание.

Академичный, несколько чопорный университет более чем прохладно относился к писательской известности Льюиса. Тем более что он был и пылким проповедником, и не боялся полемизировать (публично и не всегда успешно) с коллегами иных убеждений. Толкин, при всём своём действительном влиянии, Льюиса далеко не всегда мог поддержать. Отчаявшись получить в Оксфорде должность профессора, Льюис в 1954 г. перебрался в Кембридж. Здесь профессорскую кафедру ему дали. Через год он был избран в Британскую академию.

Разлука с Оксфордом, которому было отдано тридцать пять лет жизни, однако, стала для Льюиса драмой. И драмой для кружка «Инклингов», который уже начал приходить в упадок, а теперь окончательно лишился центра притяжения и распался. Столь дорогое для Льюиса творческое общение прерывалось. Но не всем дружеским связям, конечно, пришёл конец. Дружба с Толкином в эти годы оживает вновь. Хотя Толкин по-прежнему критично относился к «Хроникам Нарнии» (Льюис закончил цикл седьмой сказкой в 1956 г.), ставшим самым известным творением Льюиса, он интенсивно переписывался с ним, время от времени встречался. Происходили иногда и встречи в более широком кругу, с участием других «Инклингов».

Но в марте 1957 г. дружбе Льюиса и Толкина был нанесён ещё один — по позднейшим признаниям Толкина, фатальный — удар. Льюис женился. Он обвенчался с тяжело заболевшей Джой Дэвидмэн, его почитательницей из США, которая полюбила его заочно и приехала в Англию специально ради встречи с ним. Толкина сердило не столько то, что Джой была разведенной и имела детей от первого брака, хотя, как католик, он не считал это правильным, но новобрачные были англиканами. К тому же Джой стала христианкой совсем недавно — собственно, под влиянием книг Льюиса. Толкина неприятно поразила внезапность и случайность этого бракосочетания; вся история казалась ему, как и многим в окружении Льюиса, странной. Но главной обидой было то, что друг ни намёком не сообщил ему о своём решении, и узнал о случившемся Толкин лишь постфактум. Переписка и встречи, вполне товарищеские, между друзьями продолжались, но прежней теплоты во взаимоотношениях (по крайней мере, со стороны Толкина) уже не было.

Льюис прожил с женой три года, и они любили друг друга. В 1960 г. Джой умерла. Льюис пережил её ещё на три года и умер 22 ноября 1963 г., несколько дней не дожив до шестидесятипятилетия. Для Толкина известие о его смерти стало тяжелым ударом. Он писал дочери: «До сих пор я испытывал нормальные ощущения мужчины моего возраста — подобно старому дереву, теряющему свои листья один за другим: это же как будто удар топором под корень. Очень печально, что мы столь отдалились в последние годы; но время близкого общения между нами мы оба хранили в памяти». Некролог Льюиса Толкин писать отказался.

Дружба с Льюисом была исключительно важна в жизни Толкина, была она исключительно важна и для его творческой судьбы. Гораздо значительнее, чем общение со всеми остальными «Инклингами». «Влияние» со стороны Барфилда или тем более Уильямса, которое иногда находят, ограничивается частными совпадениями во мнениях. «Влияние» Льюиса тоже весьма условно, как увидим, однако Толкин действительно обсудил с ним практически всё написанное до начала 50-х и хотя бы пытался внимательно прислушаться к его мнению. Некоторые эпизоды известны. Так, в начале 30-х гг. Льюис по просьбе Толкина написал разбор поэмы о Берене «Лэ о Лэйтиан». Комментарий этот — сам по себе художественное произведение, причем шутливого, где-то пародийного склада. Льюис построил его в форме академического анализа от имени вымышленных ученых, считающих неудачные строки поздними вставками и искажениями блестящей средневековой поэмы. Толкин принял замечания в единичных случаях, в основном же проигнорировал. Льюис высказывал немало замечаний и по «Властелину Колец», на которые Толкин реагировал в основном так же. Однако именно по совету Льюиса он отрезал от романа эпилог, показавшийся другу слишком сусальным. Влияние Толкина на творчество Льюиса более отчетливо. «Нуминор» из «Мерзейшей мощи» — пример наиболее явный, но далеко не единственный.

Сами Льюис и Толкин не слишком любили разговоры о взаимных «влияниях». «Что до чьего угодно влияния на Толкина, — писал Льюис в 1957 г., — то вы с тем же успехом можете (перефразируя Белого короля) попытаться повлиять на брандашмыга». Образ понравился, и в 1959 г. Льюис повторяет его в письме другому адресату: «Никто никогда не мог повлиять на Толкина — вы могли бы с тем же успехом пытаться влиять на брандашмыга. Мы слушали его работу, но могли воздействовать на нее, только вдохновляя. У него только две реакции на критику: или он начинает всю работу заново сначала, или вовсе не обращает внимания». «Не думаю, что Толкин повлиял на меня, и я с очевидностью не влиял на него. То есть на то, что он писал. Мое непрерывное ободрение… влияло на него, побуждая собственно писать — с той же серьезностью, в том же размере… Схожесть между его и моими работами связана, я думаю: а) с природой — темпераментом; б) с общими источниками. Мы оба погрязли в норманнской мифологии, волшебных сказках Дж. Макдональда, Гомере, Беовульфе и средневековом романе. Также, конечно, мы оба христиане» — такую общую оценку давал Льюис уже в последний год жизни значению их творческих связей. При этом он отнюдь не отрицал сознательных и подсознательных частных влияний толкиновских образов на «Космическую трилогию» и даже в «Хрониках Нарнии». «Властелина Колец» Льюис всегда считал блестящим произведением и достойным подражания образцом, ставя, пожалуй, выше собственных работ.

Оценки Толкином творчества Льюиса, как мы уже видели, были сдержаннее. Толкин к тому же при некоторой склонности к самоуничижению от скромности избыточной никогда особо не страдал — и потому прямо соглашался видеть свое влияние у Льюиса там, где оно не скрывалось. Толкин по-разному относился к разным текстам Льюиса. Он высоко ставил «Космическую трилогию» — во всяком случае, первые два романа. В главном герое Рэнсоме Толкин узнавал «некоторые свои мнения и идеи льюисифицированными». В то же время в «Notion Club Papers» Толкин устами своих персонажей сурово критикует Льюиса за использование научно-фантастических элементов. Уважение и интерес вызывали у Толкина ранние притчи Льюиса, читанные прежде выхода в свет, — «Письма Баламута», «Расторжение брака», «Возвращение пилигрима». Однако «печально, что «Нарния» и вся эта часть работ К.С.Л. останется вне поля моей симпатии, как многое из моих работ не вызывало симпатии у него». В последнем Толкин, скорее всего, ошибался, принимая дружескую критику за неприятие, но относительно себя, конечно, говорил правду. Он прохладно воспринимал богословствование и проповедничество Льюиса, в немалой степени из-за его протестантизма.

Что касается «влияний», то по этому поводу Толкин исчерпывающе и вполне справедливо высказался в уже цитировавшемся письме 1965 г.: «К. С. Льюис — один из всего трех людей, которые доселе прочли всё или существенную часть моей «мифологии» Первой и Второй эпох, уже сконструированной в главных чертах на момент нашей встречи. Особенностью было то, что ему нравилось, когда читали ему. Всё, что он знал о моем «материале», удержалось в его объёмной, но не непогрешимой памяти от моего чтения ему один на один. Его написание Нуминор — ошибка слуха… Льюис не принимал участия в «исследовании Нуменора»…

Льюис был, думаю, впечатлен «Сильмариллионом и всем таким», с очевидностью сохранив в уме некие туманные припоминания о нём и об употреблявшихся там именах. К примеру, — поскольку он слушал текст прежде сочинения или даже мысли о «За пределы Безмолвной планеты», — предполагаю, что Эльдил является эхом Эльдар в «Переландре» Тор и Тинидриль эхо с очевидностью, поскольку Туор и Идриль, родители Эарендила — главные персонажи «Падения Гондолина», написанного раньше всех легенд Первой Эпохи. Но собственная мифология Льюиса (зарождающаяся и никогда вполне не реализованная) отличалась совершенно. Она в любом случае разбилась вдребезги прежде, чем обрела связность, — благодаря контакту с Ч. С. Уильямсом и его «артурианскими» поделками, что случилось между «Переландрой» и «Мерзейшей мощью». Жалко, я думаю…

…Льюис был очень впечатлительным человеком, чему содействовали его великая щедрость и способность к дружбе. Неоплатный долг, которым я обязан ему, — не во «влиянии», как обычно его понимают, а в настойчивом ободрении. Долгое время он был моей единственной аудиторией. Я всегда пестовал идею, что мои «безделки» могут быть больше, чем приватным хобби. Но если бы не его интерес и непрестанная жажда большего, я никогда не довел бы «Властелина Колец» до завершения».