Глава одиннадцатая

Глава одиннадцатая

Идет мелкий осенний дождь. Серой мутной пеленой затянуты деревни Светляны и Рыбаки, районный городок Сморгонь. Он разбит, сожжен, и даже сквозь завесу дождя видны развалины домов, оголенные трубы печей. Мокнет аэродром, небольшие леса вокруг рыжевато-серого поля. Над речкой Вилией стелется туман.

— До границы рукой подать, а мне иногда кажется, что я у себя дома, на Рязанщине, — нарушает молчание борттехник Иван Зубков. После полета он задержался на своем Ли-2, пошел дождь, и теперь Иван коротает время вынужденного безделья вместе с нами, авиатехниками, в мокрой и холодной палатке.

— Конечно, для тебя Рязанщина — пуп земли, — незлобливо подтрунивает над ним Кузьма Родин. — Мы рязанские — этим все сказано.

— Ты нашу Беларусь с Рязанщиной не ровняй, — вступает в разговор белорус капитан Владимир Малинович…

Три года на войне я слышу этот спор: что лучше — Иркутск или Орел, Камчатка или Грузия, Одесса или Ростов… Тысячи доводов, вполне убедительных, в пользу той или иной географической точки Советского Союза уверили меня только в том, что легче всего завязать на фронте разговор — о доме. Тоска по нему, мысли о нем живут в каждом из нас неотступно. А спор? Просто лишний повод вернуться в родные места, рассказать о них товарищам, хотя бы мысленно побывать там, куда с такой силой рвется твоя душа.

Да, мы уже почти у государственной границы. Полк перебросили сюда, на северо-запад Белоруссии, в середине сентября для оказания помощи нашим войскам, ведущим бои в Прибалтике. Живем в палатках. Штаб, летный состав и полевая кухня разместились в деревне Белевичи.

Похоже, что даже природа спешит быстрее прожить военное лихолетье и потому торопит времена года. Осень налетела холодная, дождливая. Я уже забыл, что такое сухая одежда и обувь. Хорошо, что пока обошли меня стороной фурункулез, ревматизм, цинга и зубная боль, эти постоянные спутники полярников и авиатехников. Почему именно эти? Не знаю. Но другими недугами не страдаем. Наоборот, на фронте исчезают многие болезни, в том числе даже язва желудка. «Здесь у нас курорт, санаторий, — горько пошутил однажды Милюков. — Можешь вылечить все, что угодно, а потом тебя убьют». Свежий воздух, много работы, неприхотливая пища… Но я не встретил еще ни одного человека, который назвал бы годы, прожитые на фронте, счастливыми.

— А соловьи у нас какие? — горячится орловчанин Родин, у которого непокорные русые кудри всегда выбиваются из-под пилотки. — А Тургенев? У кого Бежин луг еще есть?

Спор без начала и конца шел своим чередом. Сеял дождь, мокли под ним Ли-2, стоя в высокой жухлой траве. Под полевой аэродром нам дали захламленное, заросшее разнотравьем бывшее льняное поле. Прежде чем начать летать, весь личный состав полка расчищал; его, собирая камни, засыпая воронки и ямы, ровняя суглинисто-песчаную взлетно-посадочную полосу. Теперь дожди размывают ее, и взлетать нельзя.

Взгляд скользит вдоль стоянок самолетов. Иногда кажется, что и в полной темноте, на ощупь я мог бы точно определить, чей Ли-2 передо мной. Вот этот, со свежей заплатой на киле, — Ли-2 капитана В. А. Суркова, рядом — старшего лейтенанта Б. В. Воробьева. Обоим им крепко досталось над станцией Цесис 17 сентября. Двенадцать экипажей в течение двух ночей бомбили ее, уничтожали боевую технику, живую силу врага, разрушали железнодорожные пути. Тогда же заставил всех пережить немало тревожных минут и «семнадцатый» — Ли-2-фотограф. Экипаж его зафиксировал результаты бомбометания, прошел линию фронта и передал на КП: «Задание выполнил, иду на одном работающем моторе». Когда он сел, мы увидели, что правую сторону фюзеляжа забрызгало маслом до хвостового оперения. Да, потрепали этот Ли-2 над целью. Осколками зенитного снаряда пробит маслобак, трубопровод подвода гидросмеси к сервопоршню магистрали уборки шасси, обтекатель мотора. Из-за потери масла в полете правый двигатель начал греться. Шведов выключил его, дошли на одном левом.

А потом, в начале октября, при налете на порт Мемель ему вновь не повезло. При заходе на фотосъемку после бомбежки Ли-2 А. М. Смирнова поймали прожекторы. Осколки зенитных снарядов прошили левое крыло, хвостовое оперение. С тревогой ждали: загорится машина или нет. Не загорелась, хотя держала экипаж в напряжении до самой посадки. Левый передний бак был пробит, горючее из него растекалось по крылу за выхлопной трубой двигателя, и пожар, казалось, был неминуем. Топлива им хватило в обрез.

Бак пришлось менять. Отвернули почти сотню винтов и болтов крепления нижней силовой панели на центроплане, отсоединили шланги с трубопроводом, датчик прибора замера горючего… Проверили герметичность нового бака, прежде чем ставить его на место пробитого. Техники, слесари-клепальщики сутки не отходили от «семнадцатого», но в строю оставили. На нем уже живого места не осталось. Весь изранен, весь в заплатах.

А вот этому Ли-2 с номером 11 досталось на орехи дома, у себя на аэродроме. Вражеский бомбардировщик нащупал нашу базу, сбросил бомбы. Осколки посекли переднюю кромку крыла, колеса шасси. Два наших истребителя отомстили фашисту, вогнали в землю. Но Ли-2 с наряда на вылет пришлось снять.

Дальше — пустая стоянка. С нее ушел на бомбежку Тарнколиса и не вернулся Ли-2 лейтенанта В. А. Суворова. Его подбили над Ригой. Один снаряд задел левый двигатель, второй разорвался в кабине летчиков. Был убит борттехник старшина А. Т. Пряников, тяжело ранены штурман И. С. Руденко и бортрадист-стрелок сержант Г. М. Красношеин. В. А. Суворов пытался перетянуть через линию фронта. Не смог. Машина загорелась. Он приказал экипажу прыгать. Штурман, воздушный стрелок и бортрадист успели покинуть горящий Ли-2. Командир экипажа Василий Александрович Суворов и второй летчик старшина Александр Васильевич Кондратенко взорвались в самолете в воздухе. Чудом остался в живых штурман. Его парашют повис на дереве. На счастье Руденко, один из наших танкистов — они шли в наступление — заметил белый купол. Сняли потерявшего сознание штурмана, завернули в парашют, привязали к танку и пошли в бой. А после боя доставили его в санбат.

Погиб Суворов… Энергичный, общительный, жизнелюбивый парень из городка Саланова Московской области до победы не долетел.

— Не везет мне, — говорил он. — Нет ни постоянного экипажа, ни самолета.

Так оно и было. Летал, подменяя других. В последнем полете он заменил заболевшего командира экипажа Пашу Фурсова.

Я внимательно оглядел другие Ли-2. Каждая заплата, заклепка, вмятина на них мне знакомы. Свой след на их оперении и фюзеляжах оставили снаряды зениток и ночных истребителей над Огере, Вальмиере, Пиллау, Ригой, Тильзитом, Инстербургом, Шталлуненом, Либавой… От бомб, сброшенных с Ли-2, горели доки в Пярну, на глазах у наших летчиков затонул транспорт в Мемеле, пылали склады, барки, цистерны, вагоны.

Не всем удавалось отделаться вмятинами и пробоинами. Прямым попаданием в пилотскую кабину был сбит и сгорел в небе Ли-2 капитана Ивана Ивановича Кукушкина. С командиром погибли второй летчик младший лейтенант Иван Андреевич Подвигалкин, воздушный стрелок рядовой Петр Иванович Терещенко. Успели оставить горящую машину израненные штурман Василий Степанович Прибега, радист Николай Сидоренко и борт-техник лейтенант Валерий Валерьевич Кожин.

Поймал себя на том, что думаю о самолетах, как о живых существах, способных чувствовать боль от осколков, страх из-за рвущихся рядом снарядов, радость от возвращения на родной аэродром. Конечно, металл не способен чувствовать. И все же мы, авиатехники, прошедшие почти всю войну, не поверим в это никогда. Слишком много собственных сил, заботы, тревоги вложили мы в эти машины, чтобы считать их просто металлом, умеющим летать.

Сквозь мерный шум дождя я услышал шаги. В палатку ввалился старший лейтенант Алексей Березюк, командир Ли-2. Он сбросил плащ-палатку, отряхнул ее, аккуратно повесил на гвоздь, вбитый в столб. Весело оглядел нас.

— Что пригорюнились, начальники тяги? Не обедали, что ли?

— Не обедали, — подтвердил Милюков.

— Дождя испугались, — определил Березюк.

Мы засмеялись. Дождем нас не испугаешь. Когда машину готовишь к вылету, погоду вроде бы и не замечаешь. Дождь, снег, град, мороз или жара интересуют тебя постольку, поскольку мешают работе. И не больше. Березюк перешел к серьезным делам:

— Моя машина готова?

Прошлой ночью, отбомбившись над Мемслем, он вернулся на аэродром, чтобы загрузить бомбы и лететь на Тильзит. Их не подвезли. Пришлось ждать. Полк давно находился над целью, а Березюк нервно ходил вокруг своего Ли-2. Наконец бомбы подвесили. Лететь или не лететь? Ведь все сроки вышли. Решили лететь. Цель нашли быстро. Полк сработал отлично, станция горела. Одинокий Ли-2 лег на боевой курс. Сбросили бомбы. Вспыхнули прожекторы, ослепив экипаж, ударили зенитки из всех стволов. Березюк отчаянно кидал машину из виража в вираж, из пике — в набор высоты. Прожекторы цепко держали цель. И вдруг разрывы снарядов, словно по волшебству, стихли. Ослепленный стрелок не сразу заметил ночной вражеский истребитель. Тот ударил очередью почти в упор.

Когда мы на стоянке осмотрели Ли-2, вывод напрашивался один: машина должна была упасть. Из этого полета экипажи извлекли урок — нельзя подходить к цели растянутой цепочкой.

— Готова наша машина, — борттехник Саша Захаров пробрался к своему командиру.

Вернувшись из полета, он вместе с наземными специалистами работал у самолета весь день. Когда ремонт закончили, он пришел в палатку и, сидя за столом, заснул. Разбудил его голос командира.

— Отлично, — улыбнулся Березюк. — От экипажа — всем спасибо. Начнем готовиться к работе в отрыве от базы. А ты, Саша, иди поспи. Это приказ.

С самого начала боевых действий полка Захаров летал в экипаже Н. И. Рыбина. Побывал до войны в разных переделках, под Актюбинском попал в аварию, память о которой — шрам у левого виска — осталась на всю жизнь. В полеты он рвался всем своим существом, видно, так уж на роду у него было написано, Родился-то Саша в деревне Красный Сокол Пижанского района Кировской области. Худощавый, русоволосый, он выглядел значительно старше своих тридцати лет. А может, война состарила. К Березюку его перевели совсем недавно.

Захаров ушел в Светляны. Техников и мотористов разместили в домах этой деревни. Но заглядывали мы туда редко, когда из-за нелетной погоды отменялись полеты. Ведь работа находилась всегда, и мы почти не уходили с аэродрома.

Дождь затих. Прошумел в вершинах деревьев ветер, срывая капли воды, повисшие на листьях и хвое. Запах сырой земли стал резким и сильным. Милюков и Мельников взялись за лопаты.

— Пойдем с нами, товарищ старший лейтенант, — подмигнул мне Василий. — Хоромы строить.

— Сейчас приду, — сказал я. — Портянки перемотаю и приду.

Хоромами Милюков окрестил ямы, которые наземный состав рыл для устройства в них землянок. Близились морозы, пришлось снова взяться за лопаты. То здесь, то там, у небольшого болотистого озерка и на пригорке, лежали груды свежевынутой земли. Она-то и сминала все другие запахи. Я поплевал на ладони и вонзил лезвие в глину.

…Сентябрь, октябрь, ноябрь пронеслись так быстро, будто мы пролетели над ними на бреющем полете. Продолжаем выполнять боевую работу, поддерживая наступление 3-го Белорусского фронта. Все чаще в наших разговорах мелькают непривычные русскому слуху названия: Либава, Кенигсберг, Виндава, Гольдап, Даркемен. Корректировку и контроль работы экипажей над этими пунктами ведут командир полка Б. П. Осипчук и его заместитель Н. В. Савонов, летающие со старшим штурманом В. П. Ореховым. Задания становятся все сложнее. Враг, чуя приближение конца, огрызается ожесточенно.

Чтобы снизить точность обнаружения наших самолетов радиолокационными станциями фашистов, загружаем в машины мелко нарезанную фольгу. Разбрасывая ее в воздухе, снижаем эффективность работы РЛС. И все же потерь избежать не удается.

В конце октября два экипажа И. П. Михейкина и А. Н. Березюка вылетели на аэродром подскока в район Каунаса для выполнения заданий командования фронта. Вернулся только Ли-2 Михейкина. Судьба А. Н. Березюка и его товарищей неизвестна.

В декабре, после бомбардировки порта Либава, три наших самолета атаковали фашистские истребители. В экипаже старшего лейтенанта А. Ф. Иванова были убиты штурман Григорий Иванович Голуб, стрелок-радист Артем Алексеевич Борвинский. Остальным членам экипажа удалось выпрыгнуть из горящей машины с парашютами.

Судьбу этого Ли-2 едва не пришлось разделить и экипажу Виктора Куприянова, в котором вместо заболевшего борттехника С. В. Наумова летел я. Мы должны были дважды — за 20 минут до подхода бомбардировщиков к цели и через 20 минут после окончания бомбежки порта — разбросать в небе фольгу. Огненной рекой проплыла в ночи под нами линия фронта. Метнулись прожекторы, эрликоны прошили тьму светящимися очередями — мы зашли в тыл врага. Когда задание экипажи полка выполнили, сбросив 164 бомбы общим весом 24 тонны, и порт запылал, легли на обратный курс.

Вот тут зенитчики и ночные истребители принялись за свою работу. Возвращаться пришлось, пробиваясь сквозь сплошную пелену разрывов, уходя от истребителей, выскальзывая из цепких лучей прожекторов. Ушли, но мне еще долго снился тот вылет.

…Зима тоже пришла рано. Третья военная зима. Готовились мы к ней основательно. Проверили узлы и механизмы, обновили смазку на всех шарнирах управления самолетами, установили жалюзи на двигателях для регулировки температуры головок цилиндров, сделали ревизию зимним чехлам силовых установок… Обычные хлопоты. Но каждый невольно задавал себе вопрос: неужели, если переживем эту, будет еще одна военная зима? От войны устали и люди и машины. Столько потерь, крови, смертельного риска выпало на нашу долю, что мы уже свыклись с ними. Свыкнуться можно, привыкнуть нельзя…

Хочется тепла. Обычного, простого домашнего уюта. Неужели он существует на свете? А ночью можно спать? Всю ночь? И не надо гнать тревогу, что где-то твой экипаж горит в машине?..

Десятки вопросов, похожих на эти, донимали нас в короткие и редкие свободные минуты. Гнали сон. Но от них не уйдешь никуда. Стоило оглядеться вокруг, и ты видел — везде война.

В землянках сыро и холодно. Для их строительства на развалинах в Сморгони собирали бревна, доски, кирпич, обломки рам, осколки стекол. На автомашине доставляли в полк. Чтобы с потолков не сыпалась земля, подвешивали старые моторные чехлы, плащ-палатки. Нары сбивали из досок, застилали соломой. Вместо подушек — ватные куртки. Ставили печи — чугунные, кирпичные.

В начале декабря, когда лег снег, переселились в землянки. Я живу вместе с Василием Милюковым и Михаилом Мельниковым. Становится все холоднее. Топим печи тарой из-под бомб, ящиками из-под снарядов и патронов. Случалось, кое-кто бросал их в огонь, не проверив, пусто в них или нет. Тогда рвались патроны, взрыватели. Чугунные печи выдерживают, каменные разваливаются. Дрова сырые. Чтобы они охотнее горели, подливаем в огонь отработанное масло. Копоть черными шапками ложится на стол, на лавки, на постели. Утром, после сна, друг друга узнаем с трудом. Но умоешься снеговой водой, побреешься, приведешь себя в полный авиационный порядок — и снова за дело. Работа — лучший лекарь от навязчивых мыслей, тоски по дому, плохого настроения.

Полк летает мало. По небу ползут стада свинцовых туч. Низкая облачность, снегопады мешают боевым вылетам. Молодые летчики из последнего пополнения летать по приборам не умеют. Их учат опытные командиры. Но в самостоятельные полеты в такую непогоду не выпускают. Берегут.

В середине декабря получаем необходимые запчасти, авиационные материалы, новые двигатели. Ведем на Ли-2 комплексные регламентные работы. Свое непростое дело освоили настолько хорошо, что умудряемся сменить два двигателя за 25–30 часов вместо положенных 48. Машины изношены, многие узлы и агрегаты требуют замены. Снимаем их с разбитых, не подлежащих восстановлению Ли-2 и ставим на те, которые еще могут летать. Нередки ведь были случаи, когда экипаж на израненной машине перетягивал через линию фронта, шел на вынужденную посадку. Если этот самолет удавалось вернуть в строй — возвращали, если нет — снимали все, что могло пойти в запас. Теперь черпаем из него многое из того, что нужно для восстановительного ремонта. Так было под Сталинградом, на Курской дуге, под Ленинградом — всю войну.

Все чаще приходится брать на себя ответственность за ремонт двигателей. Силовые установки наиболее уязвимые механизмы на Ли-2. Заменяя в полевых условиях отказавшие, выбывшие из строя узлы и детали двигателей, мы, конечно же, шли на риск. А как без него обойдешься, если другого выхода нет?

Сколько раз приходилось видеть, как готовят авиатехники к боевым вылетам самолеты, готовить их самому. Всем своим существом уходит авиатехник в работу. Машина в его памяти, воображении — вся целиком, с тысячами деталей, механизмов, узлов креплений, приборов, тяг. Нужно представить себе их работу на разных режимах, под нагрузками и при перегрузках во всех вероятных и невероятных, но возможных во время боя положениях самолета, просто представить себе согласованную работу тысяч деталей, но знать, помнить, сколько прослужила та или иная, что на машине стоит после ремонта, а что дорабатывает свои последние часы в небе… Готовишь машину к боевому вылету, остается час, полчаса, десять минут. И чем ближе тот миг, когда она оторвется от земли, тем тяжелее ложится на душу груз ответственности за нее и те жизни, что несет она в себе. Забыл, выпустил из памяти что-то — жди беды. А авиатехник ведь тоже человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Хлещут ветры, донимают морозы, палит жара, заболел, поранился, не спал несколько суток — все не в счет. Машину должен выпустить в небо в абсолютном порядке. Она уходит — и остается в тебе тревогой, ожиданием, страхами беспричинными — вдруг ни с того ни с сего взбредет в голову, что упустил что-то из виду, не доделал то, что должен был сделать на борту. И только когда она вернется, станет на место, когда стихнет шум винтов, выйдет экипаж и командир, хлопнув тебя по плечу, скажет: «Спасибо! Все работает, как часы!» — только тогда можешь вздохнуть спокойно. Только в этот миг, когда два самолета — тот, что в памяти, и вот этот, на стоянке, сольются в единое целое, огромная тяжесть спадает с души.

Плывут мысли, плывут. О доме, о работе, о войне. О том, что близится новый, 1945 год. Что принесет он нам?

Утром 24 декабря над аэродромом висит сплошная низкая облачность. Небольшой морозец прихватил лужи. Идет едва заметный мелкий снег. Полк замер в строю. Сегодня у нас торжественный день — вручение гвардейского знамени. Вот оно — в руках члена Военного совета АДД генерал-полковника авиации Г. Г. Гурьянова. Легкий ветер чуть заметно колышет алый шелк.

— По-о-олк!

Мы преклоняем колени. И звучат над аэродромом слова грозной клятвы:

— Мы клянемся с честью пронести по полям сражений боевое красное гвардейское знамя.

— Мы клянемся всемерно крепить воинскую дисциплину и организованность, беспрекословно выполнять приказы командиров, быть достойными во всем наших авиаторов, погибших смертью героев!

— Мы клянемся во имя чести гвардии, во имя священной Родины, ее свободы и независимости драться с врагом, не щадя ни сил, ни самой жизни.

— Мы клянемся до конца своей жизни быть беззаветно преданными нашей любимой матери-Родине, большевистской партии, в боях с немецко-фашистскими захватчиками умножить славу великого русского народа, беспощадно расправляться с трусами, паникерами и изменниками Родины, свято хранить героические традиции.

— Клянемся! Клянемся! Клянемся!

Знамя плывет вдоль строя. Гвардейское знамя! Порывы ветра развевают его, и с алого шелка на нас смотрит великий Ленин. Отметить бы это знаменательное событие хорошим ударом по врагу!

Однако все наши желания разбиваются о метеосводки. Погоды летной нет. В ожидании боевой работы промелькнул праздник встречи Нового года, первые его недели. По многочисленным малозначащим признакам определяем — скоро наступление.

И вот, наконец, 15 января боевой вылет! Получен приказ нанести бомбовый удар по станции Инстербург. Обхожу свои Ли-2. Все они в полной готовности и будто рвутся в небо. Облачность поднимается, сквозь разрывы выглядывают звезды. Экипажи прибывают раньше обычного. Летчики, штурманы, воздушные стрелки, радисты, борттехники с утра на самолетах. Стосковавшись по полетам, дружно помогают вооруженцам нашей 2-й эскадрильи М. К. Краснову и Н. И. Сазонову подвешивать бомбы, загружать их в самолеты. Аня Цуркан и Аня Востенина ввертывают взрыватели, ставят на ветрянки «контровки», укладывают патронные ленты. Ночь предстоит напряженная, погоду метеорологи предсказывают отличную, так что без дела не останется ни один экипаж, в том числе и из пополнения.

Иду вдоль стоянок. Луч фонаря скользит по двигателям — нет ли где подтеков масла или горючего, по крыльям, элеронам, стабилизаторам. Выхватывает из темноты то механика Н. В. Титова, стоящего на крыле с заправочным пистолетом, то моториста Г. В Ляпунова, очищающего иней с хвостового оперения, то техника В. В. Сидорова, который вместе с И. И. Ковалевым заканчивает проверку спецоборудования.

Подъехал на «виллисе» Б. П. Осипчук. Поздоровался с экипажами, с техниками, мотористами. Выслушал доклады командиров кораблей. Зеленая ракета над КП с шипением чертит дугу. Пора! Взревели двигатели. Серебристые в лучах прожекторов Ли-2 гонят вихри снега, разбегаются и исчезают в темноте. Ушли.

— Пойдем домой, — выныривает из темноты Милюков — Ты ужинал сегодня?

— Не ужинал. Забыл.

— Я тоже не ужинал. На повара обиделся.

— За что? — удивился я.

— Обругал его вчера, что чай несладкий, а он обвинил меня в том, что сахар размешиваю не в ту сторону…

В нашу землянку набивается столько людей, что «люстра» — светильник из гильзы снаряда — начинает немилосердно коптить и мигать. Кто-то сушит сапоги у печки, начинаются воспоминания, разговоры, рассказы, на авиажаргоне очень точно названные «пилотированием».

Но вот то один, то другой все чаще поглядывает на часы, разговоры понемногу стихают. Начинают тянуться к курткам, шапкам, рукавицам… Иду и я к стоянкам самолетов. Машины одна за другой заходят на посадку. Одна, две, три, четыре… Все! Напряжение спадает.

За 50 минут на цель сброшено 56 фугасных бомб, 175 мелких осколочных, 120 зажигательных, отмечено 6 крупных пожаров, на складах — взрывы зеленого цвета.

— Отличное начало в новом году, — подвел итог Осипчук. — Если так работать будем, победу долго ждать не заставим.

Да, мы рвемся к ней всей душой, всем сердцем. Каждый самолето-вылет — шаг к победе, каждая бомба, легшая в цель, — еще один шаг. В январе, феврале, марте полк наращивал мощность ударов по самым разным объектам Восточной Пруссии. Бомбим Кенигсберг, отлично укрепленный, неприступный оборонительный пункт врага. Совершаем налеты на Данциг, Гдыню. С 20 марта фашистское командование начало эвакуацию своих войск через порт Пиллау. Бомбим корабли, подходы к порту. Меньше чем за три месяца на головы фашистов только в районе Кенигсберга полк сбросил 430 бомб весом в 250 и 500 килограммов, не считая более мелких.

С приходом весны все явственнее ощущается близость победы. Жадно ловим сводки с других фронтов. Свежий теплый ветер уничтожает последние бастионы зимы. Солнце все чаще прорывается сквозь месиво туч, небо набухает густой весенней синевой.

Аэродром раскис. На ВПП весело блестят лужи. К вечеру подмораживает, затягивает их коркой льда, который ночью крепнет, набирает силу. Самолеты, взлетающие последними, вздымают фонтаны снежно-ледяных, перемешанных с грязью брызг. Куски льда, сорванные воздушными потоками, бьют по хвостовому оперению, оставляют вмятины на стабилизаторе, обшивке рулей, секут лопасти винтов, добавляя нам забот. Работаем круглосуточно. Усталости нет, она превратилась в тупую ноющую боль во всем теле. Мы держимся. Металл не выдерживает. Ли-2 лейтенанта В. Т. Шевчука из 3-й эскадрильи вынужден вернуться домой, сбросив бомбы на «невзрыве». Из-за разрушения втулки главного шатуна вышел из строя двигатель. Около двадцати часов ушло на замену силовой установки.

19 марта в составе экипажа А. В. Сорокина под вечер вылетаю на разведку. Солнце клонится к западу, золотит редкие облачка.

— Подходим к порту Пиллау, — прозвучал по СПУ голос штурмана В. К. Буховца. И вдруг изумленное:

— Глядите, беженцы…

Серой лентой лился в порт поток: телеги, женщины, скот, дети… Они спешили. И мне вспомнился сорок первый год, полоснул болью.

Когда закончился полет, в разговоре вернулись к тому, что видели, — к судьбе людей, которых война сгоняет с насиженных мест, заставляет уходить неведомо куда в поисках тихого, безопасного места. Кто-то бросил:

— Что их жалеть? Фашисты наших жен, детей жалели?!

Тишина висит над аэродромом, лишь звенит в овражке ручей. Мы молчим. Вопрос непростой, он мучит всех. У каждого своя ненависть, свое горе, принесенное в жизнь войной, фашистами. Я вспомнил слезы жены, когда она рассказывала, как пьяный немецкий офицер, поселившийся в хате, гонялся по всему огороду за моей маленькой дочерью, хотел застрелить… Но почему-то думал не о нем — зверь он и есть зверь, — а о дочери. О том, что она пережила в те минуты… Смогу ли я не то что застрелить — напугать ребенка? Нет, не смогу!.. Молчание нарушил Милюков:

— С бабами да ребятишками мы воевать не будем. Фашистов давить надо до последнего, а с детьми — шалишь… Им фашизм, кроме горя, тоже ничего не дал. Освободим их, вырастут, новую жизнь строить будут.

— Хорошо мыслишь, Василий Милюков, — поддержал его заместитель командира полка по политчасти подполковник А. Г. Павлов. Он подошел, когда разгорелся спор. — Негоже советскому человеку на один аршин себя с гитлеровцем мерить. Да и не сможем мы руку на детей, на женщин поднять. Не так воспитаны. А ненависть у нас не против народа немецкого — против фашизма. Об этом надо помнить и не ошибаться в своих размышлениях. Время сейчас такое, что события разворачиваются быстро, чреваты многими смертями. О ценности человеческой жизни надо помнить всем и всегда. А сейчас уже и победа рядом…

Да, она рядом. Мы чувствуем ее дыхание. В воздухе меньше стало вражеских истребителей. Но фашисты сопротивляются с отчаянностью обреченных. А мы изо всех сил торопимся к победе.

Талые воды затапливают землянки, всплывают скромные пожитки мотористов и техников. За самолетными стоянками разлилось большое озеро. Так же, как дома, у моей деревни Лыково, летают крикливые чибисы. Мысли о доме приходят тем чаще, чем дальше уходит от него война.

В начале апреля и полк должен двинуться за ней. Фронт далеко впереди. Получен приказ о перебазировании на полевой аэродром около села Кренги на правобережье Буга, в полусотне километров от Варшавы. Непростое это дело — перелет полка. Особенно теперь, когда он на две трети состоит из новичков. Большинство тех, кто добывал ему славу гвардейского, или ушли с повышением в другие части, или погибли. С грустью перебираю фамилии, имена ребят, с чьей смертью не может смириться ни память, ни сердце. Только в боях на Ленинградском и Белорусском фронтах пали смертью храбрых двенадцать моих товарищей, перешедших из наземной авиационно-технической службы в бортмеханики.

Погиб в экипаже В. К. Егорова Вася Соколов, неторопливый, основательный в деле парень. Был мотористом, механиком. Его трудолюбие и знание Ли-2 оценили, доверили работу в небе. Комсомолец с сорокового года, он успел совершить 85 боевых вылетов. После бомбежки карательных войск, брошенных против партизан Сураж-Витебского соединения, Ли-2 был сбит истребителем.

Сгорел в небе вместе с экипажем Ф. В. Спицина Коля Григорьев. Его судьба во многом была сходна с судьбой Соколова. Ушла похоронка в Молчановский сельсовет Калининской области.

В двадцать три года не вернулся с задания, разделив судьбу экипажа старшего лейтенанта Б. В. Бурканенко, Коля Казаков из деревни Шпунта на Смоленщине. Тоже был мотористом, механиком. Его умелые руки обеспечивали исправность Ли-2, уходившего в небо. 79 боевых вылетов, уже в качестве бортмеханика, совершил он сам.

Погиб Андриан Пряников, коммунист, считавший своим долгом быть первым там, где особенно трудно. Он успевал и свою машину держать в образцовом порядке, и другим помогать, тем, кто помоложе, у кого опыта и знаний поменьше…

Ушли ребята в небо и не вернутся никогда. А кто их заменил? Мальчишки восемнадцати-девятнадцати лет, из тех, кто успел повоевать в наземных войсках, получить ранение, отлежаться в госпиталях. Их прислали в начале марта мотористами. Помыть машину, вытереть на ней пыль — все, что они могут.

Устало, понимающе смотрел на нас старший инженер полка Н. С. Фомин, когда ранним утром ставил задачу старшим техникам отрядов, инженерам эскадрилий подготовить матчасть к перебазированию. И совсем не приказом звучали его слова:

— За нас никто работу не сделает. Надо закатать рукава, самый сложный и трудный ремонт взять на себя. Понимаю, что тяжело вести контроль за подготовкой Ли-2 и самим быть в деле, но иного выхода нет. Фронт надо догонять.

До поздней ночи тускло светились переноски на стоянках, позвякивали ключи. Но войну мы догнали, в назначенный срок перелетев в Кренги.

Утром шестого апреля инженер эскадрильи П. А. Коробов и я спешили в штаб полка, чтобы решить проблемы, которые всегда возникают на попом месте. Едва вошли, раздался телефонный звонок. Трубку поднял Б. П. Осипчук. Из разговора поняли, что звонит командир авиадивизии генерал-майор В. И. Картаков, Видимо, то, что услышал наш командир нолю», не очень его обрадовало. Осипчук положил трубку, долго молчал. Мы напряженно ждали.

— Завтра будем бомбить Кенигсберг днем, — произнес наконец он. В его голосе я уловил горечь. — Похоже, без сопровождения пойдем.

Мы никогда не наносили удара днем. Тихоходным, плохо вооруженным Ли-2 ночь была защитницей. А днем?! Неужели нас отдают врагу в качестве легкой добычи?

Однако незадолго до вылета получили уточнение. Кенигсберг полетят бомбить около 250 бомбардировщиков фронтовой авиации и более 500 — из АДД. Прикрывать удар будут больше 100 истребителей. До подхода наших самолетов к городу-крепости штурмовики и бомбардировщики нанесут удары по основным аэродромам фашистов, чтобы подавить истребительную авиацию.

В подобных операциях полку участвовать еще не приходилось. Бомбовую нагрузку взяли максимальную: по четыре двухсотпятидесятикилограммовые фугаски подвешены под самолет, пятьсот килограммов малокалиберных бомб в ящиках ждут своего часа в грузовых кабинах. Взревели двигатели. Резкий их рев заполнил, кажется, весь мир. Тяжело переваливаясь, Ли-2 выруливают на старт и уходят в небо.

Трое суток пробивали наши войска путь к крепости. И все это время мы работали без сна и отдыха. Девизом полка стали слова: «Не выпустим из Восточной Пруссии ни одного гитлеровца!» Вылеты следовали один за другим. Менялись цели, удаленность их, защищенность средствами ПВО, а мир внизу, казалось, превратился в один сплошной пожар, затянутый разноцветными дымами.

9 апреля утром в составе экипажа старшего лейтенанта К. П. Павлова я вновь занимаю свое уже ставшее привычным место бортмеханика в пилотской кабине, Летим на разведку. Моторы тянут сильно, ровно. Высоту 1200 метров набираем в считанные минуты. Штурман В. А. Алисов записывает в журнал метеоданные, которые радист каждые 10 минут передает на КП полка. Плывут внизу фольварки, черепичные крыши, дороги, залитые весенними дождями… Внезапно по СПУ раздается голос Павлова:

— Экипаж! Кенигсберг взят!

Сердце дрогнуло от радости. Значит, отсюда уйдем живыми. Мы пролетели над окраинами города. Зенитки молчат. Сплошной дым, в котором кое-где копошатся языки пламени, застилает крепость, порт. С Балтийского моря идет туман. Надо возвращаться. Что ж, еще одна страница войны перевернута. Курс — на запад!

Теперь мы поддерживаем войска 1-го Белорусского фронта, ведущие бои на Берлинском направлении. Получена команда готовиться к выполнению особо важного задания. Весь личный состав полка собран на стоянках самолетов. Авиационные специалисты одной эскадрильи ведут осмотр машин другой. Все стремятся найти у соседей как можно больше недостатков. Свежим взглядом сделать это проще. Обнаруженные дефекты мелкие, но и они могут стать причиной отказа в небе приборов, радиооборудования, силовых установок.

Особую тревогу и у нас, технических специалистов, и у летного состава вызывают двигатели. На многих Ли-2 стоят моторы после первого, второго, а то и третьего ремонтов, с изношенной цилиндро-поршневой группой. Гарантийный ресурс большинства из них закончился, а новых нет. В душе живет совершенно ясное ощущение, что самолеты очень устали воевать, их силы на исходе.

16 апреля во второй половине ночи — боевой вылет. Похоже, тот самый, особый, к которому мы столь тщательно готовились. Небо дрожит от рева бомбардировщиков. Сотни их, невидимые, грозные, идут над нами на запад. Зеленая ракета чертит свой привычный след. Пора! Полк поднимается в воздух.

Летим на Зееловские высоты!

Ли-2 подрагивает на воздушных ухабах, входит в коридор, созданный прожекторами наведения, указующий цель. Вспышки выстрелов артиллерийских орудий внизу под нами становятся все чаще.

— На боевом! — кричит штурман.

И вдруг ночь словно раскололась! Свет яркий, режущий, невиданной мощи, затопил весь передний край врага. Мы не сразу поняли, что это одновременно включились десятки зенитных прожекторов, чтобы слепить противника. А вслед за валом света на позиции фашистов накатил вал огня. Ударили «катюши», пушки, минометы, сотни бомбардировщиков обрушили вниз тысячи бомб… В ночном небе было тесно, а внизу бушевал огненный смерч, В раскрытую грузовую дверь я столкнул ящики с малокалиберными бомбами.

Возмездие… Вот оно и пришло сюда, на землю Германии, под стены Берлина. Ничто теперь уже не сможет спасти фашизм. Это я сейчас понял с особой остротой.

Едва вернулись на аэродром, как пришло новое распоряжение — подготовить к вылету все исправные самолеты, личному составу полка быть неотлучно на летном поле. В сумерках — старт. Двадцать восемь Ли-2 взяли курс на Монхенберг. Бомбим живую силу и технику фашистов, облегчая нашим наземным войскам дорогу в логово Гитлера.

Четыре дня слились в один нескончаемый ряд взлетов, посадок, бомбежек, работы на разных машинах, где нужны были опытные и знающие руки.

20 апреля на заре грозовые тучи затянули небо. Я с удивленном вспомнил, что и природе существует не только грохот битвы и рев моторов, но и гром, дождь, запах сырой земли, Весь день с небольшими перерывами густые плети воды хлестали по крышам, стеклам, фюзеляжам, сбивали последние жухлые лепестки с отцветших яблонь. А вечером тяжело груженные Ли-2 медленно и долго разбегались, отрывались от раскисшей земли и уходили к цели — Берлину. Вместе с ветеранами полка их вели и летчики из недавнего пополнения: Петр Барыков, Константин Кузнецов, Анатолий Кирпичев, Дмитрий Матвеев, Имасутдин Зайнутдинов, Владимир Клычников, Владимир Ялин.

— Несправедливо это, — задумчиво сказал Кузьма Родин, глядя, как улетает полк к столице Германии. — Великая честь войну завершать, а выпала она пацанам. На Берлин должны были бы лететь те, кого мы под Сталинградом оставили, под Курском… А этим — не успели в полк прийти, летать научиться — Берлин подали.

— Не прав ты, Кузьма, — осадил друга Василий Милюков. — Тех, кто головы сложил, не вернешь. А мальчишки? Ну как собьют кого на самом пороге мира…

Предельно изношенные машины, перешагнувшие все мыслимые гарантийные ресурсы, должны были снова и снова лететь в бой. Рисковали мы, техники, выпуская их в полет, рисковали экипажи. На самолете капитана М. К. Аджбы над линией фронта началась сильная тряска двигателя. Пришлось сбрасывать бомбы на передний край фашистов в Янефельде и на одном моторе тянуть домой.

Над озером вышел из строя двигатель на Ли-2 капитана П. И. Фурцева. Выключили его, но при повышенном режиме работы перегрелся второй, начала падать его мощность. Вынужденная посадка. Ее же пришлось совершать лейтенанту Виктору Куприянову, младшему лейтенанту Константину Гудику.

Меняем двигатели, поршневые кольца, цилиндры, маслорадиаторы, вновь и вновь возвращаем машины в строй. Быстрее бы конец! Уже идут уличные бои в Берлине, уже мы бомбим его районы, совершаем налеты на порт Свинемюнде, откуда гитлеровцы пытаются эвакуироваться из Германии, и ясно, что нет смысла в том, что льется кровь и гибнут люди, — война фашизмом проиграна вчистую. Но такова его природа — даже погибая, нести смерть.

Прожито 1 Мая. Этот день стал для нас праздником вдвойне. За образцовое выполнение боевых заданий на фронтах борьбы с немецко-фашистскими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество летчики, штурманы, радисты, борттехники, стрелки, авиатехники полка были награждены государственными наградами. На моей гимнастерке сверкает новый орден Отечественной войны. Но радоваться ему некогда.

В ночь на 2 мая полк во главе с экипажем-лидером Героя Советского Союза Н. И. Рыбина, штурманом Н. Ф. Абрамовым, радистом Н. Е. Полянцевым, стрелком М. Н. Стародубовым и бортовым техником Л. И. Орловым наносит третий массированный удар по Свинемюнде, где в порту загружаются суда, на которых надеются спасти свои шкуры, уйти от справедливого возмездия тысячи тех, кто прошел по нашей земле огнем и мечом. Черта с два вы уйдете! Отбомбились настолько удачно, что на следующий день об этом сообщило Совинформбюро.

Пал Берлин. Мы узнали об этом на аэродроме, готовя машины к вылету на бомбежку портов Либава и Виндава. Войне — конец. Это понимают все. Напряжение достигает высших пределов. Умирать не хочется. Под Сталинградом, на Курской дуге, под Ленинградом смерть считалась обыденным явлением. Все были равны перед ней. И все были к ней готовы. Теперь же, когда до победы остались считанные дни, смерть вновь обретает свой чудовищный, противоестественный смысл. Она — враг жизни. А жить очень хочется, ведь мы совсем еще молодые. И умереть на пороге будущего, ради которого пришлось перенести столько страданий, пролить столько крови?! Нет!

6, 7, 8 мая… Полк в полной боевой готовности. Экипажи, инженеры, техники неотлучно находятся у самолетов. Один за другим приходят приказы на вылет, а когда наступает назначенное время, отменяются. Почти не спим. Жизнь внешне идет своим обычным чередом, но что-то неуловимо изменилось в каждом из нас. Все ждут победы. Это ожидание изматывает. Ведь еще идут бои, где-то гибнут такие же ребята, как мы. Может быть, судьба отвернется и от кого-то из нас. От кого?

Время ползет медленно и тягуче.

Вечером 8 мая тихие, теплые сумерки заволокли аэродром. Над озером у леса сгущался туман. На траву легла роса. За самолетными стоянками щелкнул, запел соловей. Со свистом разрезая крыльями воздух, пронеслась стая диких уток.

Я сидел под сосной, слушая звуки жизни, смотрел на багровый закат. Думать ни о чем не хотелось.

— А я тебя ищу, — сказал, подходя, старший техник Кирилл Кольга. — Приказ слышал?

— Летим?

— Нет. Приказано закрыть самолеты, выставить охрану, всем свободным техникам и мотористам отдыхать.

— Лучше бы лететь. Изматывает это безделье.

— Изматывает… Пойдем на ужин.

Уснул перед рассветом, но встал, как всегда, очень рано. Быстро умылся ключевой водой, оделся и пошел на аэродром, к самолетам. Солнце золотило вершины сосен. И вдруг я услышал стрельбу. «Немцы! — обожгла мысль. — Из недобитых, что бродят по лесам».

Я бросился вперед, на бегу вытащил пистолет. И замер, увидев аэродром. Грохот стоял над ним. Трассирующие пулеметные нити расшивали голубое небо, в вышине рассыпались ракеты, сухие пистолетные выстрелы тонули в рокоте автоматных очередей. Стреляли радисты, мотористы палили из всех видов самолетного и личного оружия, обнимались, швыряли вверх пилотки, шлемофоны…

Победа? Победа! Победа!!! У меня подкосились ноги. Опершись о ствол березы, я сполз на землю. Неужели дожил? Горло перехватил спазм, мир вокруг затуманился.

Я махнул рукавом по глазам — слезы! Впервые за всю войну. Меня обнимали, я обнимал кого-то, кричал «ура!», бросал вверх фуражку, смеялся, и слово «Победа» пьянило сильнее любого вина. Казалось, в душе каждого из нас рухнула какая-то плотина, которая 1418 дней и ночей сдерживала радость, смех, восторг. Теперь они вырвались из плена, и нет на земле людей счастливей, чем мы.

В полдень состоялось торжественное построение полка. Он застыл перед знаменем, с которым прошел долгий, трудный путь от Москвы до Берлина. Плечом к плечу стояли летчики, штурманы, техники, вооруженцы, стрелки-радисты…

Стоял полк. Один из многих. Честно выполнивший долг перед Родиной. И незримо рядом с нами в строю гвардейского бомбардировочного авиационного Краснознаменного Керченского полка стояли все 237 авиаторов, отдавших жизнь за то, чтобы этот день пришел. День Победы!

Вот и все. Под Великой Отечественной войной подведена черта. Закончилась нечеловеческая тяжелая работа. В ходе ее полк произвел 7560 боевых самолето-вылетов, из них днем — 1303, ночью — 6257, налетав при этом 23 986 часов. И них днем — 3360, ночью — 20626. Сброшено на голову врага 114958 бомб общим весом 6184 тонны. Партизанским отрядам доставлено боеприпасов 57,6 тонны, продовольствия — 61,5 тонны. С воздуха им выброшено 467 человек, вооружения — 6,3 тонны, спецгруза — 67,4 тонны, агитлистовок — 1 миллион 667 тысяч.

При выполнении десантных операций десантирован 1061 человек, сброшено грузов 33 тонны.

Действующим частям Красной Армии, находившимся во временном окружении, а также частям, атаковавшим врага, доставлено: боеприпасов — 318 тонн, горючего — 599 тонн, продовольствия — 261 тонна, прочих грузов — около 5 тонн, личного состава — 2036 человек.

Обратными рейсами вывезено: от партизан раненых — 145 человек, сотни детей, личного состава — 74 человека. С линии фронта: раненых-5981 человек, груза — 39 тонн.

Ратным трудом авиационных инженеров, техников, механиков была обеспечена постоянная готовность и безотказность работы материальной части полка в каждом из боевых вылетов и восстановлено полевым ремонтом самолетов Ли-2–588, моторов АШ-62ИР — 666.

На аэродром, на самолетные стоянки ложились золотистые сумерки. Я подошел к самолету-фотографу Алексея Смирнова, потом к машине Александра Щуровского. Облупившаяся краска, заплаты в местах пробоин, вмятины от осколков, потеки масла на левом двигателе. Поршневые кольца надо менять, машинально отметил я. Не дай бог за линией фронта… И вдруг спохватился — нет теперь линии фронта. Нет. Надо отвыкать от многих понятий, въевшихся в плоть и кровь. Я открыл дверь, зашел в кабину. Пристегнул брезентовый ремень, сел. Тихо. Застыли стрелки приборов, молчат моторы. Спасибо за все, дорогой мой. Ты долетел до Победы, а 56 твоих собратьев сгорели в небе, разбились, взорвались. Помянем их.

Отшлифованные ладонями летчиков, застыли штурвалы. Я положил руки на рычаги секторов газа. И совершенно ясно вдруг услышал, как самолет вздохнул…