Глава тридцать шестая

Глава тридцать шестая

Для Золя это было второе путешествие в Англию. В конце сентября 1893 года он был приглашен на конгресс прессы как представитель и глава Общества французских литераторов. Его сопровождала Александрина. Английские романисты и переводчик произведений Золя Визетелли устроили им теплую встречу. Золя помнит, как они высадились у отеля «Савой» на берегу Темзы, как принимали первые поздравления, как вскоре его окружили журналисты и ему пришлось просить их не слишком злоупотреблять его именем. Затем начались торжественные приемы и обеды: у лорда-мэра, в Ковент-Гарден, в Хрустальном дворце, у частных лиц. Свободного времени почти не оставалось, но он все же успел осмотреть достопримечательности города: знаменитый Британский музей, в котором особое его внимание привлекла редчайшая в мире библиотека, Вестминстерское аббатство, Оксфорд… Хорошие это были дни, и в Париж Золя возвращался восторженный и ликующий.

Сейчас он стоял на борту корабля и поеживался от свежего морского воздуха. В спешке было забыто даже пальто. Позади оставалась Франция, оставались близкие ему люди, с которыми он не успел как следует попрощаться, оставались друзья, оставалось «дело» — дело, не доведенное до конца. Ныне он совершал путешествие в одиночестве, не ведая, что его ждет впереди.

Золя прожил в Англии около года. Самым трудным, пожалуй, был первый месяц. Мучило сомнение: правильно ли он поступил, последовав совету друзей? Не истолкуют ли его отъезд как малодушие? Правда, он знал, что его возвращение во Францию было бы на руку врагам: «Судьи решили отныне пуститься во все тяжкие и наверняка ждут не дождутся нашего появления в Версале, чтобы придушить нас». И все же! Что думают на этот счет друзья и единомышленники? Решение, принятое в Париже, было еще раз обсуждено в Лондоне. На совет собрались приехавшие вслед за ним Демулен и Бернар Лазар. В беседе принял участие и главный его покровитель в Англии — переводчик Визетелли. Золя успокоили, но вот прошло еще два месяца, и он пишет историку и дрейфусару Рейнаху, что готов вернуться и «отсиживать свой год в тюрьме». Принесет ли, однако, это пользу, «не будем ли мы освистаны, осыпаны бранью и осуждены?». Октав Мирбо, например, советует ему возвратиться и демонстративно сесть за решетку. Золя отвечает: «Было бы превосходно, если бы я мог коротать время в тюрьме, но не думаю, чтобы это было возможно. Не затем я уехал, чтобы вернуться таким образом. Наше поведение в этом случае не было бы ни последовательным, ни достойным. Я предпочитаю неопределенно долгое изгнание чудовищному риску нового процесса» (19/III 1898 г.).

Очень неприятно объяснять все это некоторым друзьям, но тактический замысел Золя правилен. Нельзя дать суду закончить процесс по его желанию: «не освобождать этих господ от нашего процесса, а, напротив, дразнить их его возможным окончанием, отняв у них всякую надежду самим покончить с ним, ибо мы в любую минуту можем все начать сызнова».

Золя тяжело переживает одиночество, хотя его и навещают друзья. «Мучительно трудно жить в стране, языка которой я не знаю, скитаться, хоронясь от людей, и испытывать тревогу обо всем, что я оставил позади себя». Ему действительно приходится скитаться и жить под чужими именами. Сначала отель «Гросвенор», затем пригород Лондона — Вейбридж, еще через неделю — местечко Пенн в Отлендс Чез. Не проходит и месяца, а он уже в Саммерфилде. С наступлением осени Золя поселяется по соседству с Лондоном — в Норвуде. И это далеко не все адреса. Так часто менял он свои квартиры только в юности, но тогда были совсем другие причины. Вымышленных имен у Золя почти столько же, сколько и меняющихся адресов: Паскаль, Роджерс, Бошан… В целях конспирации он меняет имена близких ему людей, которым направляет через посредство друзей письма: «Александрину он называет Александром, Жанну — Жаном (так же хитро придумано, как и имя Паскаль, по которому сразу же узнавался автор одноименного романа).

Дениза Ле Блон почти день за днем описала первый месяц пребывания Золя в Англии. Вот как это выглядело:

19/VII — Золя поселяется в отеле «Гросвенор».

21/VII — Золя проводит ночь у приятеля Визетелли — Уорхема. Хозяин и его жена не знают по-французски ни слова. Золя — ни слова по-английски.

22/VII — Золя снимает комнаты в Отлендс Парк-отель, где хозяин встречает его весьма прохладно.

24/VII — Золя отправляется на поиски нового убежища и присматривает его в местечке Пенн (это на будущее).

26/VII — Золя начинает писать «Записки изгнанника».

27/VII — Золя взволнован тем, что его узнали. В записках отмечает, что хозяин отеля изменил к нему и Демулену отношение. «Он почувствовал, что мы все же славные люди». Золя тоже изменил к нему отношение, заметив, что тот любит животных и вопреки английским обычаям пускает свою собаку без намордника — «тот тоже, должно быть, из славных парней».

28/VII — Во время прогулки по парку попадает под сильный ливень и укрывается в деревенской хижине. Целый час в одиночестве читает «Пармскую обитель» Стендаля, читает, как в первый раз: «Я, без сомнения, прочел ее когда-то очень плохо. Она будит во мне восхищение и возражения».

29/VII — Письмо доктору Лара: «Сообщите Александру (читай Александрине. — А. П.) о моих новостях. Скажите ему, что я получил его милое письмо от 26-го, то, которое он написал мне по возвращении из деревни. Я спокоен и ожидаю решения, которое вскоре должно состояться…»

30/VII — Золя читает «Изнанку современной истории» Бальзака. В тот же день получает известие, что «Пти репюблик Франсез» поместила статьи, в которых убедительно доказывается, что письма полковника Комба, оскорблявшие честь отца Золя, — ложь и что журналист Жюде — лжец. Лабори советует Золя подать прокурору жалобу на клеветников, что Золя и делает.

31/VII — Золя записывает мнение об «Изнанке современной истории»: «Это очень странно, но… книга против моих литературных и социальных убеждений».

1/VIII — Золя поселяется в местечке Пенн в Отлендс Чез. Мечтает остаться один и начать работать. Вместе с Золя остается старшая дочь Визетелли — Виолетта, чтобы обслуживать его в качестве переводчицы. И т. д. и т. д.

Золя не привык к подобной бездеятельной, растительной жизни, и вскоре им овладевает писательский зуд. Бумага и чернила существуют и в Англии, а в любой гостинице есть письменный стол. Он уже попробовал начать «Записки изгнанника», но, когда об этом узнали в Париже, ответил отказом напечатать их в газете «Матен»: «Еще не определил даже, в какой форме лучше всего это намерение осуществить». Совсем другое волнует Золя. Еще до изгнания он твердо решил написать новую серию романов — последнюю. («После буду писать только пьесы».) И первый роман цикла — «Плодовитость». Работа сразу же излечивает Золя от сплина:

«Мое существование здесь стало терпимым с тех пор, как я смог вернуться к работе. Работа всегда успокаивала, спасала меня». Писано 19 августа (Октаву Мирбо).

«Нынче, когда я смог вернуться к работе и каждое утро регулярно выполнять поставленную себе задачу, жизнь моя стала сносной». Писано 21 августа (Альфреду Брюно).

«Между прочим, снова принялся за работу, все идет хорошо». Писано 30 октября (Жоржу Шарпантье).

«В общем мне работается недурно». Писано 4 декабря (Ж. Шарпантье).

«У меня здесь есть счастливая возможность работать в ничем не тревожимом одиночестве. И я ее использую в полной мере. Это единственное, что спасает меня, помогает смириться со своим положением и не чувствовать себя совсем уж несчастным… Здесь у меня есть один-единственный друг — это роман, над которым я сейчас работаю, он товарищ что надо». Писано 11 декабря (Полю Алексису).

К 15 сентября готово семь глав, к 11 декабря — половина романа, а 27 мая 1899 года — за несколько дней до возвращения во Францию — закончены последние страницы.

Замысел «Плодовитости» родился из идеи романа «Отбросы» («Le Dechet»), который Золя задумал, возможно, еще до завершения «Ругон-Маккаров». Об этом он рассказал в статье «Вырождение», опубликованной в сборнике «Новый поход» (1896 г.): «Вот уже десяток лет, как меня преследует мысль о романе, даже первую страницу которого я, конечно, никогда не напишу». Далее излагалась идея романа. Он представлялся ему «огромной фреской». Перед читателем вновь возникал Париж, населенный людьми разных сословий и состояний. У них были свои радости и печали. Они были грешны, но о самом главном своем преступлении не задумывались. А заключалось оно в пренебрежении к жизни, к ее биологическим законам. Они убивали жизнь в ее зародыше, напрасно «растрачивая свое семя», отказываясь от деторождения, насилуя природу, делая аборты. Золя хотел создать поэму, в которой со всей страстью своего сердца «выступил бы в защиту прав жизни».

Замысел этот долгое время оставался неосуществленным, и вернулся к нему писатель, лишь закончив «Три города». Только теперь он мечтал не об одном романе, а сразу о трех, еще позднее — о четырех. «Четвероевангелие»! Может быть, потому, что новая серия открывала в его творчестве новые пути, он подробно останавливается на ее замысле. В одной из рабочих заметок мы читаем: «Я могу удовлетворить тяготение к присущему мне лиризму, обратившись к фантазии, позволив себе совершить прыжки воображения в мечту и надежду. Я желал бы прославить сверкающий оптимизм. Это естественное заключение всего моего труда — после длительного изображения фактов действительности без учета завтрашнего дня, после логической манеры и моей любви к силе и здоровью, плодовитости и труду. Меня особенно радует возможность изменить мой стиль, возможность предаться лиризму и фантазии».

В записи 1897 года, появившейся вскоре после окончания «Парижа», Золя дает характеристику «Трех евангелий»:

«В первом романе «Плодовитость» я разрабатываю сюжет, задуманный мною под названием «Отбросы». Но я смягчаю и расширяю этот сюжет, превращаю его в гимн плодовитости…

«Труд» — это произведение, где я хотел бы по примеру Фурье заняться организацией труда — труда, как творца и регулятора мира. Я сотворю Город — город будущего, наподобие фаланстера…

Затем «Справедливость» представит мне третью площадку, на которой будет воссоздано человечество поверх всех границ».

Идея романа «Истина» возникла позднее, под влиянием дела Дрейфуса и после того, как уже была начата работа над «Плодовитостью».

Думая о будущих героях новой серии, Золя приходит к мысли связать «Четвероевангелие» с «Тремя городами». Почему бы в главные персонажи не вывести детей Пьера Фромана, наделив их именами евангелистов? Решение принято. В «Плодовитости» появляется Матье (Матвей), в «Труде» — Люк (Лука), в «Истине» — Марк, в «Справедливости» — Жан (Иоанн).

Проект здания новой четырехтомной эпопеи был построен довольно быстро, но в процессе работы он совершенствуется и в него вносятся изменения. Золя стремится к тому, чтобы общая композиция романов служила одной (идейной цели, а цель эта — утопическая мечта о переустройстве общества. Вот как мыслится Золя последовательность общественной эволюции: «1) Плодовитость, которая населяет мир, создает жизнь. 2) Труд, который организует жизнь — регулирует ее. 3) Истина, которая является конечной целью всякой науки и подготовляет к Справедливости. 4) Справедливость, которая объединяет человечество, воссоздает семейные связи, обеспечивает мир и способствует установлению полного счастья».

Итак, первый том серии Золя посвящает вопросам деторождения. Вопрос этот для Франции того времени был вовсе не праздным. Естественный прирост населения в стране неизменно падал и в последнее десятилетие века практически свелся к нулю. Многие французские ученые пытались объяснить столь необычное явление, найти способы исправить положение. Несомненно, что дискуссии на эту тему, появление научных трудов экономистов, врачей, демографов в известной мере побудили Золя взяться за перо. Но были у него для этого и более веские основания. Жизнеутверждающая философия радости бытия заставляла его и раньше возмущаться нравами буржуазии, которая в своем эгоизме попирала естественные законы природы, любовь плодоносящую предпочитала любви бесплодной. В «Добыче» он создал образы Максима и Рэне — изнеженность и хрупкость которых не способна была продолжать жизнь, в «Накипи» показал всю пагубность для семьи узаконенного обществом адюльтера, в «Нана» — разрушительную силу проституции. Он осудил Лазара за отвращение к жизни и созиданию («Радость жизни»). Но он же восславил здоровых, дорожащих жизнью и потомством людей, таких, как Полина, Клотильда, Жан.

Создавая роман «Плодовитость», Золя хотел показать не только болезнь (что он делал часто), но и «лекарство от нее». И это второе намерение, о котором он однажды поведал сотруднику газеты «Раппель», существенным образом сказалось на форме и тоне всего романа.

«Плодовитость», по выражению Золя, — это роман-трактат, роман-проповедь. Он не скрывает, а скорее, наоборот, подчеркивает публицистичность своего произведения.

В самом начале романа мы присутствуем при споре Матье, выражающего мысли автора, с двумя его антиподами — с землевладельцем Сегеном и модным писателем Сантером. Матье «исповедует религию плодородия», видит смысл жизни в постоянном ее обновлении, смотрит на любовь и брак как на высокую миссию человека, стоит за крепкую многодетную семью, протестует против всякого «обмана природы» в отношениях между мужчиной и женщиной. Матье образован, начитан, но простые мысли его столь ясны и естественны, что не требуют особых доказательств. Сеген и Сантер — воплощение той тенденции, которая ведет, по мнению Золя, к разложению семьи, распаду общества, вырождению человечества. Прожигатель жизни Сеген смотрит на брак как на «неприятную необходимость»; Сангер — «из принципа и расчета» — вечный холостяк, использующий «в своих целях светские пороки». Для защиты этих пагубных взглядов и привычек они мобилизуют науку, философию и даже религию. Они утверждают, что наука обанкротилась, человечество ожидает мрачная участь, ссылаются на учение Мальтуса, Ницше и даже на Христа, у которого не было «ни семьи, ни жены, ни ребенка». Для них размножение человечества, материнство, многодетность несовместимы с цивилизацией. Их идеал — бесплодие, «любовь без последствий», эгоистическое наслаждение жизнью, от которой они хотят брать все, не отдавая ничего взамен.

Все дальнейшее развитие романа как бы иллюстрирует последствия той и другой точки зрения на жизнь. Жена Матье Марианна каждый год рожает детей, семья их растет и процветает. Свою любовь к жизни они подкрепляют трудом, преобразуя пустоши и болота в цветущие оазисы плодородия. Но, увы, их примеру следуют немногие.

Большинство персонажей романа, по разным, правда, причинам, оказываются сторонниками идей Сегена и Сантера.

Фабрикант Бошан, у которого служит Матье, больше всего боится появления второго ребенка, так как это привело бы к разделу накопленного богатства; бухгалтер Моранж и его супруга Валери боготворят единственную дочь и потому отказываются от других детей. Только таким образом они могут скопить деньги на приличное приданое своей любимице. Баронесса Серафима Лович, оставшись вдовой, предпочитает замужеству и материнству безумную погоню за наслаждениями. Чета Анжеленов боится утратить с появлением ребенка молодость и любовь друг к другу. Даже мельник Лепайер и его жена страшатся многодетности, так как это потребовало бы лишних денег и уменьшило их достаток. По иным причинам вынуждены отказываться от деторождения молодые работницы, девушки из бедных семей. Их заработок так мал, что лишний рот может погубить и их самих и их близких.

Золя кропотливо собирает факты, перечисляет всевозможные случаи, ведущие к бесплодию и абортам. Над обществом нависла беда, и размеры ее поистине угрожающи. Но эта общественная драма имеет свое продолжение. «Обмануть природу» не так-то просто. Жертвами философии и практики бесплодия становятся многие женщины и дети. Всевозможные «ухищрения» в брачных отношениях заставляют богатых мужей искать «любовь» на стороне, любовь, ни к чему не обязывающую и бесплодную, вынуждают женщин делать аборты или идти на операции, которые навсегда лишают их возможности стать матерью. Незаконнорожденные дети, а иногда и законные сплавляются в далекие деревни «на воспитание». Безумие охватило все общество, и Золя нередко выступает на страницах романа как социолог, подводит итоги этого всенародного бедствия. Он обращается к официальным цифрам, по его словам, значительно преуменьшенным; в некоторых областях, где «воспитываются» незаконнорожденные младенцы, главным образом дети бедняков, смертность новорожденных достигает пятидесяти процентов, а иногда и семидесяти. Подсчитано, что за столетие погибло таким образом семнадцать миллионов детей. Средняя годовая смертность новорожденных сто — сто двадцать тысяч в год. «Самые кровавые царствования — замечает Матье, — самые смертоубийственные войны самых ужасных завоевателей никогда не наносили подобного урона». Только в государственных больницах Парижа стерилизуют от двух до трех тысяч женщин в год, а с учетом частных клиник эта цифра должна быть удвоена.

Есть спрос, есть и предложение — таков закон буржуазного общества. И частной инициативе вовсе дела нет до характера этого спроса. Есть спрос на проституток, и тысячи несчастных девушек продают себя встречным и поперечным, лишь бы не умереть с голоду. Есть спрос на обеспложивание женщин, и появляются специально предназначенные для этого клиники. Требуются родильные дома, где тщательно скрывалось бы имя беременной, и они существуют. Нужны тайные абортарии, и они к услугам несчастных. Есть спрос на кормилиц, и для удовлетворения его открываются специальные конторы, в которых, как на рабовладельческом рынке, полуобнаженные деревенские женщины подвергаются унизительному осмотру. Нужны деревни, куда бы ссылались нежеланные дети, и их полно. Жители целых областей, вместо того чтобы выращивать хлеб, заняты страшным ремеслом «выращивания», а скорее умерщвления младенцев. По Парижу бродят агенты вроде тетушки Куто, к которым всегда можно обратиться, если ребенок появился в результате «тайного греха».

Общество все это терпит и поощряет. Но час расплаты рано или поздно настигает тех, кто наперекор природе стремится к бесплодию и ограничению деторождения. Золя в мелодраматических тонах изображает судьбы своих героев и героинь, которые оказались вольными или невольными последователями взглядов Сегена и Сантера. Гибнет жена бухгалтера Моранжа Валери, решившаяся на аборт в отвратительном заведении госпожи Руш. Тщеславная мечта сделать дочь богатой вынудила ее пожертвовать вторым ребенком и самой поплатиться жизнью. Гибнет и дочь Моранжа Рэн, развращенная баронессой Лович. И сама баронесса превращается в жалкую старуху после «операции» у доктора Года. И все это из-за боязни «попасться», из-за желания предаваться «любви без последствий». Катастрофа постигла Бошанов. Единственный их наследник, которому предназначалось все богатство, умирает, а истаскавшийся Бошан не способен зачать другого ребенка. Трагедия постигла эгоистических в своей любви Анжеленов. Мысль о продолжении рода пришла им слишком поздно.

Философия и практика бесплодия разоблачена, но Золя обещал описать не только болезнь, но и предложить рецепт ее лечения.

Вся сюжетная линия Матье — Марианна должна, в представлении писателя, стать гимном любви, плодовитости, материнства. Жизнь этой идеальной семьи грезилась Золя как поэма, как волшебная сказка, способная увлечь за собой человечество. Золя создает утопию, но утопию столь наивную, противоречивую и неубедительную, что она повергает читателя в состояние скуки, вызывая у него лишь недоумение. Вся жизнь этой многодетной пары в повторяющихся из главы в главу рефренах:

«Прошло четыре года. И за это время у Матье и Марианны родилось еще двое детей» (книга четвертая, глава пятая).

«Прошло два года. И за это время у Матье и Марианны родился еще один ребенок, девочка» (книга четвертая, глава третья).

«Прошло два года. И за это время…»

Или другой рефрен:

«А в Шантабле Матье и Марианна творили, созидали, плодились. Минуло еще два года, и они вновь вышли победителями в извечной схватке жизни со смертью, ибо неизменно росла семья, преумножались плодородные земли, и это стало как бы самим их существом». Это в книге четвертой, в главе третьей, а затем то же в главе пятой.

К этим рефренам, в сущности, мало что можно прибавить. Правда, Золя подробно описывает радости спокойной и ровной любви своих героев, радости отцовства и материнства, весь тихий и обыденный уклад их жизни — жизни многодетной семьи, постоянный размеренный труд, в котором участвуют все от мала до велика. Это и есть лирическая стихия романа, придающая ему особый и новый колорит по сравнению с другими произведениями писателя. Матье все удается, природа открывает ему свои объятия и обогащает. Растут его земли, его доходы. Сначала они трудятся одни — эти Фроманы, но потом заставляют и других трудиться на себя. Когда Матье исполнится девяносто лет, семья его разрастется до нескольких сотен человек, и это уже не семья, а целый клан, которому тесно во Франции и который пускает ростки во французских колониях, в далекой Африке, где часто приходится обороняться от негостеприимных туземцев, подавлять их сопротивление с оружием в руках.

В свою книгу Золя намеревался вложить «немного патриотизма». На деле же этот «патриотизм», по существу, оказывался тем самым национализмом, против которого писатель так резко выступал в последние годы. Наиболее проницательные современники заметили это. Откровеннее всех выразил досаду Шарль Пеги, издатель «Двухнедельников», будущий друг Ромена Роллана, поэт и публицист, занимавший в ту пору позиции, близкие к передовой социалистической мысли (позднее он и сам пришел к шовинизму). Пеги писал: «Плодовитость» отнюдь не книга о всечеловеческой солидарности, это книга о завоевании человечества Фроманами… Не завершится ли все национализмом?»

Утопические рецепты Золя оказались несостоятельными, но можно ли сказать, что роман в целом вовсе ему не удался? Если поразмыслить хорошенько, то надо признать, что в замысле писателя и даже в его осуществлении было много целесообразного, по-своему новаторского. Золя предельно демократизирует форму романа. Он желает разговаривать со всеми на языке образов, понятных каждому. Эстетические задачи он желает подчинить этическим, нравственным. («Привлечь интерес публики — вот чего я хочу».) В самом деле, он ставит вопросы, которые обычно являются предметом обсуждения в ученых трудах, но многие ли читатели обращаются к специальной литературе и многие ли из них знают о ее существовании? А ведь вещи, о которых говорит Золя, касаются каждого, они общественно значимы. Ему и дела нет, что скажут эстеты, он не обидится, если роман его сочтут тенденциозным, художественные приемы — умышленно упрощенными. Раньше все это его страшило, волновало, и он гордился чисто эстетическими открытиями, а сейчас, на старости лет, былое тщеславие художника кажется ему второстепенным. Главное — принести благо обществу, победить правдивым словом еще один порок. Единственно, что его беспокоит, так это боязнь «наскучить публике», ибо он знает: «Ничто так не расхолаживает, как слишком затянувшаяся фантазия…» Он хотел написать проповеднический роман и написал его, написал со свойственной ему талантливостью. Старость не обескрылила его, вкус не притупился, рука мастера осталась твердой и уверенной. Просто он изменил манеру письма и поставил перед собой иные задачи, и теперь он будет писать только так.