ОТСТУПЛЕНИЕ

ОТСТУПЛЕНИЕ

Вскоре отряд Феофанова снялся с насиженных мест, и, как цыганский табор, начал долгий путь на Запад.

На мой запрос, что мне делать, невидимка «Старшой» прислал приказ: следовать с отрядом до следующего извещения. Оно не пришло и до сих пор, но тогда на душе стало легче — я не один, я вместе с «нашими»!

До Радома — через Мемель, мимо Варшавы (ещё до Варшавского восстания), по просёлочным дорогам, со всевозможными приключениями — прошагали мы около 700 км. Наиболее запечатлелось в памяти одно происшествие, чуть ли не покончившего разом с моей деятельностью в отряде Феофанова.

Ещё на литовской земле, посланный на мотоцикле впереди отряда на разведку дороги (а отряд передвигался только по ночам, чтобы избежать бомбёжки с воздуха), я заехал в темноте в противотанковый ров. Деталей не помню. Меня нашли без сознания и с вывихнутой ключицей по ту сторону рва. «Цундап» валялся внизу между вкопанными рельсами, а рядом со мной, обращённый в сторону следующего за мной отряда, стоял на земле включенным на красный цвет мой сигнальный фонарик. Как я его включил, остается загадкой. Потом, когда Феофанов вручал мне во время парада в Мюнзинге медаль «За отличие в обязанностях солдата», узнал я от него детали моей аварии. Когда Феофанов подошёл ко мне, лежавшему на земле, я вскочил, отрапортовал, что я заехал в противотанковый ров и… упал опять без сознания.

Меня положили на один воз, мотоцикл — на другой, и утром, в каком-то селе, меня оставили дожидаться завершения ремонта передней вилки «Цундапа», а в помощь мне дали мальчишку — сына обозника, о котором я уже упоминал, Как только отряд с обозом скрылся вдали, механик-кузнец положил свои инструменты и скрылся. Вернувшись под вечер, он заявил нам по-немецки, что мотоцикл будет готов завтра утром, и отвёл нас двоих к стоявшей на окраине хутора избе, где, поговорив о чем-то с хозяйкой-старушкой, оставил нас под её опекой.

Поделившись с хозяйкой и её внучкой нашим запасом провианта и приняв её приглашение откушать свежесваренной картошки с кислым молоком, мы отужинали и после безуспешных попыток поговорить с упорно молчавшей старухой, мы начали приготавливаться к ночлегу.

Бабушка показала нам единственную комнату, в которой стояла кровать с перинами, в которой уже лежала её внучка лет пятнадцати. Кровать была широченная, и бабушка знаками указала, что места хватит для всех.

Я всё ещё был в разодранной при падении форме, мой напарник-мальчишка был не в лучшем состоянии, и мы решили, что белоснежная постель не для нас. Мы улеглись на полу, сняв с постели только толстое покрывало, а внучка, думая, что это из-за неё мы не хотим спать в постели, ушла к бабушке в кухню. Уснули мы, не раздеваясь, с нашими мешками под головой.

Сон был лёгким. Ранним утром, когда было ещё темно, мы услышали возбужденный разговор в кухне. Нам было слышно, как старушка уговаривала кого-то по-литовски, а ей возражали мужские голоса. Я только успел толкнуть локтем лежавшего рядом парнишку и вынуть пистолет из кобуры, как дверь стала медленно приоткрываться, и автоматная очередь прошила пустую кровать вдоль и поперёк. В следующий момент мы услышали слова: «Феофанов… Феофанов…», проклятия на литовском языке, и топот уходящих из избы ночных посетителей.

С воем и причитаниями вошла наша хозяйка, держа свечу и глядя на расстрелянную кровать. То ли с ужасом, то ли с радостью, не веря своим глазам, смотрела она на двух ночлежников встающих с пола, полуживых от страха, но живых и даже не раненных.

На скорую руку, вскипятив воды и подав нам краюху хлеба с куском масла, она дала нам понять, употребляя русские слова, что нам надо отправляться отсюда — и поскорее. Мы опять услышали какое-то движение во дворе, дверь открылась, и вошел наш знакомый механик-кузнец. Он не поверил своим глазам, увидев нас с хлебом в руке за стаканом чая. Обменявшись парой слов с бабушкой, он ушёл и скоро вернулся на моей машине. Хотя у меня от боли ныла ключица, но мы двинулись дальше по разбитой дороге в тумане искать обоз.

Вести двухколёсную машину, да ещё и с пассажиром на багажнике, по разбитой дороге, трудно. А вот с вывихнутой ключицей и распухшим плечом — ещё труднее. Вскоре я должен был остановиться у маленького хутора, где я заметил хозяина, впрягающего небольшую лошадку — что-то вроде пони — в двуколку. Человеком он оказался сговорчивым и согласился подвезти мой «Цундап» до следующей деревушки, где, по его словам, была расквартирована группа Вермахта. Подъехав к стоящим в стороне от дороги постройкам, мы увидели телегу, а около неё — отца моего сотоварища по приключениям. Он остался, с ещё двумя парнями, в этом хуторе поджидать меня и своего сына. Встреча была радостной, обмен новостями шёл до глубокой ночи. Только рано утром мы вышли на дорогу. Да, вышли, а не выехали. Телега была без лошади. Её оставили здесь с поломанной осью.

Моё плечо распухло так сильно, что я не мог вести мотоцикл, а кроме меня водителей не было. Ребята попытались достать телегу и лошадь, но безуспешно, а брать силой было не безопасно, уж как-то чересчур подозрительно перешёптывались группы молодых парней, ходивших вокруг без дела. Было решено догнать отряд и вернуться за машиной.

Шли мы целый день по дороге, указанной хуторянами, и только к вечеру набрели на сгоревшую избу и сарай без единой души вокруг. Нам стало ясно, что мы идём в ложном направлении. Напившись воды из колодца и полежав под звёздным небом пару часов, мы продолжили наш марш по интуиции. Поутру мы вышли на тракт и знаками попросили остановиться проезжавшую армейскую машину. Нам сказали, что мы двигаемся к фронту и, выслушав нашу историю, предложили подвезти в обратном направлении. Под брезентовым покрытием лежали два тяжело раненых немца и сидели несколько легко раненных, которые потеснились.

Доехав до Мемеля, мы сразу же начали искать отряд. Комендант города заявил что, о Феофанове никто ничего не слышал. Вместе с ордером на провиант нам вручили приказ присоединиться к какой-то немецкой части. Переглянувшись, мы ответили: «Яволь!», получили на складе продовольствие и вышли из Мемеля на дорогу, по которой по нашим расчётам, должен был пройти наш отряд с северо-востока.

Немцы двигались на Запад. Кругом царил беспорядок. Суета, брошенные обозы… — всё это было так нетипично для Вермахта, но это было налицо — германская армия отступала, да ещё и впопыхах. Висела угроза окружения, и никто не желал очутиться в кольце. Дороги часто бомбили и обстреливали; горевшие машины, разорванные осколками бомб туши лошадей, брошенные телеги — всё это говорило о необходимости держаться отдельно от главного потока спешившей массы.

Поймав огромного битюга, бродившего без хозяина вдоль дороги, мы свернули на боковые пути и направились тоже на запад. Без седла, узды, или хотя бы верёвки, управлять нашей огромной лошадью, даже несмотря на её спокойный темперамент, было трудновато. Поэтому мы обменяли её у каких-то монахов на колбасу, хлеб и сало, а в качестве особой благодарности за хорошую сделку нам была вручена бутылка незабываемо вкусного ликёра. Я забыл название на этикетке, помню лишь, что на ней была изображена голова оленя.

Долго ли, коротко ли бродили мы в поисках нашего обоза, но дошли почти до самого побережья, когда идущие навстречу люди известили нас о том, что впереди был заминирован мост и никого дальше не пропускали. Наша маленькая группа распалась. Трое решили делать обход, а я и ещё один разведчик задумали продвигаться дальше через залив. Мы нашли маленькую лодчонку, весло было сделано нами из доски, остатки продовольствия мы засунули под сидение и оттолкнулись от берега. Попутный ветерок помогал нам до тех пор, пока не превратился в крепкий ветер. Он понёс нас через водное пространство. Зыбь превратилась в холодные волны, заливавшие нашу посудину, и нам стало ясно, что надо покидать наш корабль.

Ужас охватил нас от мысли, что мы далеко от берега и не продержимся долго в холодной воде.

К моменту, когда борт лодки сравнялся с поверхностью воды, нам было уже всё равно; промокшие насквозь, мы решили прыгнуть за борт и, ухватившись за лодку, продержаться до конца непогоды, стараясь не утонуть. Первым прыгнул я — и чуть не сломал ногу от внезапной встречи с каменным дном залива. Глубина воды была меньше метра. Да, мы не знали, что во время отлива это огромное пространство было покрыто водой только по колено, но сильный ветер поднимал такие волны, что эта необъятная лужа выглядела, как океан.

Через несколько часов, продрогшие и обессиленные, мы добрались с нашей лодкой до берега, забрали наши промокшие вещи и решили, что жизнь моряков не для нас. Выжимая нашу одежду, мы оба стали хохотать — так жалко выглядели мы оба, посиневшие от холода. Пришлось высыхать на ходу, так как наступила ночь, а о тёплом ночлеге думать не приходилось.

Шли мы ночью через поселки и леса, казалось, в юго-западном направлении. Выходя на опушку, мы увидели блеснувший фонарик, и шедший со мной парень окрикнул по-немецки идущие нам навстречу фигуры. В ответ ему ответила длинная автоматная очередь, буквально перерезавшая его пополам. Даже не успев вскрикнуть, мой напарник осел на землю.

Наверно, я был в стороне чуть-чуть, и под укрытием куста меня, в темноте, не заметили. Четыре фигуры в советской форме, видимо разведчики, подошли к убитому, перевернув его труп, обшарили карманы и сумку, не найдя ничего, кроме пистолета и куска сала, (размокшие документы были выброшены им ещё у залива), и пошли своей дорогой.

Всё это происходило метрах в пяти-шести от меня, стоявшего за кустом в совершенно беспомощном состоянии. Мой пистолет, попавший в солёную воду, был разобран на части и ждал промывки в сумке, а больше у меня не было ничего для защиты или нападения. Говорили разведчики на одном из азиатских языков, который я понять не мог. Как они меня не заметили, знает только Всевышний. Помогли, конечно, и куст с темнотой.

Оправившись от пережитого, я понял, что иду к фронту, а не в тыл, и, подождав рассвета и захоронив моего бывшего спутника под ветками и камнями, я побрёл бесцельно на запад, все еще, как бы в бреду.

Вспоминается, что встретил на пути отступавших немецких связистов, накормивших меня и предложивших ехать вместе, я отказался, и опять остался один. Через несколько дней блуждания, разговорившись с фермером, которому я помогал грузить его скарб на телегу, я узнал, что отряд Феофанова останавливался у него на ночлег по дороге к г. Радому.

Всеми правдами и неправдами, не брезгуя даже воровством велосипеда, переехал я почти через всю Польшу, и догнал наш обоз.

Отряд Феофанова после множества приключений остановился в городе Радоме, в южной части Польши. Шли слухи, что немцы намериваются включить нас в состав фронтовых частей и что сам Феофанов делает всё, что можно, чтобы отряду удалось избежать такой участи. Гришка очень обрадовался, увидев меня. Он устроил так, что я смог остаться в казарме, где помещался распределительный продовольственный пункт для солдат, передвигавшихся по так называемым «маршбефелям» через этот городишко, а их было немало — большинство шли назад к своим частям на фронт после пребывания в госпиталях. Этим продпунктом заведовала немецкая часть, занимавшая казармы до нас. С её уходом на фронт заведование им поручили Феофанову. Гришка и ещё один парень из отряда обслуживали, по требованию, нуждающихся в походном провианте, а Феофанов вел учёт, делал заказы на пополнение продуктов и лично обслуживал старших офицеров, проезжавших через Радом.

Случилось так, что Гришкин помощник был уличён в обвешивании и без того полуголодных солдат, и Феофанов выбросил его из отряда. Это произошло как раз перед моим возвращением. Выслушав мой доклад и посмотрев на меня с удивлением, как на вернувшегося с того света, Феофанов дружелюбно спросил меня, почему я не в рядах наступающей Красной Армии по ту сторону фронта. После моего видимого замешательства с ответом капитан с усмешкой на лице успокоил меня замечанием, что такого выхода для нас всех теперь нет — на нас лежит проклятие советской власти, которое нельзя смыть никаким переходом назад. По его данным, пленных, которым удавалось перебежать назад, ждала незавидная судьба — недоверие, презрение и заключение. Теперь их даже не посылали в штрафные подразделения, а отправляли в тыл на расправу. Пожав мне руку, Феофанов послал меня помогать Гришке.

Через несколько дней зашедший к нам за провиантом лейтенант-артиллерист подтвердил слова нашего капитана. Увидев на нём орден железного креста высшей степени, Гришка спросил его, за что он получил это отличие. Предложив ему кружку горячего супа, мы разговорились с ним. Оказалось, что лейтенант попал в плен под Сталинградом в 1943 году, и ему удалось через пару месяцев каким-то чудом удрать, выйти из зоны наступления Красной Армии, и, несмотря на мороз и голод, перейти фронт и присоединиться к отступающим немецким частям. Он рассказал, как однажды в сапёрную часть, к которой его, как пленного, владеющего немного русским языком, прикрепили для перевода немецких инструкций для обезвреживания мин новой конструкции, привели двух русских перебежчиков, работавших добровольцами (Hilfsfreiwilligen) у немцев.

Их посадили в холодную землянку, предварительно содрав с них немецкую форму, опросили и оставили под замком на ночь, не желая тратить на них пули. Наутро их замерзшие труппы просто выкинули в снег, воткнув рядом кол с надписью «Изменники Родины».

По словам лейтенанта, пленным немецким солдатам на русской стороне было гораздо лучше, чем иногда попадавшимся русским, бывшим в плену у немцев.

Такая информация сеяла неуверенность в уже и так не очень-то ясные перспективы моего будущего. Связь с партизанами потеряна. Как её восстановить? Стараться попасть на передовую? Будет легче перебраться к своим. А потом? Пристукнут сгоряча, кто там будет разбираться, кто ты и кому оставался верным, работая у немцев, убивавших, сжигавших, вешавших и грабивших твой родной народ?

Примкнуть к полякам, смешаться с массой и ждать наступающую Красную Армию? Так и здесь же не будет никого, кто бы смог подтвердить и удостоверить мое запутанное прошлое, мою деятельность партизана-подпольщика, а не предателя, спасавшего свою шкуру.

Как доказать, что до этого момента ты старался быть полезным и верным своей совести, своему народу, даже не зная полного звания или фамилии того, кто распоряжался тобою все это время?

Да, моя совесть по отношению к русскому народу была чиста. Но был ли я всё так же лоялен господствующему строю, как и в тот роковой день 22-го июня 1941 года, когда прямо с мотоциклетных гонок я поехал в военкомат и вступил добровольцем в ряды защитников моей Родины?

Вот такие рассуждения завели меня совсем в тупик. За прошедшие три года пришлось наслушаться такого о Сталине и нашем партийном руководстве, о самой революции и самом коммунизме, что моя голова была полна противоречивыми мыслями.

Все больше и больше накатывало сомнение — удастся ли доказать, что я не лизал вражескую задницу за кусок хлеба, а каждодневно рисковал быть раскрытым. А наказание было бы одно — расстрел после допросов и пыток. «Старшого» я и в глаза не видел, а если и видел, то не знал, что он и был тот самый «Старшой», который руководил моей деятельностью как бы на расстоянии.

С Гришкой я до сих пор не решался поговорить по душам, не потому что не верил ему, а потому что ручаться за самого себя было уже трудно, а за двоих ещё трудней.

Так вот, эти все размышления привели меня к решению: или поговорить с Гришкой, или как-то покинуть отряд и «пропасть». Дальше же — будь, что будет, буду действовать по обстоятельствам.

Следующим утром, надрезывая немецкую колбасу на крошечные дольки марш-провианта, я задал Гришке вопрос, что-то вроде: «А что будем делать дальше?» Вопрос был задан, как бы «вообще», но Гришка, который всё ещё был денщиком Феофанова и знал многое, чего остальные не знали, весьма серьёзно ответил, что дурить, мол, теперь нельзя, отряд скоро двинется на соединение с 1-й дивизией РОА в городок Мюнцинген.

После раздачи пайков прибывшей группе раненых немцев, мы для прикрытия уселись за шахматной доской и впервые поговорили по душам.

Он рассказал мне, как ему было поручено партизанами, с которыми он был связан ещё до моей попытки убежать к ним, следить за каждым моим шагом. Как меня чуть не прикончили, подозревая в предательстве (я часто разговаривал с адъютантом нашего гауптмана, моего «покровителя» после случая с сигаретами). На самом-то деле те разговоры касались совсем других «дел» — я изготавливал пепельницы из снарядных гильз и менял их на хлеб и курево.

В ходе нашей беседы Григорий намекнул, что наш капитан не является фашистским холопом. Он просто спасает свою жизнь и тем самым — жизни доверяющих ему бывших военнопленных, крестьян и нескольких перебежчиков, бывших лагерников, которые, как только попали на фронт, без раздумья перешли на сторону немцев, держа в руках листовки, в которых говорилось о русских подразделениях на немецкой стороне.

Наш капитан был довольно образован, сдержан и вежлив. Никогда не выражал свои чувства вслух, не был антисемитом — вопреки немецкой пропаганде. Но одно мы знали о нем твёрдо — он ненавидел Сталина и большевизм.

Как удалось Феофанову сохранить в течение нескольких лет свою группу, избегая боёв с партизанами, но, в то же самое время, обеспечив полное отсутствие враждебной деятельности с их стороны не только против нас, но и против расположенных в наших районах немецких частей, останется неизвестным. Но кто знает, может быть, он оставил где-то свои мемуары? Было бы интересно почитать их.

Но вернусь к жизни отряда. Во время моих блужданий по Литве и Польше к Феофанову пришли представители формирующейся РОА и предложили отряду присоединиться к 1-й дивизии в городе Мюнцинген. Капитан собрал отряд, сказал всё, что сам знал о Русском Освободительном Движении, и предложил высказать свое мнение. Все, как один, согласились на этот шаг в неизвестное будущее.