РУССКАЯ ОСВОБОДИТЕЛЬНАЯ АРМИЯ

РУССКАЯ ОСВОБОДИТЕЛЬНАЯ АРМИЯ

И вот мы в городе Мюнзингене. Недалеко от города казармы, ряды не разрушенных каменных зданий, много деревьев, хотя и с опавшими листьями, масса русских, одетых в немецкую форму со значком РОА на пилотках и с нашивкой РОА на рукаве. Большое оживление, но всё, кажется, идет с хорошей организацией и чувствуется ка- 82 кая-то независимость, и даже свобода и гордость этой независимостью.

Наш батальон разместился в самой задней казарме, почти на полигоне. Пустые койки-нары, но чисто и светло. Мы принялись за устройство уюта.

Одеяла были в кладовой, вода из крана была градусов на десять теплее воздуха, нас накормили тёплой баландой в столовой. Вернувшись в казарму, мы завернулись в одеяла и крепко заснули.

Начались серые будни. Паёк был скуден. От голода не умирали, но из столовой выходили с полупустым желудком. Были кое-какие строевые занятия, маршировка для упражнения и дисциплины, тактические занятия и стрельба по мишеням. В общем, нас, «видавших виды», оставляли в покое. Мы чистили наше оружие, убирали казарму, иногда приходилось присутствовать на «политзанятиях», которые проводили офицеры — выпускники школы пропагандистов в Дабендорфе.

Эти «политзанятия» были открытыми и прямыми. Неизбежная в тех условиях немецкая пропаганда пропускалась мимо ушей, и на наши вопросы нам объясняли без двусмысленностей идеи Русского Освободительного Движения и намерения генерала Власова избежать кровопролитного столкновения между нами и Красной Армией. Генерал Власов считал возможным оттянуть момент встречи на фронте до тех пор, пока о Русском Освободительном Движении не станет хорошо известно по ту сторону фронта, пока Пражский Манифест не прольёт свет на причину его появления.

Пусть узнают, что мы не предатели народа, а враги сталинизма и кровавой сталинской клики, пусть поймут, что мы хотим воевать не против солдат Красной Армии, а плечо к плечу с ними против действительных врагов народа Союза. А освободив наш народ от ига хуже татарского, заключить выгодный для нас мир с Германией, уже ослабевшей и вынужденной искать выход из положения, в которое её поставил Гитлер.

На площади, во время парада, так, конечно, не говорилось, но по казармам пропагандисты и солдаты 1-й дивизии РОА обсуждали эти вопросы, доверяя друг другу. Сексотов среди нас почти не было, а те, которые по какой-либо причине были верны немцам, куда-то пропадали.

«Дело русских, их долг — бороться против Сталина, за мир, за Новую Россию. Россия — наша! Прошлое Русского народа — наше! Будущее Русского народа — наше!..»

Эти слова давали нам цель нашей жизни, и идея Освободительного Движения становилась для нас всё более ясной и приемлемой.

Мы мало знали о переменах в Красной Армии, о её победе под Сталинградом, об отступлении немецкой армии и нашем безвыходном положении в скором будущем.

В эти дни все, что накопилось в душах людей, вставших на путь борьбы против Сталина и большевизма, стало выливаться наружу, как из переполненной чаши жизненного опыта.

Почти каждый рассказывал о себе — почему и как он очутился в немецкой форме. К этим историям у меня сначала возникало чувство недоверия. Потом, сравнивая факты из рассказов людей, совсем не знавших друг друга, я находил некий общий знаменатель, и не только ужасался тому, что им пришлось пережить, но и сам начал понимать то, что сохранилось в памяти ещё с детских лет.

Я понял, почему все в нашей квартире затаивали дыхание, когда ночью на лестнице были слышны шаги. Я сообразил, почему моя мать говорила с моей бабушкой по-французски, — чтобы я не мог понять, о чём идет разговор, и проболтаться об этом в школе. Мне припомнилось, как однажды я подслушал разговор между мамой и её подругой. Та рассказывала, как ей пришлось провести пару дней совершенно нагой вместе с десятками людей, тоже нагих, которых подозревали в уклонении от сдачи спрятанного золота государству.

Всех арестованных — как мужчин, так и женщин — держали в маленькой камере до потери сознания, выносили в коридор, обливали холодной водой и втискивали назад в камеру.

Так до тех пор, пока мученики или не сознавались, что у них ещё остался нательный крест, кольцо или медальон, или же не приходя в себя, оставались лежать в коридоре. Их убирали и приводили новых.

Этот рассказ маминой подруги удивил меня в своё время не жестокостью вымогательства, а только фактом, что мужчины и женщины были нагие и все вместе. Мне было лет шесть-семь, и вымогательство как факт было тогда непонятно для меня, но вот нагота страдавших в этой камере людей запомнилась мне резко. И вот только теперь, услышав подобную историю от доктора нашего отряда, я понял, что я вырос под материнским крылом весьма наивным.

Мое двуличное существование стало меня беспокоить. С каждым рассказом об ужасах раскулачивания, голода, ссылок и исчезновения ни в чем не повинных людей моя лояльность и вера к догмам комсомола и коммунизма начала исчезать.

Кажется, в феврале 1945 года в Мюнзинген понаехало множество высоких и статных немецких офицеров высших рангов. Нас собрали на площади, и мы впервые увидели нашего главнокомандующего — генерала А.А.Власова. Выше всех присутствующих, в шинели без погон, в больших роговых очках, стоя рядом с командиром нашей 1-й дивизии генерал-майором Буняченко, Власов говорил о нашей предстоящей борьбе против Сталина и большевизма, назвав её «священной». Его речь, а также русский национальный флаг, развевавшийся рядом с немецким военным флагом, наполнили нас каким-то странным чувством.

Объяснить это чувство, особенно после стольких лет, трудно. Это было не столько гордость, как чувство принадлежности к чему-то большому и оправданному, это было чувство надежды, что не все ещё потеряно, что мы вернемся домой не как собака с поджатым хвостом, а как солдаты, освободившие свою Родину от ига хуже татарского. Здесь, конечно, я говорю о чувстве, охватившем мою душу в момент, когда мы проходили маршем мимо наших генералов, которые как бы стояли впереди немецкой военной знати.

После парада в столовой нам дали по добавочной ложке какой-то размазни и по прянику, дабы отметить день официальной передачи дивизии под командование генерал-лейтенанта Андрея Андреевича Власова.

Да, с этого дня мое последнее чувство долга к Сталину и его правительству исчезло из глубин моей души, где до сих пор оно ещё шевелилось. Перед глазами стояла новая задача — посвятить все силы, а если надо то и жизнь, делу освобождения Родины от советской власти. Одно лишь щемило сердце — как это сделать без кровопролития и стрельбы в ребят по ту сторону фронта. Ребят, как когда-то и я, запутанных сталинской пропагандой. Этот вопрос мучил и других, мы надеялись, что наше появление на фронте, на участке без немцев, произведет сильное впечатление на красноармейцев, и они повернут оружие против политруков.

Да, это было наивно!

Но всё же это была надежда!

Вот под такие разговоры, размышления и переживания подошло время погрузки в эшелоны. Куда поедем? На фронт? Какой? Развязка нашего неопределённого положения в Мюнзинге была встречена с волнением и одобрением. Наступал решающий момент!

Уже в начале 1945 года картина фронта очень изменилась. Красная Армия была у реки Одер, готовясь к наступлению на Берлин. Немцы уже не имели времени для создания крепкой боевой единицы из трёх дивизий РОА для встречи с Красной Армии на широком фронте, чтобы произвести сильное моральное впечатление на красноармейцев. Феофанов, будучи теперь офицером связи, при встречах с Гришкой и со мной повторял все те же слова: «Теперь уже поздно, теперь уже поздно». Он, видимо, не надеялся на пропагандистский успех нашей дивизии на солдат-красноармейцев, прямо высказывал мнение, что надо уклоняться от прямой встречи на фронте и держаться ближе к швейцарской границе.

Но ни Гришка, ни я, ни даже Феофанов не сочли возможным изменить РОА и А.А.Власову. Можно честно сказать, что и остальные 99 % солдат дивизии, несмотря на неуверенность положения, были верны идее РОА и всего Освободительного Движения.

В марте 1945 мы разгрузились на станции Либерозе. За день или два до этого наш эшелон был обстрелян, то ли советским, то ли английским истребителем. Каждый, у кого было подходящее оружие, открыл ответный огонь. Истребитель на бреющем полете скрылся за холмом. Мы чувствовали себя победителями.

Вспоминаю, дивизия двигалась на север и на восток и на запад, очутившись, в конце концов, в лесу около реки Одер. Мы начали закапываться для обороны.

Помню, говорили, что в дивизию приезжал генерал Власов, но нам, разведчикам, увидеть его не пришлось. Феофанов передал нам, что дивизии поручено взять плацдарм на этой стороне Одера, занятый Советской Армией.

Теперь уже много написано о короткой атаке 1-й дивизии на предмостное укрепление Эрленгоф на реке Одер. Тогда же нам не объяснили, зачем без какой-либо попытки провести пропаганду среди красноармейцев, державших это предмостье, нам надо было лезть на колючую проволоку и лежать под миномётным огнем, наткнувшись на стену артзаслона с той стороны Одера, теряя наших ребят.

Рано утром я и ещё один разведчик были вызваны к командиру отряда. Нам выдали бинокль, компас, планшет и одну снайперскую винтовку, после чего нам приказали отправиться в штаб дивизии для получения приказа от самого комдива генерал-майора Буняченко. Нам дали лошадь, телегу и возницу. На возу был какой-то ящик, который нам надо было доставить в штаб к полуденному часу. Ехали мы через лес, по ухабам и через корни деревьев. Сломалось колесо, мы срезали молодое деревцо и сделали из него что-то вроде лыжи. Вот на таких полусанях-полутелеге доехали до штаба, но с опозданием.

Буняченко уже вёл беседу с разведчиками из других подразделений. Выслушав мой рапорт, он подошёл ко мне почти вплотную, заревев звериным рёвом и обкладывая меня и моего напарника всевозможными эпитетами за наше опоздание. Глядя на него снизу вверх, я нащупал дверную ручку и ждал, когда он замахнётся. Генерал заметил это, спросив меня, почему я держусь за дверную ручку? Я честно ответил, что в случае замаха с его стороны намерен выскочить из комнаты, так как по морде меня ещё никто не бил, даже немцы.

Буняченко успокоился также внезапно, как и вспылил. Нам было поручено засечь все возможные командные точки, часто употребляемые тропы передвижения, места, где часто собираются офицеры и т. п., любым путём, который мы найдем подходящим для этой цели. На вопрос, что делать со снайперской винтовкой, последовал ответ: «В солдат не стрелять, выбирать политруков».

Мы побоялись спросить, как это сделать? Ведь до «политруков» было не меньше 500 метров.

Прошли четыре дня наблюдений за «той» стороной. Нас поместили в блиндаж с амбразурами, из которых были видны такие же амбразуры в укреплениях по ту сторону Одера. Наша позиция была чуть выше другого берега, так что можно было заглянуть за брустверы насыпи и обозревать кое-какое движение противника.

Да, противника, как не странно… Мы чувствовали душой и телом, что эти люди не будут смотреть на нас, как на братьев по несчастью, а уничтожат нас при первой возможности, попадись мы к ним в руки. Мой напарник и я одной ночью попробовали переплыть Одер и заглянуть в окопы с тыла. С помощью двух прорезиненных рюкзаков проплыли мы чуть ли не до середины реки, как вдруг мой напарник начал просить о помощи.

Его рюкзак сдулся и не поддерживал его на поверхности, мой напарник начинал захлёбываться. Наша возня посередине реки привлекла внимание дозорных с той стороны, по воде застрочил автомат. С нашей стороны пошли ответные очереди, ракета, потом вторая. Держась вдвоём за оставшийся рюкзак одной рукой, головы под водой, мы кое-как добрались до берега, от которого отплыли полчаса назад, мокрые, холодные и недоумевающие, как нам удалось остаться в живых.

Наша следующая попытка «сделать всё возможное», окончилась без драмы, но и без большого успеха. Мы залезли на высокие деревья, пока было темно, и начали ждать рассвета. Стали ныть все кости, затекли ноги и руки, часто менять позицию было опасно, так как снайперы с той стороны следили за нашим берегом добросовестно. Но хуже всего было от двигавшихся перед глазами ветвей. Для невооруженного глаза что-либо разглядеть было далеко, а через бинокль можно было видеть только качающуюся сеть из веток, увеличенных линзами, все остальное было как в тумане. Нам пришлось довольствоваться замаскированной позицией на валу, окружавшем наш бруствер.

На следующий день нас отозвали. Мы сдали наши планшеты с заметками и были отосланы назад в отряд. Нас ждала та же телега, но с новым колесом, и приказ двигаться в тыл, охраняя тот же самый ящик.

Короткая, но жестокая стычка между солдатами РОА и советскими силами, державшими плацдарм, произошла 13-го апреля 1945 года. Через несколько часов, после того как наши подразделения, захватив и разрушив линию проволочных заграждений, были артиллерийским огнем с советской стороны буквально вжаты в болотистую землю рядом с застрявшими старыми танками, генерал-майор Буняченко отдал приказ оставить плацдарм и, подобрав раненых, продвигаться к югу.

Начались 50-60-километровые марши, они продолжались до конца апреля. Всем нам было известно, что генерал-майор Буняченко, не подчиняясь приказам немецкого командования, уводит дивизию от тех мест, где ею хотели заткнуть бреши в линии фронта. Мы все понимали, что если мы попадем на передовую, у нас будет только два выхода: умереть от пули или попасть в плен, что будет ещё хуже. Возможности занять участок фронта и оказать какое-то влияние на красноармейцев, наступавших на обессиленную немецкую армию, просто не существовало.

Почти у всех на уме был только один вопрос: как попасть в зону действий американских войск? О том, что делалось на высшем уровне, простые солдаты не имели представления, но вера в генерала Буняченко были неоспоримой. Солдаты шли за ним, как за отцом.

Мы верили в наших командиров, но чувствовали себя, как звери, загоняемые в ловушку. Мы шли и шли, позволяя себе лишь краткие остановки, чтобы проверить упряжку лошадей. Женщины и дети семей солдат и офицеров шли по обочине, только придерживаясь за телеги, чтобы не отстать, до тех пор, пока у них не подкашивались ноги. Тогда, обессиленных, их сажали на телегу со свежими лошадьми, конфискованными в безлюдных деревнях, брошенных немецким населением, уходившим на запад от Красной Армии.

Отступали и немецкие части. Мы же двигались к Чехословакии, как будто там было наше спасение. Безнадёжность положения была у каждого на уме, но, к чести нашего разведотряда, дисциплина у нас продолжала сохраняться на должном уровне. Был приказ не трогать гражданское население и его собственность. Не вступать в стычки с отступающими немцами. Помню, как Феофанов платил за продовольствие, полученное с помощью бургомистров или прямо от населения, которое бросало все, уходя от наступающих советских войск.

Но были и отдельные случаи перестрелки с отступающими частями Вермахта, которых обстреливали чешские партизаны — это было уже в самом конце апреля и в первые дни мая 1945 года. Им было трудно разобраться, кто им идет навстречу.

Вот в эти дни и отстала от колонны телега с семьей доктора отряда. Мне поручили взять одного разведчика, мотоцикл, до этого ехавший на одной из телег для экономии горючего, и проверить дорогу сзади нас на случай поломки телеги или другого крайнего случая. Рано утром, с автоматами через плечо, мы поехали на поиск отставших. Вдали была слышна пулемётная и миномётная перестрелка, это могли быть партизаны и немцы, или даже наступающая Красная Армия. Остановившись и подождав, пока перестрелка затихла, я завёл мотор и предложил моему напарнику продолжать поиски.

Тот стал убеждать меня, что ехать дальше будет идиотизмом, что мы наверняка попадём в руки красных. Чувствуя, что я не могу вернуться, не сделав всё, что возможно, я предложил моему напарнику подождать меня здесь у дороги, а сам осторожно поехал вперед к повороту дороги. В тот же момент я услышал автоматную очередь и увидел, как пули взрыхляют дорогу возле меня.

Стрелял оставшийся позади мой приятель-разведчик. Крутой поворот спас меня от неприятных ощущений. Доехав до местечка, где на последнем отдыхе ещё видели телегу с женой и детьми врача, я заметил, что воздух был полон запахами гари недавнего боя. На другом конце села, не увидев ни души, я поехал тем же самым путем назад. К моему удивлению, поперек узкой улицы лежал забор, которого не было раньше. Вокруг стояла зловещая тишина, так как я катился вниз по дороге с выжатым сцеплением. Пришлось протискиваться между лежавшим забором и стеной хаты, и вот в этот момент спереди и сзади выскочили несколько немецких солдат. Заметив на форме знаки отличия «СС», я понял, что дело дрянь.

Мои объяснения, что я принадлежу к 1-й дивизии РОА и ищу потерявшихся, не привели ни к чему. Мотоцикл остался у стены, а меня, обезоружив, повели к большому кирпичному дому выше на дороге, по которой я только что ехал. Мы прошли во двор дома, это была больница, мимо нескольких трупов в немецкой форме, аккуратно уложенных в ряд. После короткого разговора с офицером, стоявшим в дверях здания с рукой на перевязи, солдаты указали мне двигаться к огромной воронке, оставшейся от какого-то взрыва. Её дальняя сторона была метра на четыре ниже передней, у которой мне надо было встать.

С автоматами наизготовку, немцы ждали какие-то секунды, показавшиеся мне минутами, пока я дошел до края воронки-обрыва и повернулся к ним лицом. В моей голове было пусто. Безнадёжность положения была очевидной. Только мысль о моей умершей давно матери проскользнула через сознание. Почему-то немцы всё ещё не открывали огонь, и в этот миг я почувствовал, как песчаный грунт под моими ногами стал уходить вниз и я, вместе с большим количеством обрушившейся земли и песка, каким-то чудом оставшись не засыпанным землей, докатился до каких-то кустов.

Поднявшись, я побежал. Очутившись опять на той же улице и увидев свой мотоцикл, я пропихнул его мимо препятствия, включил скорость, мотор заревел, и через пару часов я был вместе с отрядом. На меня смотрели, как на вернувшегося с того света.

Дело в том, что мой напарник, возвратившись, доложил, что он стрелял по мне, но что ему не удалось предотвратить мое дезертирство на советскую сторону. Я уже хотел отрапортовать о моем бесплодном поиске, как мне сказали, что семья нашего врача сама догнала наш обоз вскоре после моего отъезда. Погрузив мотоцикл назад на телегу, и получив на полевой кухне что-то поесть и попить, я расстелил мою плащ-палатку и заснул.

Рано утром мы двинулись опять. На этот раз все говорили о том, что мы идем к столице Чехословакии, чтобы встретиться с американцами, наступающими тоже в этом направлении, но с юго-юго-запада. Всё чаще и чаще нам встречаются группы чешских партизан. Говорили, что пехотный полк, следующий за нами, разведчиками, ввязался в перестрелку с отступающей немецкой пехотой. Убитых было мало, но удалось захватить много оружия и патронов, так нам необходимых для вооружения большого числа присоединившихся к нам так называемых «остарбайтеров», т. е. вывезенных из Советского Союза гражданских лиц, которых немцы распределяли по фермам или заводам как рабскую рабочую силу.