ДОРОГА из А в Б
ДОРОГА из А в Б
Со вздохом облегчения я погружаюсь в мягкое кресло в уютном купе скорого поезда, следующего из А... мстердама, допустим, в Б... ерлин.
Достаю из портфеля начатую книжку и предвкушаю редко доступное мне удовольствие от необязательного, легкого чтения в течение нескольких безмятежных часов, пока поезд, выполняя мою суверенную волю, воплощенную в покупке билета, рассекает пространство, спеша доставить меня, как сказано было в школьном задачнике, из точки А в точку Б.
В поезде
Напротив сидит прелестная молодая девушка (может быть, дама?) с головой погруженная в свой дневник-календарь, в котором, конечно, расписана вся ее жизнь на много недель вперед...
Интересно, при таком образцовом прилежании, осталось ли в ее жизни какое-нибудь место для приключений? И как сможет осуществиться ее встреча с прекрасным принцем? Впрочем, возможно, она уже встретила своего принца...
Но ведь не утеряла же она при этом своего естественного желания нравиться? Хотя бы и собственному мужу. И ее желание удивлять (хотя бы и случайных попутчиков в поезде) тоже при ней.
Это ясно видно по ее изысканно наложенной косметике и продуманно-небрежной прическе. Ах, конечно, ей очень хочется и того, и этого!
Чтобы сделать такую прическу, чтобы так выглядеть, чтобы нравиться и удивлять, ей нужно не только потратить порядочные деньги, но и за недели вперед спланировать все свои визиты к парикмахеру, портнихе, косметичке. А ведь еще есть маникюр, педикюр, аэробика. Массаж, эпиляция, гинеколог и диетолог! Чтобы всех их вовремя посетить и всем им вовремя заплатить, нужно не раз посидеть над книжкой-календарем и хорошо подсчитать расходы.
Чтобы иметь свободу нравиться, нужно лишить себя свободы лениться и небрежничать. Есть, что захочешь, и ложиться спать, когда попало. Жизнь в оковах расписанных будней предохраняет от риска случайных обид, непредвиденных беременностей, роковых ошибок вкуса, обманов мужчин, предательства подруг. Свобода же, что ни говори, включает риск и обрекает на жизнь, полную страхов, уколов самолюбия и непредусмотренных потерь...
Впрочем, лишая себя свободы моментальной, связанной с риском и случайностью, она, может быть, достигает иной свободы, запланированной и желанной, обеспечивающей ей именно то направление жизни, которое она избирает для себя сама. Если она и позволит себе приключение, это вряд ли будет изменение всей жизни и мироустройства. Скорее легкий флирт, пикник горожанки, которой слегка наскучил гладкий асфальт улиц. Ну, полежит разок на траве. Босой ногой попробует. Но... ведь на шпильках по траве не пойдешь! Не с коромыслом же ей ходить по воду студеным утром! Не лучину ведь жечь по вечерам...
Пожалуй, что выбор ее вовсе не между свободой и будничной рутиной, а между свободой и большей свободой. Уж какая ей видится большей.
Вот и я предпочел поезд, благонамеренно, по расписанию влачащий меня из точки А в точку Б по накатанным рельсам, вместо того, чтобы, как птица, рвануть по кратчайшему пути, который так ясно и красочно рисует мне мое воображение.
В реальности, впрочем, все равно пришлось бы брать машину (особенно, если бы моя точка А была, скажем, Афула, а Б - Беэр-Шева) и тащиться по извилинам дороги, которую задолго до меня по неведомым мотивам прочертил неизвестный мне строитель. Не переться же пешком по прямой через горы и овраги!
В автомобиле
Но и на гладкой дороге могли бы меня настичь трудности: передний водитель, к примеру, сначала тащился, как сонная муха, а потом вдруг взял и затормозил. Задний, конечно, зазевался - и, вот, я уже не в точке Б, а в больнице. И шея - в лубке.
Предусматривала ли моя судьба небрежность шофера, ударившего меня сзади? Насчет переднего, положим, я сам виноват, подъехал слишком близко. Но ведь ротозей сзади знал, что правила движения предписывают держаться подальше от передней машины, не слишком рассчитывая на осмотрительность водителя. Так и написано у меня на корме: `Соблюдай дистанцию!". Впрочем, кажется, и у того, что был впереди...
Допустим, все же, напряжением целенаправленной воли, опять предписывающей мне сократить мою свободу на дороге до буквального выполнения правил движения, я все же в последний момент увернусь от столкновения и продолжу свою вольную траекторию в точку Б с неповрежденной шеей...
Чуть я разогнался - впереди заслон полиции.
В чем дело? Может быть, прорваться и бежать?
Подлый разум опять подсказывает мне подчиниться.
...Ничего страшного - впереди на дороге авария, и полиция направляет в объезд по боковой дороге через лес. Ну, что ж...
Я не буду говорить об оползнях, падающих деревьях и проливных дождях, которые угрожают мне в лесной местности. Выбегающих животных, коварные ухабы заполненные водой после дождей и скользкие грязевые пятна я тоже благополучно миновал...
И тут - боевой вертолет Армии Обороны Израиля, призванной меня защищать, падает аккурат на крышу моей машины, потеряв управление в ходе своего регулярного тренировочного полета над малонаселенным лесным районом.
В политике
Ни я, ни летчик ни в чем не нарушили существующих правил. Вертолеты, как и автомобили, время от времени выходят из строя по случайным причинам. В конце концов, если бы я даже шел пешком, я мог бы подвернуть ногу, простудиться, наступить на колючку, упасть в канаву, зацепиться за сучок. Любое из этих происшествий могло бы послужить достаточной причиной, по которой точка Б оказалась бы для меня навеки недостижимой.
Случайность ли это, или сама судьба не дает мне осуществить мое намерение? Эллинская традиция объяснила бы мою неудачу судьбой, которая была предопределена от начала времен. Мне было не суждено достигнуть точки Б, и эта недостижимость есть часть мироустройства.
Библейская традиция внесла бы сюда моральный элемент, ибо раз Бог не хочет, чтобы я достиг этой точки, значит есть в этом скрытый смысл. То ли цель моя была нежеланна там, наверху, то ли сам я оказался недостоин. Здесь мы сталкиваемся с фундаментальным вопросом, на который не может ответить эмпирическое знание.
Но легкая часть вопроса ясна каждому: как человек и гражданин, я (если чудом остался жив) непременно должен отреагировать на такое нарушение моих прав. (Прав? - Конечно! Ведь речь идет о моей свободе достигнуть желанной точки Б). Во-первых - страховка. Во-вторых - компенсация. В-третьих, я должен публично в газетах потребовать от Министерства Обороны, чтобы оно усилило технический контроль своих вертолетов, пересмотрело свою кадровую политику и прекратило свои опасные и вызывающие эксперименты с оружием, нагнетающие международную напряженность и нарушающие целостность нашей зеленой среды...
А может быть, и вообще пора прекратить портить жизнь нам и нашей молодежи и "не учить их больше воевать"...
Да, я потребую, чтобы моя свобода была надежнее защищена от случайностей и головотяпства властей!
...Заодно, это будет мой вклад в дело мира.
Моя статья потрясет сердца и правительство зашатается...
...Если министр не дурак, он использует мою статью, как основание для своего давнего требования выделить ему дополнительные средства (из моих налогов) и территории (включающие, конечно, точку Б, которая отныне станет навсегда недоступной) для его учебных маневров.
Таким образом, моя свобода в будущем, быть может, и будет защищена от непредвиденных аварий сверху, вертикально, но сфера ее приложения в таком случае, увы, горизонтально сузится за счет уменьшения моего дохода и доступной мне территории.
Какую свободу я предпочту?
В науке
Почему, говоря о свободе, никто из философов не упоминал первичного хаоса, случайности, как главного врага свободы? Все говорили об этике, о законах и препятствиях, ограничивающих свободу, об угнетении личности тоталитаризмом, морализмом, индустриализмом.
Какая ерунда! Даже о Божественном всеведении упоминали как о моменте якобы противоречащем нашей свободе. `- Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в этот вечер... Только что человек соберется съездить в Кисловодск.., но и этого совершить не может, потому что... вдруг возьмет, поскользнется и попадет под трамвай! Неужели вы скажете, что это он сам собой так управил? Не правильнее ли думать, что управился с ним кто-то совсем другой?" - теоретизирует Воланд в "Мастере и Маргарите" и вскоре управляется с неверующим Берлиозом. Но Бог тут ни при чем. - Он, может быть, и знал, что Берлиоз поскользнется по дороге к трамваю, но не Он толкнул его. Его подтолкнуло подсолнечное масло, случайно (по небрежности) пролитое на дороге. И собственная невнимательность на ходу, сделавшая его легкой жертвой всякой случайности.
Истинный враг свободы - вечный и непримиримый - случай. Закон (что Божеский, что человеческий) ограничивает свободу человека не больше, чем ветер ограничивает движение парусника, - при умелом обращении с парусами двигаться можно и против ветра. Случай - это мина, которая лежит под землей (а может быть и в твоем теле!) неизвестно где, не зная зачем, и прекратит твое движение там, где ты и не ожидаешь. Случай определяет и средства, которые подворачиваются под руку и, еще чаще, условия, при которых приходится действовать. Ведь и рождение наше на свет - дело случая. Быть может, и смерть...
Наука утверждает, что элемент случайности должен быть встроен в любое реалистическое описание действительности. Бог создал человека не отдельно от всех, а в ходе шести дней творения. Поэтому тот же элемент случайности, что в остальной природе, присутствует и в человеке, порождая тайну непредвиденности и в нем. Это не облегчает нам выбора точки зрения, ибо непостижимость Божьей воли свободно может проявляться и в форме квантовой механики (поэтому Э. Шредингер называл ее Господней квантовой механикой). Однако квантовая механика (и вообще наука) неслучайно формулирует свое знание в форме, присущей русским народным сказкам: `Прямо пойдешь - головы не снесешь. Направо поедешь - коня потеряешь, налево - ...".
Это именно та форма, которая предлагает и предполагает выбор.
"Свободный" выбор. Только этот выбор и есть наша свобода.
В русской литературе
Но, может быть, человек в силах оседлать вероятность? И осуществить свою свободу через случай, магически овладев средством подчинить шанс своей целенаправленной воле. В `Пиковой даме" Пушкин поставил себе именно этот вопрос. Будучи весьма по-эллински настроен, Пушкин был не чужд и эллинской идее судьбы. Как всякого азартного игрока, его одновременно воспламеняла и отпугивала возможность овладеть судьбой, хотя бы на краткий миг. Регулярно проигрывая за карточным столом, он живописал с натуры (и изнутри) рождение мечты решительным усилием воли загипнотизировать случай, схватить Бога за бороду, разом поправить свои дела и никогда больше в жизни не знать нужды:
"Случай! - сказал один из гостей.
- Сказка! - заметил Германн.
- Может статься, порошковые карты! - подхватил третий."
Эта картежная экономика страшно занимала и Достоевского, так что и `порошковые" (крапленые) карты входили в круг его напряженного внимания: `Раскольников: - А вы были и шулером? ...Свидригайлов: - Как же без этого? Целая компания нас была, наиприличнейшая, проводили время, и все, знаете, люди с манерами, поэты были, капиталисты..." (`Преступление и наказание").
"...Будучи в душе игрок, ...целые ночи просиживал Германн за карточными столами и следовал с лихорадочным трепетом за оборотами игры. Что, если, - думал он, бродя по Петербургу, - старая графиня откроет мне свою тайну! Или назначит мне эти три верные карты! ...Почему ж не попробовать своего счастия? ...Представиться ей, подбиться в ее милость, пожалуй, сделаться ее любовником, но на все это требуется время, а ей восемьдесят семь лет, она может умереть через неделю, через два дня!.."
Интересная мысль, не правда ли! За два дня до смерти ей, возможно, настоятельно нужен был любовник. Раскольников у Достоевского до этого не додумался. Но Свидригайлов - истинный джентльмен удачи - смело осуществил и этот проект: `Тут и подвернулась Марфа Петровна, поторговалась и выкупила меня за тридцать тысяч"...
`Нет! Расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал и доставит покой и независимость!" - так упорно продолжал бороться с дьявольским наваждением Германн.
Действительно, эти три карты всегда выигрывают, но, конечно, не в руках человека, готового стать любовником восьмидесятисемилетней старухи. Мысль о старухе (любить, либо убить) и картах с такой силой прозвучала у русских писателей, как будто и в самом деле никаких других путей к благополучию нет в этом мире.
Может и вправду не было? А есть ли сейчас?
В `Преступлении и наказании" во многих вариантах мусолится эта соблазнительная возможность. Раскольников убил старуху (якобы убил, я все же думаю, что это напраслина, возведенная гениальным писателем на русскую интеллигенцию - прообраз будущих фальсифицированных процессов против вредителей и врагов народа) и, мучась совестью, слег в постель. Его друг Разумихин, пока суд да дело, доблестно добывал для него пропитание и уход при помощи флирта со вдовой в возрасте, его хозяйкой. Свидригайлов, без успеха испробовав и `случай", и `порошковые карты", стал мужем, а впоследствии и удачливым убийцей богатой Марфы Петровны. Именно на ее деньги щедро устроил он комфортабельное покаяние своему интеллигентному коллеге, убийце-неудачнику Родиону, и счастье его добродетельной сестре Дунечке (а заодно и их общему другу Разумихину).
Один Бог - судья всей этой геронтомахии. Но есть там и персонаж, который заслужил безусловное осуждение всех окружающих, - Лужин, который свои большие деньги не выиграл, как человек, с помощью счастливого случая, не добыл шулерским приемом, никого не убил, а заработал именно тем сомнительным, нерусским способом - `расчет, умеренность и трудолюбие", - который и пушкинский Германн сперва полагал своим ("Германн - немец: он расчетлив - вот и все! - заметил Томский."), пока, "просиживая ночи напролет за карточными столами", не вошел с головой в соответствующую культурную атмосферу.
Он до своего помешательства был не только немец, но еще и инженер. Это, пожалуй, необычная профессия для картежника. И тоже может быть воспринята как вызов судьбе. Ибо инженеры, наука и вся технологическая цивилизация в целом, дерзко работают против случайности. Сухо и расчетливо, пренебрегая магией, блядством и другими красивыми путями к удаче, муравьиным своим трудолюбием инженеры систематически сокращают поле неограниченного господства случайности и тем вызывают законное отвращение поэтов. Цивилизация заключает бесформенную и свирепую природу в клетку геометрических форм, и эти рассчитанные формы отнимают у нас романтическую, опасную тайну непредвиденности, которая так манит азартом удачи и цепенит страхом провала.
В мысли и деятельности
Если бы я собрался пройти из Аахена в Берлин до того, как сначала циничные римские императоры, а потом и сами расчетливые немцы, проложили там дороги, мои приключения в туманных лесных дебрях Вестфалии среди звероподобных швабов и тевтонов могли бы послужить основой для еще одной Песни о Нибелунгах. А поездка на поезде среди их умеренных и трудолюбивых потомков едва ли стоит даже краткого упоминания. Добравшись живым до Берлина, я торжествовал бы победу воли богоподобного Человека над косным пространством и превратностями судьбы. А, прокатившись на поезде, я, в лучшем случае, могу лишь рекомендовать этот маршрут своим знакомым. Тем не менее все мы выбираем этот второй, обывательский вариант.
Вот как характеризует эту склонность неистовый романтик Ницше, проведший, впрочем, большую часть жизни в постели: "Кто исследует совесть нынешнего европейца, тот найдет в тысяче моральных изгибов и тайников одинаковый императив стадной трусости: Мы хотим, чтобы когда-нибудь настало время, когда будет нечего больше бояться! Стремление и путь к этому называются нынче в Европе прогрессом."
Ему, при его прогрессивном параличе, действительно нечего уже было в жизни бояться, и он очень точен в своей формулировке европейского понимания прогресса. Но действительно ли побудительный мотив этого векового стремления в "стадной трусости"? Понимал ли он, в чем состоит свобода европейца?
Свобода - это не настроение. Это не ощущение. В цивилизованных странах это уже давно и не гражданское состояние. Это - возможность. Возможность свершения. Т.е., действия. Например, перемещения из точки А в точку Б. Понятие свободы, по-видимому, должно включать цель, для которой она необходима. Нельзя отгородиться от тех реальных сфер, в каких свобода может воплотиться.
В конце ХХ века уже легко усомниться в общепринятом определении человека, как `человека разумного". Слишком часто он ведет себя, хотя и предсказуемо, но неразумно, причем не только в своем диком состоянии, но и в составе цивилизованных обществ. Поэтому будем исходить из более реалистического определения его, как `существа целеполагающего".
Т.е., в отличие от животного, человек (по крайней мере, в цивилизованных сообществах) ставит себе цель (хотя и не всегда разумную) и действует в соответствии с желанием эту цель достигнуть. Тогда свобода для человека существует лишь до тех пор, пока возможность - вероятность (обоснованное ожидание, надежда) достигнуть его цели остается выше нуля.
Вероятность выиграть в карты всегда больше нуля. Если, конечно, не считаться с возможностью жульничества. Вот почему игра или лотерея так притягивают людей, страдающих от недостатка свободы... А страдают все. `На всех стихиях" человек скован и порабощен. Так или иначе. Добровольно или принудительно.
Например - боюсь вымолвить - свободы мысли не существует.
Ведь цель мысли - ее адекватность. Она не может быть свободной, будучи привязана к истине. Она также не может быть свободной, будучи связана традиционными средствами выражения, т.е. языком.
Не связанная с реальностью и не имеющая укорененной в традиции формы, мысль теряет и содержание. Адекватность мысли может представляться только в двух соотношениях: адекватность своему предмету и адекватность наличной культурной атмосфере. Совместить первое со вторым почти никогда не удается (потому что общей традицией обычно становится то, что почиталось за истину в прошлом), и это вынуждает мыслителя, преданного реальности (истине) больше, чем людям (традиции) бороться со своим окружением. Якобы за свободу мысли. Несчастные Джордано Бруно и Сервет! Они боролись не за свободу, а за признание. Им не удалось выразить их мысль в такой форме, которая позволила бы окружающим рассмотреть ее спокойно, как допустимую. Не во всяком обществе вообще принято рассматривать различные варианты...
Легко представить и противоположную картину - религиозный гений борется с очевидной реальностью за свободу своей мысли. За то, чтобы она осталась верна традиции, вопреки фактам. Достоевский, например, решительно боролся за свободу своей мысли от тирании современного ему научного мышления.
В нашем веке уже миллионы людей угнетены знанием и часто предпочитают, что попроще - гипноз или телекинез. Это борьба не за свободу мысли, а за свободу от нее. Мысль ведь обязывает:
`Скажи мне, чертежник пустыни, сыпучих песков геометр, - ужели безудержность линий сильнее, чем дующий ветр?" (О.Мандельштам)
Да, `безудержность линий" сильнее, и правильная логика мысли не позволяет той свободы, что процветает в чувствах и поступках людей, а потому и в истории. Однако иногда, напротив, действительность врывается в строй мыслей теоретика с грубым нарушением логики, и он опять не свободен защитить свои эфемерные конструкции.
В отличие от мысли, в деянии присутствует время, и введение этой дополнительной координаты открывает новую степень свободы. Ведь действие обнаруживает все свои последствия только со временем, когда этих последствий уже не избежать, а причины частично забыты. И незнание случайных последствий создает сразу и свободу, и опасность для деятельных сообществ. Вот почему глухой консерватизм имеет не меньше привлекательности в глазах некоторых людей, чем изменение, даже если оно и к лучшему: Не шевелиться под гипнотизирующим взглядом судьбы... Не обнаруживать себя. Не дышать...
В самолете
Однажды мой коллега в Америке пригласил меня покататься на его самолете. Это было зимой, и нам пришлось прежде разогреть самолет и хорошо разогреться самим, толкая его ко взлетной дорожке. Самолет оказался на удивление легким, гораздо легче автомобиля, который в России мне приходилось толкать неоднократно, и я настроился на что-то вроде усовершенствованной автомобильной прогулки. До этого я лет двадцать водил машину и ни страха скорости, ни боязни столкновения не ощущал. Однако то, что я испытал, не сводилось к предшествующему опыту. Появление третьего измерения (глубины) оказалось совершенно захватывающим и незнакомым чувством.
Хозяин перевел управление на меня. Восторг неограниченной пространственной свободы оказался неотличим от панического страха. Не было, за что ухватиться даже и взглядом. Руками я вцепился в руль. Однако, чтобы управлять, нужна какая-то, хотя бы воображаемая, линия, которой можно придерживаться. Какое-нибудь правило. Например, `держись против ветра!". Или `не давай машине клевать носом". Но американец деликатно молчал. Не принято у них навязывать свою волю ближнему. Свои правила я вынужден был для себя выдумывать сам. На ходу. Координаты нужны свободной воле, как рукам - перила. А небо - равномерно пусто. Никакой дороги передо мной не было. Моя воля не подсказывала мне ничего. Не было даже препятствия, чтобы его избежать. Не было цели или другого самолета поблизости. Земля едва виднелась в тумане. Скорость не чувствовалась. Смотреть было не на что. Меридианы в небе неразличимы. Мы висели в пустоте. Подташнивало и хотелось прислониться. Я с трудом удерживался, чтобы не бросить руль и, закрыв глаза, по-детски схватиться за своего хозяина.
Так чувствует себя человек, столкнувшийся со свободой в новом для себя измерении. Так чувствует себя человек, впервые вырвавшийся из России в свободный мир. Так почувствовали себя евреи в пустыне, куда внезапно вывел их Моисей из Египта, где у каждого было свое место в фараоновском штатном расписании.
Я повис всецело во власти случайности - случайной поломки в моторе, случайного завихрения в атмосфере.., случайного сбоя в сознании. Мое сознание ведь тоже хаотически мерцает!
В моей голове
Вот я, сидя в купе поезда Аахен - Берлин, собрался прочитать книгу и сосредоточиться перед предстоящим докладом. Однако отвлекся, засмотревшись на случайную соседку с календарем.
Вернусь к книге. Только в уборную схожу.
...Уборная занята. В коридоре висит карта нашего маршрута. Интересно, поезд останавливается в Гамбурге? Любопытный, говорят, город. Там под землей есть целый сад развлечений. Неприличных, в основном... Да что я буду ожидать в коридоре! Пойду в соседний вагон...
Соседний вагон оказался буфетным. Интересно, что там в меню? Могу перекусить и в вагоне... Вот, кружку пива выпью... После пива книжка как-то не идет, хотя... Соседка, видимо, сошла, пока я был в буфете. Уже больше часа прошло после Аахена, пожалуй, не стоит начинать обдумывать тему доклада, все равно скоро приедем...
Если расслабиться, случайность одолевает и изнутри. Путь из точки А в точку Б усеян препятствиями в собственной голове.
Существует ли свобода воли? Пожалуй, этот вопрос релевантен только для человека, способного не забыть о намеченной цели между двумя случайными препятствиями. А что считать препятствием, определяет его индивидуальный масштаб. Так что на вопрос о свободе воли можно было бы ответить то же, что анекдот отвечает на вопрос о том, будут ли деньги при коммунизме: `У кого - будут, а у кого - нет". Вот, что говорит по этому поводу Генри Форд, о характере которого можно предполагать все, что угодно, кроме стадной трусости: `Гораздо больше на свете людей сдавшихся, чем побежденных. Грубая, примитивная сила настойчивости есть некоронованная королева мира человеческой воли. Люди видят успехи, достигнутые другими, и ошибочно считают их легкой удачей. Но в жизни все обстоит наоборот, неудачи встречаются гораздо чаще, и каждый успех достигается адским трудом. Случайные неудачи сопровождают каждый миг беспечности, за удачу приходится платить всем, что у тебя есть... Пусть каждый американец вооружится против изнеженности." Мне кажется, это относится не только к американцу. Меньше всех к американцу. И это совершенно противоположно тому, что Ницше говорил о европейском прогрессе.
В прошлом и в будущем
Для всего иудео-христианского мира образ вождя-освободителя связывается с именем Моисея. Почему именно он? Почему не Спартак, например? Ведь Спартак пытался сделать почти то же самое - вывести отчаявшихся иноплеменных рабов из организованного государства, в котором не предвиделось для них другой доли. И поначалу преуспел.
Но Спартак определил для них свободу, как право поступать по своему произволу и разумению. И они вскоре рассыпались по всей Италии, так и не дойдя до своей обетованной земли.
Моисей с самого начала связал их свободу с выполнением Закона. И это, рано или поздно, сделало евреев другими. Сделало их народом. Он дал им Б-га и Закон, но не дал рецепта удачи. И евреи по-житейски справедливо роптали, что Моисей их обманул. Действительно, он прилюдно обращался к Фараону с требованием отпустить их на три дня в пустыню, а сам задумывал вывести навсегда. Сколькие из народа были посвящены в его грандиозный замысел? И сколькие бы обязательно возражали, если бы поняли, что им предстоит? Цель, которую поставил перед собой Моисей, превосходит человеческое воображение. Народ и сейчас не прочь склониться к чему-нибудь попроще. Пустыня, куда Моисей вывел людей, выглядела как воплощение идеи свободы только до того первого момента, как им захотелось пить. А потом и есть. Потом еще пришли кочевые разбойники-амалекитяне...
Бескрайняя пустыня ограничивает эффективнее тюремных стен. Свобода для человека без цели легко становится тюрьмой души, рабством у необходимости. Рабы же при хозяине, напротив, живут беспечно: хозяин даст день - даст и пищу. У рабов зачастую даже остается время для духовной жизни.
Европейский прогресс направлен на устранение внешних случайных препятствий при достижении цели. Европеец свободен не `вообще", а только благодаря тысяче ограничений, которые он добровольно на себя принял. И еще примет в будущем. Он свободен, если у него есть цель. Те, у кого цели нет, или они затрудняются ее сформулировать из-за обилия внутренних препятствий, порабощены европейскими правилами цивилизованного поведения. Они справедливо бунтуют. И находят себе множество певцов и лидеров, делающих на этом бунте свою жизненную игру, преследующих совсем другие цели. Эта игра для Европы нешуточная.
Также и древние правила еврейской жизни были направлены на устранение внутренних случайных препятствий в сознании, мешающих сосредоточению на главном, на Б-жественном. Внутренние препятствия сравнимы по своей разрушающей силе с самыми тяжелыми внешними трудностями. Еврейская дисциплина ума оказалась творчески настолько плодотворна для тех многих, чей ум видел перед собой цель и способен был к ней стремиться, что без еврейских имен европейская цивилизация теперь существовать не может. Однако, если высшей цели нет, такой ум часто становился разрушительным. А если и эта дисциплина выдыхается, евреи становятся такими же варварами, как и те, кого вел Спартак.
В настоящем. Здесь и сейчас.
Способность стать выше хаоса случайностей, поставить себе далекую цель и преследовать ее, вопреки внешним и внутренним препятствиям, поминутно возникающим из ничего, есть то единственное качество, которое может обещать человеку свободу. Не в будущем, когда-то и где-то, а всегда - здесь и сейчас. И только тому, кто при достижении далекой цели поминутно готов принять отказ от своей свободы отклониться на цель помельче.