1909

1909

31 мая 1909. Кочеты.

Вчера я в первый раз почувствовала весь размер своей ответственности перед своей девочкой. Она болела дифтеритом с крупом. Чуть не умерла. Заболела 14-го мая. Когда она немного поправилась, я взяла ее к себе спать, потому что в ее и соседней комнате производилась дезинфекция. Она спала рядом со мной на моей большой двухспальной кровати, и для меня это было такой радостью, что мешало мне спать.

Вчера комната ее достаточно проветрилась, чтобы можно было в нее перейти, и я сказала, что она сегодня будет спать с няней. И имела неосторожность сказать, что мне очень жалко, что она больше не будет спать со мной. Вдруг она собрала губы и так горько расплакалась, что я насилу ее развлекла другими разговорами. Потом днем, гуляя, без всякого напоминания с моей стороны, она опять начала плакать о том, что больше не будет у меня спать. Вечером, когда она была в постельке, я пришла к ней проститься. Она сначала очень весело поговорила со мной, потом собрала свои губки и жалобно стала плакать и говорить: «Мне так с тобой было хорошо». Взяла платок, прижала к глазам и, отвернувшись к стене, стала плакать, молча, как большая, только всхлипывая. Я опять ее разговорила, развеселила, но через несколько минут опять опустились углы губ и опять она жалобно просипела: «Мне так у тебя было приятно». И опять после нескольких минут: «Мне так без тебя будет скучно». И маленькие плечи вздрагивали от рыданий, крошечные ручки терли платком мокрые глаза, личико было жалкое, красное, распухшее. Я поняла, что стыдно отводить разговор и что надо отвечать на ее законное желание жить с любимой ею матерью. И что для меня преступно это счастье от себя отнимать. Из-за чего? Это моя теперешняя главная обязанность, радостная, близкая и легкая. И я дала себе слово ее взять на себя. И Тане я обещала, что как только можно будет, я возьму ее к себе и никогда не расстанусь с ней, если она этого не захочет. Она поняла меня и только спросила: «А ты не скоро умрешь? Ты, может быть, долго еще со мной поживешь?» Я плакала, говоря с ней, и она чувствовала, что я говорила с ней из самой глубины своего сердца. Эта крошка в 3 ? года чувствует так сильно, что мне постоянно страшно за нее. У нее нежное сердце, что ей почти ни одной сказки нельзя рассказать, ни одной песни спеть, потому что она не терпит, если в сказке или песне кто-нибудь несчастлив, сердит, подвергается опасности или жестокости. Она начинает плакать, просит перестать и, если ее не слушаются, зажимает ручкой рот говорящему.

Отец ее страстно любит. До ее болезни, пожалуй, любил ее больше, чем я. Но ее болезнь нас сблизила, и я чувствую, что теперь у нас с ней завязались человеческие отношения, тогда как прежде это была милая, драгоценная игрушка, забава. И эту перемену произвела ее привязанность ко мне. Я вчера в первый раз в жизни почувствовала желание жить, боязнь умереть до тех пор, пока я ей больше не буду нужна.

Дай бог, чтобы ее любовь не пропала и чтобы хоть она (если у нее не будет любви к тому, что выше человеческих привязанностей) удержала ее от дурного. Самым огромным и тяжелым наказанием и горем для меня было бы, если бы она была дурной. Лучше бы в сто раз, чтобы она умерла. «Но пусть будет так, как хочешь Ты, а не я». Даже и в этом.

8 июня.

Сегодня в 7-ом часу вечера приехали папа, мама, Гусев, Душан Петрович Маковицкий и Илья Васильевич.

Папа бодр, всем интересуется. Говорил мне по секрету, что хочет писать художественное.1 Поселился в Левином флигеле.

10 декабря 1909.

Уехал папа из Кочетов 3-го июля. Мне кажется, ему было хорошо у нас: было мало посетителей, никто не вмешивался в его умственную работу, не понукал его и не распоряжался им. Он был совершенно свободен, а кругом себя чувствовал любовь и ласку и желание каждого ему угодить. Мне все время хотелось сделать ему один вопрос, но я не смела и ждала случая, когда это выйдет легко и естественно. И это вышло, когда я провожала его на Мценск. Мы ехали вдвоем в маленькой коляске тройкой, и он очень восхищался и погодой, и местностью, и лошадьми, и спокойствием коляски. И кое-что расспрашивал меня о моей жизни. Как-то спросил у меня о чем-то, начавши фразу со слов: «Я хотел спросить у тебя об одной интимной вещи»… когда я ему ответила (я даже не помню сейчас, о чем он спрашивал. Мне было очень легко ему ответить), я ему сказала: «вот и мне хочется спросить у тебя об одной интимной вещи». — «Что такое? Я тебе с удовольствием отвечу».

— Почему ты хочешь, чтобы после твоей смерти твои наследники отказались бы от права литературной собственности и от земли?

«А почему ты знаешь, что я этого хочу?»

— Ты сам раз при мне сказал: на что мои сыновья надеются? Ведь если на книги… и не докончил. И я поняла, что ты хочешь сделать завещание в этом духе. (Кроме этого, мне Саша показывала выраженное в дневнике его это же желание, но чтобы не подводить Сашу, я не сказала об этом.)

«А почему ты меня об этом спрашиваешь?»

— Потому что боюсь, что твое желание, чтобы мои братья сделали то, чего ты не сделал, не возбудило бы дурного чувства. Ты сам не сделал этого и при жизни не просишь твоих наследников это сделать.

— Да, но я думаю, что смерть моя смягчит их.

— Тогда пусть они сами это сделают. Все знают, что ты всю жизнь желал этого, и те, которые хотят и могут, пусть сделают это добровольно.

— Да ведь собственно завещания у меня нет. Я это записал как желание. По закону оно не обязательно.

— Я знаю. Но тем, кто не будет в силах подчиниться этому желанию — будет тяжело идти против него, когда оно так категорично выражено.

— Да, да, я подумаю. Я тебе очень благодарен, что ты мне сказала. Я посмотрю, где это у меня записано.

На этом разговор остановился, и мы перешли на другие темы.

Как-то зашел разговор о том, что иногда для блага одних забываешь о других. Я говорю:

— Да, вот как с вопросом, о котором мы говорили.

— Какой вопрос?

— Да вот ты хотел бы, чтобы братья отдали землю мужикам, для мужиков.

— Ах нет! Это я должен признаться, из-за реабилитации… Впрочем — какая тут реабилитация.

Я повторила:

— Какая тут реабилитация? Скажут: сам не сделал, а от детей потребовал.

— Да, да, конечно.

Потом в Ясной, когда я там была в июле и общее настроение было очень тяжелое, он мне как-то сказал, что ему страшно тяжела земельная собственность. Я была очень поражена.

— Папа! Да ведь ты ничем не владеешь?

— Как? А Ясной Поляной?

— Да нет! Ты же ее передал своим наследникам, как и все остальное.

Он меня остановил и сказал: «Ну, расскажи же мне все, как обстоят дела». И я ему рассказала, как Ясная сперва была им отдана мама и Ваничке пополам и как по смерти Ванички его часть перешла пятерым братьям. Он слушал с большим вниманием и только переспрашивал меня — наверное ли я знаю то, что говорю. Я это утверждала наверное и предлагала дать ему доказательства.

В конце разговора я сказала ему, что он, вероятно, очень рад, что это так, но он сказал: «Нет, я хотел делать дарственную мужикам».

Это был один из тех периодов, когда он особенно сильно и болезненно ощущал всю тяжесть своей жизни в относительной роскоши, тогда как всей душой хотел жить просто.