Глава тридцать шестая

Глава тридцать шестая

Понадобилась русская история. Дело Тухачевского. Дело Сырцова. «Либо мы сделаем это, либо нас сомнут»

Проблема «плохого народа» предполагала несколько решений.

Сегодня нелегко представить генеральную линию государственной культурной политики того времени: уничтожение традиционной русской культуры — вот ее дух. Согласно «главному историку» академику М. П. Покровскому, даже термин «русская история» был шовинистическим и «контрреволюционным».

И действительно, по отношению к строительству социализма прошлое страны стояло в непримиримой оппозиции. Но в такой политике таился источник постоянной слабости нового строя, так как его крепости предстояло возводить «контрреволюционному» по своей сути народу.

Это противоречие вылезало из всех культурных щелей. Так, в 1929 году молодой поэт Джек Алтаузен (в 1942 году он погиб на войне) написал стихи, в которых были следующие строчки:

Я предлагаю

Минина расплавить,

Пожарского.

Зачем им пьедестал?

Довольно нам

Двух лавочников славить —

Их за прилавками

Октябрь застал.

Случайно им

Мы не свернули шею.

Я знаю, это было бы под стать.

Подумаешь,

Они спасли Рассею!

А может, лучше было б не спасать?

Можно сказать, тогда вся Россия представлялась «металлоломом», и основанная на такой точке зрения политика ставила сталинскую группу в трудное положение: она не имела духовной опоры в массах.

Это противоречие вырвалось наружу, когда Сталин в октябре 1930 года разгромил вышедший в «Правде» стихотворный фельетон Демьяна Бедного «Слезай с печки», косвенно ударив по Молотову и Луначарскому, которые эти стихи одобрили.

Д. Бедный был заслуженный большевистский поэт, сотрудник еще дореволюционной «Правды», стопроцентный представитель «пролетарской культуры». Критическое слово вождя в его адрес прозвучало как гром среди ясного неба. Фельетон был оценен Сталиным «как клевета на наш народ».

Шестого декабря вышло постановление ЦК, в котором говорилось: «Попытка огульно применить к нему (народу) эпитеты „лентяй“, „любитель сидеть на печке“ не может не отдавать грубой фальшью».

Д. Бедный обратился за разъяснениями к Сталину и получил от него настоящую отповедь, в которой было сказано, что история рабочего класса России «вселяет (и не может не вселять!) в сердца русских рабочих чувство революционной национальной гордости, способное двигать горами, способное творить чудеса»²¹³.

С этого момента становилось понятно, что Сталин хочет опираться не только на коммунистическую идеологию. Ему понадобилась вся русская история. Еще раньше, в январе 1930 года Сталин отменил предложенный комиссией под руководством Луначарского перевод русского языка на латинский алфавит (кириллицу эта комиссия объявила «пережитком классовой графики XVIII–XIX веков»).

Продолжая эту тему, следует вспомнить, что в марте 1930 года к правительству СССР обратился писатель Булгаков с просьбой выпустить его за границу или предоставить ему работу, ибо «в данный момент — нищета, улица, гибель». В конце апреля по поводу обращения Булгакова вышло постановление Политбюро, в котором Молотову было поручено «дать указание» Ф. Я. Кону, заведующему сектором искусств Наркомата просвещения. Неожиданно Сталин сам позвонил писателю, не надеясь, видно, на аппарат. Он предложил Булгакову подать заявление о приеме на работу во МХАТ и сказал о желательности личной встречи. Вскоре писатель стал ассистентом режиссера Художественного театра, куда его раньше не брали. Что касается встречи, то она не состоялась. Возможно, Сталин адресовал слова о встрече вовсе не автору «Дней Турбиных», а своему аппарату, чтобы тот не дал Булгакова на съедение неистовым «пролетарским критикам».

В целом истории с обоими писателями показывали, что Сталин всегда держал в уме обращение к традиционной русской культуре, что по мере приближения к войне стало выражаться все отчетливее. Не будет преувеличением сказать, что в его арсенале могли мирно уживаться Петр Великий, Ленин, методы Коминтерна с идеей «мировой революции», приверженность к классической культуре. Когда требовалось, он брал то, что было нужно, и повергал оппонентов.

После XVI съезда Сталина занимали многие заботы, в числе которых выделялись хлебная проблема (получение государством зерна у колхозов и выгодный его экспорт), а также вопросы безопасности. Опасался ли он заговора военных? Не похоже. Если бы опасался, то не уехал бы после съезда на Кавказ, оставив на хозяйстве Молотова.

Восемнадцатого августа 1930 года был арестован соратник и близкий друг М. Н. Тухачевского Н. Е. Какурин, бывший начальник штаба Западного фронта во время советско-польской войны и командующий сводной кавалерийской группой при подавлении крестьянского восстания на Тамбовщине. Поначалу следствием было установлено, что любовница Какурина, красавица цыганка Мелехова-Морозова имеет связи с западными спецслужбами, у нее часто проходили вечеринки, на которых присутствовали многие военные. На допросе Какурин признал, что его симпатии «теоретически склонялись к правому уклону».

Хотя подозрение по поводу контактов с зарубежными агентами в ходе следствия отпало, дальнейшие допросы Какурина раскрыли более тревожную картину. Он показал, что Тухачевский при обсуждении политической ситуации говорил о возможном военном перевороте и установлении военной диктатуры, а в отношении лидера страны высказывался так: «Возможна и такая перспектива, что рука фанатика для развязывания правого уклона не остановится и перед покушением на жизнь самого товарища Сталина».

Получив это признание, следствие стало искать улики против Тухачевского, и Какурин сделал следующее заявление: «Сейчас, когда я имел время глубоко продумать все случившееся, я не исключу и того, что, говоря в качестве прогноза о фанатике, стреляющем в Сталина, Тухачевский просто вуалировал ту перспективу, над которой он сам размышлял в действительности»²¹⁴.

Десятого сентября председатель ОГПУ Менжинский сообщил Сталину: «Арестовывать участников группировки поодиночке — рискованно. Выходов может быть два: или немедленно арестовать наиболее активных участников группировки, или дождаться вашего приезда, принимая пока агентурные меры, чтобы не быть застигнутым врасплох. Считаю нужным отметить, что сейчас все повстанческие группировки созревают очень быстро, и последнее решение представляет известный риск»²¹⁵.

Сталин отреагировал не сразу, что подтверждает отсутствие у него признаков неуверенности и паники.

Двадцать четвертого сентября в письме председателю ЦКК Орджоникидзе он высказал свои мысли по этому поводу: «Стало быть, Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов и был сугубо обработан тоже антисоветскими элементами из рядов правых. Так выходит по материалам. Возможно ли это? Конечно, возможно, раз оно не исключено. Видимо, правые готовы идти даже на военную диктатуру, лишь бы избавиться от ЦК, от колхозов и совхозов, от большевистских темпов развития индустрии. Как видишь, показания Орлова и Смирнова (об аресте ПБ) и показания Какурина и Троицкого (о планах и «концепциях» Троцкого) имеют своим источником одну и ту же питательную среду — лагерь правых. Эти господа хотели, очевидно, поставить военных людей кондратьевым-громанам-сухановым. Кондратьевско-сухановская-бухаринская партия — таков баланс. Ну и дела…

Покончить с этим делом обычным порядком (немедленный арест и пр.) нельзя. Нужно хорошенько обдумать это дело. Лучше было бы отложить решение вопроса, поставленного в записке Менжинского, до середины октября, когда мы все будем в сборе»²¹⁶.

Сталин сделал вывод: «правые» в руководстве партии сблокировались с «правыми» экономистами (уже арестованными) и готовят военный заговор.

Обратим внимание на письмо Молотову от 1 сентября 1930 года. В нем Сталин писал о том, что «поляки наверняка создают» блок балтийских государств для войны с СССР, и предлагал увеличить армию на 40–50 дивизий, а также максимально увеличить производство водки для получения дополнительного финансирования.

Здесь главное, конечно, не водка, хотя в 1929–1932 годах денежная эмиссия выросла в четыре раза, выросли и налоги, и производство алкоголя. Главное — реальная угроза интервенции, которая в сочетании с внутренними противниками ставила Сталина перед трудноразрешимыми проблемами.

В других письмах Молотову он нажимает: обеспечивай хлебозаготовки, обеспечивай экспорт зерна, «иначе останемся без наших новых металлургических и машиностроительных (Автозавод, Челябзавод и пр.) заводов».

Из писем периода августа–октября 1930 года видно, как тревожно его сознание и как масштабно его видение реальности. К нему стекается информация ОГПУ, ЦК, наркоматов. Он следит за всем.

Сталин понимает, что превосходит соратников работоспособностью, ответственностью, проникновением в детали (он даже указывает, каким способом, ударным или вращательным, бурить нефтяные скважины в Предуралье, где взять железнодорожные рельсы для уральских рудников).

Его единоличное управление страной далеко не всегда могло быть эффективным, и он чувствовал офаниченность своих возможностей.

Характерно, как реагировал Сталин на показания арестованных экономистов Кондратьева, Чаянова, Громана, Суханова. «…Не сомневаюсь, что вскроется прямая связь (через Сокольникова и Теодоровича) между этими господами и правыми (Бухарин, Рыков, Томский). Кондратьева, Громана и пару-другую мерзавцев нужно обязательно расстрелять»²¹⁷.

Он не сомневается, что существует заговор, и выносит приговор. Но вскоре стало известно, что связи нет, и «мерзавцы» не были расстреляны.

Глядя на документы того времени, ощущаешь всю необычайность происходящего. Всюду в мире идет обострение борьбы за ресурсы. Такие изгои, как Германия, вдруг набирают мощь, другие, вчера грозные, как Англия, ее утрачивают, третьих, как США, трясет в кризисе. Япония, Китай, Польша, Италия — все они готовы к новым рискованным действиям. И среди них Россия, вчера едва живая, сегодня бешено растет под красным советским флагом, а то, что происходит внутри нее, похоже на жестокую битву железных когорт Рима с варварами.

Москва уже была Третьим Римом. Теперь она стала «красным Римом» на фоне мирового кризиса. Это воспринималось фантастически.

И вот получено сообщение председателя ОГПУ о Тухачевском. Это грозило катастрофой: три миллиона бунтующих крестьян в 1930 году могли получить вождя.

Восьмого октября 1930 года членом Реввоенсовета Ленинградского военного округа назначен секретарь Ленинградского обкома партии, член Политбюро С. М. Киров. Таким образом, у Тухачевского появился куратор. Одновременно с этим в военной печати появились крайне резкие статьи с критикой Тухачевского. К тому же Сталин предпринял предупредительные меры на случай неожиданностей со стороны военных: он передал в Москву, что вернется в конце октября, хотя планировал быть в столице в середине месяца.

Эта предусмотрительность оказалась ненужной. Сразу по возвращении, 14 октября, Сталин встретился с Менжинским и начальником Особого отдела ОГПУ К. Ольским, которые познакомили его с новыми показаниями об антигосударственных замыслах Тухачевского. Сталин хотел разобраться в ситуации, поэтому и был вызван Ольский. Конечно, это вовсе не означало, что он не доверяет Менжинскому, данный факт просто характеризует методы Сталина.

И Ольский не поддержал мнение Менжинского об аресте Тухачевского, он выразил сомнение в достоверности показаний арестованных.

В результате было решено провести очную ставку арестованных и подозреваемого во время назначенного на 22–26 октября пленума РВС СССР по итогам боевой подготовки за минувший год. На очной ставке присутствовали Сталин, Ворошилов, Орджоникидзе.

Какурин и Троицкий подтвердили показания, Тухачевский их опроверг.

Чтобы окончательно принять решение, Сталин и Ворошилов обратились к хорошо знавшим Тухачевского военачальникам И. Дубовому, И. Якиру и Я. Гамарнику, и те развеяли сомнения Сталина. 23 октября вождь написал Молотову: «Что касается Тухачевского, то он оказался чист на все 100 процентов. Это очень хорошо».

Впрочем, аресты среди офицеров продолжались, 25 октября в Ленинграде были арестованы 22 бывших офицера лейб-гвардии Семеновского полка (в этом полку служил и Тухачевский).

Одновременно с «делом Тухачевского» на Сталина навалилось «дело Сырцова». 21 октября 1930 года сотрудник «Правды» Б. Резников сообщил Сталину, что председатель Совнаркома РСФСР, кандидат в члены Политбюро, 37-летний С. И. Сырцов, разочаровавшись в индустриализации, организовал оппозиционную группу, которая планировала возврат к НЭПу, создание крестьянской партии и смещение Сталина. На пост наркомвоенмора планировался Блюхер.

Пятого ноября — седьмого декабря прошел судебный процесс по делу «Промышленной партии», участники которого, инженеры и экономисты, обвинялись в связях с эмиграцией и подготовке с ее участием интервенции и реставрации капитализма. Следствие во многом было сфальсифицировано, однако отдельные факты и сама тенденция были реальными.

Тем не менее Тухачевский, несмотря на складывающуюся обстановку, продолжал отстаивать свои взгляды и 30 декабря направил Сталину дерзкое по тону письмо, в котором обвинил начальника Штаба РККА. Вот фрагмент письма: «…Формулировка Вашего письма, оглашенного тов. Ворошиловым на расширенном заседании РВС СССР, совершенно исключает для меня возможность вынесения на широкое обсуждение ряда вопросов, касающихся проблем развития нашей обороноспособности, например, я исключен как руководитель по стратегии из Военной академии РККА, где вел этот предмет в течение шести лет. Между тем я столь же решительно, как и раньше, утверждаю, что Штаб РККА беспринципно исказил предложения моей записки…

И вообще положение мое в этих вопросах стало крайне ложным…»²¹⁸

Настойчивость командующего ЛВО заставила Сталина снова обратиться к его предложениям, и вскоре, 9 января 1931 года, он принял Тухачевского и в целом поддержал его программу. Военачальник был включен в комиссию по танкостроению, созданную для реализации его предложений. Шапошников же покинул пост начальника Штаба РККА. (В июне 1931 года Тухачевского назначили заместителем наркома и начальником вооружений РККА.)

Кадровые перестановки в армии свидетельствовали об очень серьезном изменении сталинских взглядов. По-видимому, он понял, что войны не избежать.

Четвертого февраля 1931 года он выступил с речью на первой Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности и, в частности, сказал: «…Задержать темпы — это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим! История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все — за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную. Били потому, что это было доходно и сходило безнаказанно…

В прошлом у нас не было и не могло быть отечества. Но теперь, когда мы свергли капитализм, а власть у нас, у народа, — у нас есть отечество и мы будем отстаивать его независимость. Хотите ли, чтобы наше социалистическое отечество было побито и чтобы оно утеряло свою независимость? Но если этого не хотите, вы должны в кратчайший срок ликвидировать его отсталость и развить настоящие большевистские темпы в деле строительства его социалистического хозяйства. Других путей нет. Вот почему Ленин говорил накануне Октября: „Либо смерть, либо догнать и перегнать передовые капиталистические страны“.

Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут»²¹⁹.

Предвидел он или угадал, но до Великой Отечественной войны оставалось как раз десять лет.

В правительстве тоже произошли перестановки: Куйбышев сменил Орджоникидзе на посту председателя Госплана СССР и стал заместителем председателя Совнаркома. Орджоникидзе возглавил ВСНХ. Молотов стал председателем правительства вместо Рыкова. Рыков был назначен наркомом почт и телеграфов СССР и выведен из состава Политбюро.

Теперь Сталин достроил систему власти. И ЦК партии, и Политбюро, и Совнарком были подчинены одной идее, одной команде. Членами Политбюро были Сталин, Ворошилов, Каганович, Калинин, Киров, С. Косиор, Куйбышев, Молотов, Рудзутак, Орджоникидзе, председателем ЦКК — А. А. Андреев, председателем ВЦСПС — H. M. Шверник.

Но главная его опора была в комитетах партии на местах, в обкомах и крайкомах партии, которые стали скелетом и нервной системой советской власти. Сталин до конца своих дней будет совершенствовать свое творение, желая придать ему максимальную устойчивость и долговечность и ликвидировать возникающие кланы.

Определился и состав руководящего ядра — это Сталин, Молотов и Каганович, ставший «вторым» секретарем ЦК. Остальных членов своей команды, в частности Орджоникидзе, Куйбышева, Микояна, Сталин часто критиковал за ведомственность и бюрократическое самомнение. Любопытно, что в одном из писем Кагановичу (14 августа 1931 года) он высказывается в адрес Микояна так: «Терпеть дальше обман нет никакой возможности».

Но и к преданному Молотову у него есть претензии. Они связаны с поведением его жены Полины Жемчужиной, которая высказывала Надежде Аллилуевой упреки за то, что она якобы недостаточно хорошо ухаживает за Сталиным.

В письме жене (24 сентября 1930 года) он писал: «Попрекнуть тебя в чем-либо насчет заботы обо мне могут лишь люди, не знающие дела, такими людьми и оказались, в данном случае, Молотовы».

Словом, не должно быть иллюзий в отношении спаянности правящей группы. Это были разные по культуре и воспитанию люди. Их объединяла воля Сталина, а еще больше — ситуация, когда отступать невозможно. Когда изменилась ситуация, стали изменяться и взаимоотношения в команде.

По всей вероятности, именно в эти годы у Сталина появились мысли о расширении базы советской власти. Многое объясняет одна его фраза: «Лгут и хитрят почти все…», сказанная в письме Кагановичу (26 августа 1931 года) в связи с положением на Кавказе.

Сталин понимал, что с кадрами у него далеко не все благополучно.

То, что он задумал, было грандиозно. Ему надо было переформировать партию, вырастить социалистическую интеллигенцию, выдвинуть новых советских генералов и воспитать новую молодежь. Он должен был начать смену всего народа и начать ее прямо сейчас!

Конечно, это было невозможно сделать быстро, но он начал.

Все, что происходило с 1931 по 1940 год, все огромные свершения и репрессии во всех слоях населения, было неразрывно связано с выполнением плана переустройства общества. Нигде в архивах мы не найдем упоминаний о существовании такого плана, но реконструкция основных событий позволяет считать, что в голове вождя бесспорно существовала стратегия обновления.

В целом задача была невыполнима, так как касалась не только смены хозяйственной и политической верхушки, как это было при Петре Великом, но и самих традиционных основ человеческой жизни.

Соответственно, по мере увеличения трудностей должны были проявляться и противоречия в сталинской группе. Одно такое серьезное противоречие обозначилось при расследовании дела Сырцова, подельник которого, секретарь Закавказского бюро ЦК Виссарион Ломинадзе, был близок к Орджоникидзе. Ломинадзе был отражением своего старшего друга, такой же, как и тот, вспыльчивый, прямодушный, грубый и легковерный. Его и Сырцова можно отнести ко второму эшелону партийной элиты, настороженно воспринимавшей обострение социальной обстановки в стране.

На следствии Ломинадзе признал во время очной ставки с Сырцовым, что у Сталина есть «некоторый эмпиризм, недостаточное умение предвидеть», «не нравилось и не нравится то, что иногда (особенно в дни пятидесятилетнего юбилея) тов. Сталина в печати и отдельных выступлениях ставят чуть ли не на одну доску с Лениным».

Орджоникидзе был шокирован и потребовал крайней меры партийного наказания — исключения из партии. Сталин принял более мягкое решение: Сырцов и Ломинадзе были выведены из ЦК и направлены на хозяйственную работу. Такое решение объясняется тем, что в сталинской группе противоречия не достигли нетерпимой остроты. Показательно, что даже Зиновьев и Каменев были прощены и восстановлены в партии.

Каменев с 1929 года работал председателем Главного концессионного комитета при СНК СССР, Зиновьев — ректором Казанского университета, затем членом редколлегии журнала «Большевик», членом коллегии Наркомата просвещения РСФСР.

Но история с Ломинадзе, фигуры гораздо менее значимой, показала Сталину, что даже в окружении его ближайших соратников много ненадежных людей. Дальнейшее заступничество Орджоникидзе за Ломинадзе должно было укрепить подозрения вождя.

Любопытно, что в сталинских письмах того периода проскальзывает упоминание Л. Берии, причем он характеризуется в высшей степени: он не лжет.[17]

Хотя Берию традиционно изображают врагом советской власти и заговорщиком, он просто был крайне рациональный и волевой человек, нацеленный на успешную карьеру. (Эта характеристика высказана Ф. Д. Бобковым, первым заместителем председателя КГБ СССР.)

Нет ничего удивительного в том, что ощущавший себя равным Сталину Орджоникидзе начал разочаровывать вождя. Так, 17 августа 1931 года в письме Кагановичу генсек обрушивает на Куйбышева и Орджоникидзе серьезную критику: «Тяжелое впечатление производит записка т. Куйбышева и вообще все его поведение. Похоже, что убегает от работы. С другой стороны, все еще плохо ведет себя т. Орджоникидзе. Последний, видимо, не отдает себе отчета в том, что его поведение (с заострением против тт. Молотова, Куйбышева) ведет объективно к подтачиванию нашей руководящей группы, исторически сложившейся в борьбе со всеми видами оппортунизма, — создает опасность ее разрушения. Неужели он не понимает, что на этом пути он не найдет никакой поддержки с нашей стороны? Что за бессмыслица!»²²¹

В этих строках выражены кадровые приоритеты Сталина: единство его команды важнее всего. Что касается Куйбышева и Орджоникидзе, то их попытки давить на нового председателя правительства (и на Сталина!) были отведены.

Реорганизовав правительство, сталинская группа значительно уменьшила оказавшийся завышенным пятилетний план. И что не менее важно, отменила прежний порядок финансирования: теперь не ВСНХ заключал договоры, а сначала Внешторг искал деньги, но Политбюро определяло и источники финансирования, и объемы строительства.

Сталин буквально выходил из себя, отбиваясь от попыток наркоматов и главков вырвать валюту и закупить за границей то, что можно было произвести в СССР. Он приказал Кагановичу (21 августа 1931 года) «максимально урезать платежи и заказы наркоматов на Америку, не обращая внимания на вой и истерики. Вы увидите, что наркоматы найдут тогда пути и возможности удовлетворить свои нужды за счет европейских заказов и нашего внутреннего производства»²²¹.

Он указывал на «рвачество ВСНХ», которым руководил Орджоникидзе.

В апреле 1931 года успешно завершились трудные переговоры с Германией, было получено 300 миллионов марок льготного кредита, причем на более выгодных условиях, чем давали американцы. Поэтому Сталин делал разнос бюрократическому аппарату ВСНХ за то, что тот не хотел переориентироваться на более выгодные германские заказы.

«Старания САСШ направлены на то, чтобы опустошить нашу валютную кассу и подорвать в корне наше валютное положение, а САСШ теперь — главная сила в финансовом мире и главный наш враг… Вместо того чтобы нажимать на свой аппарат и заставить его выплавить больше чугуна, ВСНХ нажимает на государственную кассу (то есть на государство, то есть на рабочий класс), заставляя рабочий класс расплачиваться своими валютными ресурсами за неспособность, косность и бюрократизм ВСНХ… Нельзя идти ни на какие поблажки людям (и учреждениям), пытающимся растранжирить валютные ресурсы рабочего класса ради спокойствия работников своего аппарата».

Но и с Германией Сталин не церемонился, когда узнал от Кагановича, что немецкие фирмы пытаются поставлять некачественное оборудование. В этом случае он распорядился отменить часть заказов, чтобы привести партнеров в чувство. Так же он поступил и с итальянскими промышленниками.

От Сталина не было пощады никому. Можно представить, что думали о нем чиновники. Они его боялись, безусловно. И выстраивали защитные редуты в виде собственных группировок, лукавства в отчетности, самоволия.

Так, в августе 1931 года заместитель наркома иностранных дел Карахан пренебрежительно отмахнулся от предложения польского посланника Патека о заключении пакта о ненападении. Это вызвало отповедь Сталина, считавшего, что договор с Польшей, несмотря «на общемещанское поветрие антиполонизма», обеспечит мир на ближайшие два-три года. Поэтому он потребовал вернуться к этому вопросу и «довести его до конца всеми доступными мерами». (Договор о ненападении был подписан 25 июля 1932 года, договор с Францией, недавно безоговорочно враждебной, еще раньше — 10 августа 1931 года, что косвенно свидетельствовало об усилении Германии.)

К этому времени надо отнести и появление на московской политической сцене энергичного малообразованного партийца Никиты Хрущева. Его привел Каганович, который познакомился с Хрущевым в Донбассе, где тот был секретарем Петрово-Марьинского райкома в Юзовке (ныне Донецк) и в 1923–1924 годах состоял в троцкистской оппозиции. Открестившись от троцкизма и покаявшись, Хрущев познакомился с Кагановичем (тогда генеральным секретарем ЦК КП Украины) и получил его поддержку, стал инструктором, затем заместителем заведующего орготделом ЦК, заведующим орготделом Киевского окружкома партии. В 1929 году был направлен на учебу в Промышленную академию, но после собеседования, на котором была установлена его безграмотность, не подлежал зачислению. Тогда Хрущев снова обратился к Кагановичу и, благодаря его вмешательству, стал студентом первого общеобразовательного курса, на котором стала учиться и Н. Аллилуева. Он был чрезвычайно активным. 30 мая 1930 года в «Правде» появилось его письмо с разоблачением окопавшихся в академии скрытых врагов. Каганович прочитал его и, поскольку испытывал большую нехватку в известных лично ему кадрах, дал указание избрать Хрущева парторгом академии. Учился Хрущев плохо, но компенсировал это активной борьбой «за чистоту рядов», организовав партийное расследование против 40 слушателей, многие из которых были исключены из партии и академии. С января 1931 года Хрущев — секретарь Бауманского райкома Москвы. В этой должности он продолжал «борьбу», чего, видимо, и ожидал от него Каганович. В первую очередь были распущены партийные организации Института азота и «Моспушнины», разгромлена парторганизация издательства «Молодая гвардия», проморгавшая выпуск идеологически «вредных» книг. В июне 1931 года Хрущев стал секретарем Краснопресненского райкома, а в январе 1932 года — вторым секретарем Московского комитета партии. Он выглядел простодушным, доброжелательным человеком, ходил в поношенном темно-сером костюме, сатиновой косоворотке и сапогах. Но за внешним обликом тридцатипятилетнего «самородка» скрывалась жестокая и расчетливая личность. Люди, знавшие его в ту пору, говорили о нем: «Удивительно недалекий и большой подхалим».

Этот портрет показывает, что даже преданный вождю Каганович и трудноуправляемый Орджоникидзе имели в своем окружении работников с очень большими изъянами. Но пока оставим Хрущева исполнять указания вышестоящего начальства и вернемся к текущим проблемам Сталина.

Не успели кое-как поправить внешнеэкономические дела, как пришла новая беда — засуха и неурожай. Станислав Косиор, генсек КП Украины, сообщал Кагановичу, «…что ухудшение урожая захватило ряд хлебных районов, как Зиновьевский (ныне Кировоградский. — С. Р.), Криворожский, Херсонский, Одесский, Николаевский и т. д., что недобор в валовом сборе дойдет до 170 млн. пудов»²²².

Сообщив об этом Сталину, Каганович еще не представлял полного объема бедствия. Некоторые регионы уже просили снизить план хлебосдачи, но он не собирался этого делать, чтобы не произошло «размагничивания».

Через несколько дней Каганович признал: «Ход хлебозаготовок в первой половине августа внушает некоторые опасения». К этому прибавился кризис с поставками мяса, так как в деревнях произошел повсеместный забой скота, вызванный нежеланием сдавать коров и овец в колхозы. «Исключительно плохо с мясом», — писал Каганович.

Общая тенденция была следующая: поголовье крупного рогатого скота упало с 70,5 миллиона в 1928 году до 38,4 миллиона в 1933 году; свиней с 26 миллионов до 12 миллионов; овец и коз со 146,7 миллиона до 50,2 миллиона. Вскоре были сокращены нормы снабжения населения мясом.

А дальше накатилось как снежный ком: нижняя и средняя Волга, Западная Сибирь — везде засуха, местные руководители молят снизить планы хлебозаготовок. И Каганович признается: «Без некоторого снижения не обойтись».

Сталин согласился частично уменьшить план, но засуха была сильнее его воли: было собрано столько зерна, сколько указывали в своих предложениях местные руководители. Он проиграл.

Зато понимая, что на продовольствие сразу вырастут цены, Сталин предложил снизить цены в коммерческих магазинах, а также «немедля открыть» универсальные магазины для отпуска товаров прикрепленным к ним рабочим и служащим. (К январю 1932 года открылись 83 универмага.)

Вместе с тем при очевидности возникших проблем Сталина раздражил небольшой эпизод, связанный с Бухариным: тот выступал на митинге в Сокольниках и рискнул признать, что «у нас как следует запоздало дело с такими очень важными вещами, как продовольственный вопрос и легкая индустрия». Бухарин был прав, но его правота была всего лишь констатацией фактов, которые Сталин знал.

Его задела бесполезность критики, ведь все равно пути к отступлению давно не было. У него не хватало, как у Иисуса Христа, ни хлеба, ни рыбы, ни чудес для всех голодающих.

Но чудеса проявлялись в другом: уже начали разбирать Иверскую часовню (Воскресенские ворота) на Красной площади в Москве, раскрывая широкий путь для демонстраций и военных парадов; начали сносить торговые ряды Охотного Ряда, расчищая площадку для гостиницы «Москва», а самое важное — велось строительство многоэтажных жилых домов и заработало управление по строительству метро. Первопрестольная должна была вскоре преобразиться.

Сталин не ошибся, выбрав Лазаря Кагановича своим заместителем. Этот человек не знал усталости. В июне 1931 года по докладу Кагановича «О реконструкции Москвы и других городов СССР» шло строительство канала Москва — Волга. (Параллельно продолжалось строительство Беломорско-Балтийского канала, который должен был обеспечить внутренние транспортные маршруты.)

Тогда в Московскую область входили Рязанская, Тульская, Калужская, Тверская области, а Каганович как секретарь ЦК и одновременно руководитель Московского комитета партии обладал огромной властью. В частности, он возглавил комиссию по реконструкции Москвы.

Комиссия отвергла как предложения фактического сноса города (ликвидации исторически сложившейся радикально-кольцевой системы улиц, якобы свойственной феодальному городу), так и сохранения столицы в неприкосновенном, «дворянско-купеческом» виде.

Старая Москва со своими храмами, дворянскими усадьбами и садами, Сухаревой башней, Красными Воротами, монастырями была обречена. Она не могла оставаться прежней под натиском индустриализации, приволокшей в ее пределы сотни тысяч новых горожан, которые внесли в ее облик огромные изменения.

Пятого декабря 1931 года был взорван храм Христа Спасителя, памятник героям Отечественной войны 1812 года. На его месте планировалось построить гигантский Дворец Советов по проекту архитектора Бориса Иофана. Каганович впоследствии говорил, что сомневался в необходимости сноса храма, Сталин — тоже колебался. Но на заседании Политбюро восторжествовала радикальная точка зрения. Существует миф, что Каганович лично повернул ручку взрывного механизма и произнес: «Задерем подол матушке-России», но на самом деле в тот день его не было в Москве.

Москва как евразийский город «сорока сороков» (число церквей), «поленовских двориков», обширных садов и дворянских усадеб навсегда уходила от нас.

Несколько раз и Сталин объезжал улицы, лично проверяя предложения архитекторов. В первый раз это случилось днем, и тогда, по словам его телохранителя А. Т. Рыбина, «собралась толпа, которая совершенно не давала двигаться, а потом бежала за машиной». Пришлось проводить осмотры ночью.

Но внимание населения не было опасным, с ним можно было мириться. По-настоящему опасными были другие кадры.

Летом в одном из больших берлинских универмагов состоялась встреча Льва Седова, сына Троцкого, и И. С. Смирнова, управляющего трестом «Саратовкомбайнстрой». Оба являлись яркими фигурами.

Седов был главным редактором троцкистского печатного органа «Бюллетень оппозиции», входил в состав ЦК комсомола и Исполкома Коммунистического интернационала молодежи (КИМ). Еще подростком он проникся духом революционной борьбы, сопровождал отца во всех поездках на фронты.

Иван Никитич Смирнов был героическим человеком и сторонником Троцкого. Член РСДРП с 1899 года, участник Московского восстания в 1905 году, член РВС Восточного фронта, именно он внес решающий вклад в победу над Колчаком (а не Тухачевский). Будучи председателем Сибирского ревкома в 1920–1921 годах, безжалостно подавил крестьянские восстания в Западной Сибири и на Алтае. Затем секретарь Петроградского губкома партии и Северо-Западного бюро ЦК. Зампред ВСНХ, начальник управления военной промышленности. Нарком почт и телеграфов в 1923–1927 годах. Член руководства троцкистской оппозиции. Исключен из партии за фракционную деятельность, сослан. Отличался упорством и смелостью. После смерти Ленина публично выступал за отставку Сталина с поста генерального секретаря и в дальнейшем резко критиковал его. Однако в октябре 1930 года «порвал с троцкизмом» и был восстановлен в партии.

Кроме И. Н. Смирнова со Львом Седовым поддерживали контакты и многие другие сторонники Троцкого. Скрытая от посторонних глаз борьба со сталинской группой не прекращалась.

Вскоре ОГПУ внедрило своего агента в окружение Седова, и Сталин стал получать необходимую информацию о действиях внутренней оппозиции.

Тринадцатого ноября Сталин подписал постановление Секретариата ЦК, в котором, в частности, говорилось о реорганизации Секретного отдела ЦК и подчинении его непосредственно Сталину (в его отсутствие — Кагановичу). Таким образом, генеральный секретарь фактически создавал свою спецслужбу.

Но Сталин пока сам контролировал свои кадры и мог надеяться, что за десять лет он успеет подобрать новых соратников.

Подводя итоги 1931 года, Молотов на сессии ЦИК в декабре предупреждал о «растущей опасности военной интервенции против СССР».

Приходилось увеличивать военный бюджет в 2,5 раза по сравнению с 1931 годом, туже затягивать пояса. Те, кому следовало, должны были понять: СССР знает о ваших коварных планах и готов к бою. Как говорилось в новом документе ИНО, в начале 1932 года доставленном в Кремль: «Через 10 лет — когда второй пятилетний план будет близок к завершению, военная мощь Союза, подкрепленная обширностью территории, обилием населения и природными богатствами, превратится в необычайную силу». Эта записка была составлена японским военным атташе подполковником Юкио Касахарой.

Войны, которой Сталин опасался больше всего, в 1932 году не случится, но будут голодные бунты и застрелится его жена.

Происходили и другие важные события. В апреле 1932 года комсомольский журнал «Молодая гвардия» стал печатать повесть 27-летнего Николая Островского «Как закалялась сталь», ставшую евангелием Нового времени. Поколение, о котором говорил японский разведчик, уже обретало голос.

Участник Гражданской войны, парализованный и медленно умирающий человек вдруг встал в строй непобедимым бойцом. «Какое торжество духа!» — сказал о повести Горький.

Одна фраза из повести стала на десятилетия главной в школьной программе по литературе: «Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо так, чтобы не жег позор за бесцельно прожитое прошлое, чтобы, умирая, я мог сказать: „Все силы были отданы самому светлому — борьбе за освобождение человечества“».

Но одновременно с новым героем в апреле 1932 года на борьбу поднимались и другие фигуры. Из-за неурожая начался продовольственный кризис. 23 марта Политбюро отменило гарантированную выдачу хлеба по карточкам для 20 миллионов рабочих, входивших в так называемый «второй» и «третий» списки, то есть не являющихся ударниками.

Голод ударил и по деревне. Крестьяне стали выходить из колхозов, оказывали сопротивление вывозу зерна в счет хлебозаготовок, грабили зерновые склады и элеваторы. Волнения перекинулись на города. Наиболее сильные бунты произошли в городах Ивановской области. Забастовали рабочие текстильной фабрики им. Ногина в Вичуге, к ним присоединились все фабрики города. 10 апреля многотысячная толпа разгромила здание милиции, захватила здания ГПУ и райкома партии. Один рабочий был убит, один ранен, десятки милиционеров получили ранения разной степени тяжести.

Двенадцатого апреля в Вичугу приехал Каганович. Были проведены аресты, срочно завезено продовольствие. В трех городах было сменено руководство.

Кремль должен был быстро реагировать на явные симптомы начинающегося политического кризиса. Романтика революции мало чем могла помочь.

Поданным доклада Ягоды Сталину от 16 октября 1931 года, в 1930 году было выселено 77795 семей кулаков, а в 1931 году — 162962 семьи (всего 1158986 человек, среди них 454916 детей). Сельскохозяйственное производство лишилось самых дееспособных работников.

Засуха и волевое изменение агротехники (резкое сокращение паров ради увеличения пахотных площадей) усугубляли кризис.

Надо было круто поворачивать руль. И тогда вспомнили опыт НЭПа, были снижены планы хлебосдачи, разрешено колхозникам торговать излишками. Образы «нового Кронштадта» и «новой антоновщины» заставили Сталина смягчить свое железное сердце.

Часто в публикациях украинских историков голод 1932–1933 годов подается как «искусственный», созданный для подавления национального сопротивления на Кубани, Украине и в немецких районах Поволжья. Это далеко от истины.

Шестого мая 1932 года постановлением ЦК и ЦКК был снижен план хлебозаготовок на 30 процентов, снижались планы заготовок и других видов продукции.

Советское руководство оптимистично оценивало перспективы частного рынка в снабжении городов продовольствием.

Возможно, так бы и произошло, но, как показывают открывшиеся данные, руководство оперировало значительно завышенными цифрами урожая, имея отправной базой так называемый биологический (несобранный) урожай, который отличается от реального на 20–40 процентов в зависимости от погодных условий.

Приведем следующие данные.

«Украинский ученый И. И. Слынько опубликовал хранившиеся в архивах оценки валового урожая зерна на Украине в 1931 году 14 миллионов тонн — намного ниже официальных 18,3 миллиона тонн; погодные условия тем летом, добавляет он, снизили итоговый сбор зерна еще на 30–40 процентов. В статье 1958 года о голоде украинский ученый-эмигрант Всеволод Голубничий писал, что, по официальным данным, около 30 процентов урожая зерновых на Украине в 1931 году и до 40 процентов урожая в 1932 году были потеряны во время уборки»²²³.

Другие исследователи приводят свидетельства катастрофически низких урожаев: в некоторых случаях меньше трех центнеров с гектара во многих украинских и кубанских колхозах.

Голод охватил не только территории с украинским и немецким населением. Голодало население Казахстана, Сибири, поволжских областей и даже северные Архангельск и Вологда. Статистические данные об урожае и географически широкое распространение трагедии опровергают предложения об искусственных причинах голода.

Засуха, неурожай, порочные методы учета и лживая статистика — все это сыграло свою роль. Но было еще одно обстоятельство, о котором нельзя было говорить населению.

Советское правительство должно было сделать страшный выбор: либо отказаться от внешнеэкономических договоров о поставках зерна, либо помочь голодающим людям.

Кремль зондировал первую возможность, но натолкнулся на непонимание.

Так, в конце 1931 года торговый советник посольства Великобритании в СССР достаточно ясно высказал точку зрения своего правительства: «Невыполнение своих обязательств непременно вызовет катастрофические последствия. Не только будет отказано в дальнейших кредитах, но и весь будущий экспорт, все заходы советских кораблей в иностранные порты, вся советская собственность, уже находящаяся за границей, — все это может быть подвергнуто конфискации для покрытия задолженностей. Признание финансовой несостоятельности поставит под угрозу исполнение всех надежд, связанных с пятилетним планом, и даже может создать опасность для существования самого правительства». Подобную же позицию заняла и Германия. Канцлер Брюнинг говорил в начале 1932 года английскому дипломату в Берлине: «Если Советы не расплатятся по счетам в той или иной форме, их кредит будет уничтожен навсегда»²²⁴.

В октябре 1932 года Великобритания разорвет торговое соглашение с СССР, а в апреле 1933 года объявит эмбарго на ввоз советских товаров на свою территорию.

Отказаться от индустриализации Сталин не мог. Было запрещено даже упоминать о голоде.

В январе 1932 года Сталин и Молотов направили телеграмму С. Косиору, членам Политбюро ЦК КП(б)У и членам Политбюро ВКП(б): «Положение с хлебозаготовками на Украине считаем тревожным. На основании имеющихся в ЦК ВКП(б) данных, работники Украины стихийно ориентируются на невыполнение плана на 70–80 миллионов пудов. Такую перспективу считаем неприемлемой и нетерпимой.

Считаем позором, что Украина в этом году при более высоком уровне коллективизации и большем количестве совхозов заготовила на 1 января сего года на 20 миллионов пудов меньше, чем в прошлом году. Кто тут виноват: высший уровень коллективизации или низший уровень руководства делом заготовок?

Считаем необходимым Ваш немедленный приезд в Харьков и взятие Вами в собственные руки всего дела хлебозаготовок. План должен быть выполнен полностью и безусловно. Решение пленума ЦК ВКП(б) должно быть выполнено»²²⁵.

Весь 1932 год Сталин занимался продовольственной проблемой. Судя по документам Смоленского архива, партийные организации на первых порах не хотели прибегать к репрессиям и реквизициям для получения дополнительных объемов зерна для экспорта, но крестьяне, среди которых уже практически почти не осталось кулаков, не спешили откликаться на призывы. Были попытки советских органов даже арестовывать сельских руководителей-коммунистов за неумение решить проблему. Однако в этих действиях ЦК увидел прецедент: гражданские власти становились над партией, судили и осуждали ее членов.

В сентябре 1931 года президиум ЦКК в своей резолюции осудил такую практику. Более того, принимались меры, чтобы колхозников перестали рассматривать как кулаков (или потенциальных кулаков), а также делались попытки путем применения экономических стимулов получить от них столь необходимое продовольствие.

Это свидетельствует о том, что у сталинской группы еще оставалась надежда договориться с крестьянством. Надежда несбыточная, потому что времени было крайне мало.

Надо было чем-то жертвовать.

И хотя в течение лета выделялось из госфондов зерно пострадавшим областям, в целом этого было недостаточно.

Следует подчеркнуть, что Сталин не раз возвращался к этому вопросу, обращая больше всего внимания на Украину. 24 июля 1932 года он направил письмо Кагановичу и Молотову, где говорилось: «…Наша установка на безусловное исполнение плана хлебозаготовок по СССР совершенно правильна. Но имейте в виду, что придется сделать исключение для особо пострадавших районов Украины. Это необходимо не только с точки зрения справедливости, но и ввиду особого положения Украины, общей границы с Польшей и т. п. Я думаю, что можно было бы скостить колхозам особо пострадавших районов половину плана, а индивидуалам треть. На это уйдет тридцать или сорок миллионов пудов зерновых. Сделать это нужно не сейчас, а в половине или в конце августа, чтобы озимый сев мог пойти более оживленно. Возможно, что такое же исключение из правила потребуется и для Закавказья, но в размере не более одного миллиона пудов»²²⁶.

Сталин понимал, что переступает грань возможного, и старался уменьшить риски. Отовсюду просили, требовали снизить планы хлебозаготовок.

Украина и ее руководители настолько беспокоили его, что он думал о замене Косиора. Но на кого?

«Заменить Косиора можно только на Кагановича, — писал он в июле Кагановичу и Молотову. — Других кандидатур не видно. Микоян не подходит не только для Украины, — он не подходит даже для Наркомснаба (безрукий и неорганизованный „агитатор“)». При этом Сталин в других письмах говорит о сути своих претензий к генеральному секретарю ЦК КП Украины: «…ряд первых секретарей (Украина, Урал) не уделил должного внимания сельскому хозяйству, забыв, что без систематического подъема сельского хозяйства не может быть у нас и подъема промышленности. В этом, между прочим, проявилась оторванность секретарей от деревни. Результаты этих ошибок сказываются теперь на посевном деле, особенно на Украине, причем несколько десятков тысяч украинских колхозников все еще разъезжают по всей европейской части СССР и разлагают нам колхозы своими жалобами и нытьем»²²⁷.

«Несколько десятков тысяч украинцев» на самом деле были несчастные колхозники, которые прорвались мимо военных кордонов в города, бежав от голодной смерти.

Были многие случаи людоедства и трупоедства.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.