Дары судьбы

Дары судьбы

Каким я был в двадцать три года, когда только-только входил в писательскую среду? Бедным и беззаботным, ездил по Москве на велосипеде, гулял в сандалиях на босу ногу и без устали сочинял стихи. Их уже начали печатать, и я поступил в Литературный институт, а по совместительству устроился в отдел писем газеты «Известия», изредка публикуя свои вирши и на страницах этой уже в те времена солидной газеты.

Конечно, аскетом, полностью отрешенным от мирских удовольствий, этаким «синим чулком» в брюках, я тоже не был. Молодость брала свое, мы с друзьями нередко застольничали, хотя и скромно по недостатку средств. Но поскольку этот вид развлечений весьма популярен в писательской среде, порой приобретая форму недуга, то сразу хочу сказать, что в роду Михалковых никогда не было, нет и, надеюсь, впредь не будет людей, не знающих меры по части рюмочных удовольствий. Это в полной мере относится и ко мне самому. В молодости я любил и умел быть навеселе, но знал меру – никогда и никто не видел меня в состоянии опьянения. Так было и в зрелые годы, да и сейчас я изредка поднимаю бокал, когда этому благоприятствует семейная или товарищеская обстановка.

Ну и конечно, кто в двадцать три года не ухаживает за девушками!

Помню, в Лнтннституте училась девушка по имени Светлана, к которой я испытывал нежные чувства, к сожалению, безответные. Однажды, пытаясь завоевать ее благорасположение, я сказал, что написал стихотворение, которое хочу посвятить ей лично. Причем поклялся напечатать его в завтрашнем же номере «Известий». Светлана, конечно, не приняла мои заверения всерьез. Зато я отлично знал, что делал, и вовсе не собирался нарушать клятву: стихотворение уже стояло в завтрашнем номере газеты, и мне оставалось лишь дошагать до «Известий» – совсем неподалеку! – чтобы изменить название стихотворения: первоначально оно называлось «Колыбельная», а я переделал его на «Светлана» и вставил это имя в текст.

На следующий день стихотворение было опубликовано – с соответствующим посвящением. Но этот «поэтический подвиг» не оказал никакого влияния на мои отношения со светловолосой Светланой. Тем не менее хочу привести его здесь, поскольку считаю его в художественном смысле удачным, оно нежное, лирическое, к тому же эта история имела самое неожиданное продолжение. Благодаря тому случаю я приобрел еще одного почитателя своих стихов, причем отнюдь не рядового.

СВЕТЛАНА

Ты не спишь,

Подушка смята,

Одеяло на весу…

Носит ветер запах мяты,

Звезды падают в росу.

На березах спят синицы,

А во ржи перепела…

Почему тебе не спится?

Ты же сонная легла!

Ты же выросла большая,

Не боишься темноты…

Может, звезды спать мешают?

Может, вынести цветы?

Под кустом лежит зайчиха,

Спать и мы с тобой должны.

Друг за дружкой Тихо-тихо

По квартирам ходят сны.

Где-то плещут океаны,

Спят медузы на волне.

В зоопарке пеликаны

Видят Африку во сне.

Черепаха рядом дремлет,

Слон стоит, закрыв глаза,

Снятся им родные земли

И над землями гроза.

Ветры к югу повернули,

В переулках – ни души,

Сонно на реке Амуре

Шевельнулись камыши,

Тонкие качнулись травы,

Лес как вкопанный стоит…

У далекой

У заставы

Часовой в лесу не спит.

Он стоит —

Над ним зарницы,

Он глядит на облака:

Над его ружьем границу

Переходят облака.

На зверей они похожи,

Только их нельзя поймать…

Спи. Тебя не потревожат.

Ты спокойно можешь спать.

Я тебя будить не стану:

Ты до утренней зари

В темной комнате,

Светлана,

Сны веселые смотри.

От больших дорог усталый,

Теплый ветер лег в степи.

Накрывайся одеялом,

Спи…

Да, ни само стихотворение, ни специальное посвящение, ни удивительная быстрота, с какой оно было опубликовано, – ничто не произвело впечатления на предмет моего тогдашнего обожания. Но совершенно неожиданно этим стихотворением заинтересовался другой читатель. Меня пригласили в ЦК КПСС, и некий весьма ответственный сотрудник сообщил, что стихотворение понравилось товарищу Сталину, который поручил встретиться с поэтом, узнать, в каких условиях он живет, и, если потребуется, оказать ему помощь.

Видимо, вожди тоже подвержены отцовским чувствам: дочь Сталина звали Светланой, и он принял мое лирическое стихотворение близко к сердцу.

Поскольку эта глава названа мною «Дары судьбы», то читатель вправе подумать, будто тот случай я отношу к разряду неких судьбоносных подарков. Однако в действительности это не так. В моей долгой жизни много было подобного рода случайных удач – когда не надеясь ни на что, вдруг пожинаешь успех, и наоборот, роковых неудач – когда кажется, что вот-вот на тебя посыплется манна небесная, а на самом деле все оборачивается провалом. Такого рода случайные удачи я никогда не относил к подаркам судьбы, считая их обыкновенным везеньем и с усмешкой вспоминая при этом знаменитые слова, приписываемые то ли Гарибальди, то ли Наполеону: «Нет великого человека без везенья».

Но были в моей жизни и настоящие дары судьбы.

Один из них – встреча с Наташей Кончаловской, моей будущей женой, с которой мы прожили пятьдесят три года и были счастливы.

Наталья Петровна Кончаловская – внучка великого русского художника Василия Сурикова и дочь другого замечательного художника Петра Петровича Кончаловского.

Когда Ермак шел с Дона завоевывать Сибирь, в его отряде был казачий есаул по фамилии Суриков. Этот казачий род Суриковых поселился в Сибири и нес караульную службу. А в 1878 году потомок ермаковского есаула, ставший великим русским художником, Василий Иванович Суриков женился на француженке Елизавете Шарэ, жившей в Петербурге. От этого брака родилась Ольга Васильевна Сурикова, моя будущая теща, у которой неожиданное смешение кровей проявилось в сочетании «суровой твердости сибирских казаков с тонкостью восприятий и деликатностью предков французов». Именно так впоследствии писала о своей матери Наталья Кончаловская.

Отец Наташи художник Петр Кончаловский был сыном Петра Петровича Кончаловского, который возглавлял книжное издательство. Кончаловский-старший был человеком высокообразованным, дружил с Поленовым, Суриковым, Репиным, Васнецовым, Серовым, Врубелем, Коровиным. Его дом считался в Москве одним из очагов русской культуры, и именно здесь однажды познакомились Оля Сурикова и Петя Кончаловский, который впоследствии стал известным русским художником. Вскоре они поженились, и в 1903 году у них родилась дочь Наташа, моя будущая супруга.

Она была старше меня на десять лет и имела пятилетнюю дочь Катю от первого брака. Красивая зрелая женщина, Наташа уже успела пожить несколько лет в Америке со своим первым мужем. Ее брак с двадцатитрехлетним юношей явился полной неожиданностью как для ее родителей, так и для многих друзей.

Вокруг нее всегда кружился народ, в том числе и поклонники. За ней ухаживали и добивались ее благосклонности известные московские художники, поэты – среди них горячий, талантливый Павел Васильев. Одно из его стихотворений так и называется «Наталье».

Надо честно признаться: Наташа не хотела выходить за меня замуж – ее конечно же сбивала с толку разница в нашем возрасте. Но я ее любил, и она меня любила.

Наташа с детства получила отменное воспитание и образование. По ее воспоминаниям я знаю, что она «с младенчества привыкла шаркать по каменным плитам соборов и резным паркетам знаменитых галерей». Это сохранилось в ней до преклонных лет. Ее шарм был особого свойства, в нем словно присутствовал аромат давно ушедшего времени. Он ощущался во всем: в манере держать себя, в речи – чистой, безукоризненно грамотной, даже в интонации. Окруженная множеством поклонников, она вышла замуж за Алексея Богданова, сына крупного чаеторговца. При советской власти в 1928 году его направили представителем «Армторга» в Америку – вместе с ним уехала и Наташа. Она присылала родителям десятки писем, и одно из них я воспроизведу – во-первых, чтобы показать богатый внутренний мир автора этого письма, во-вторых, чтобы не очень-то обольщались современные нувориши, которые взахлеб восторгаются низкопробными образцами заокеанской культуры, а нашу культуру, русскую, ни во что не ставят.

В том письме Наташа писала:

«Сейчас у меня такой сумбур в голове, что я ничего не соображаю. Тут еще сыграло роль то, что у американцев все страшно бестолково устроено, например, рядом с рубенсовской картиной развешана такая американская пакость, что прямо стыдно смотреть. Вкуса у американцев нет совершенно, и они скверно воспитаны. Наши русские воспитаны много лучше… До чего же американцы тупы в музыке и до чего у них музыка бездарна, везде одни фокстроты. Вообще Америка так бедна в отношении искусств, так бездарна, что здесь тяжело жить. Здесь ничего не ценят, кроме долларов. В Нью-Йорке улицы по номерам, словно неживые. У каждой улицы должно быть название, тогда она живая, например, Кривой переулок, Кузнецкий мост, Неглинка или даже шоссе Энтузиастов. А здесь номера… И во главе всего – доллар. Ужасная страна, и здесь все общие интересы настолько мелки, что они невольно тащат книзу, а не кверху. Грустно и противно, когда наглотаешься этой гадости, и страшно хочется уехать».

За полвека нашей совместной жизни Наталья Петровна в целом не изменила своего отношения к заокеанскому образу жизни, хотя и признавала, что отдельные достижения высокой культуры в Америке есть. Но, повторяю, сам американский образ жизни был чужд ей, воспитанной на великих ценностях русской культуры, знакомой с шедеврами европейских музеев. Дочь и внучка больших художников, она была очень взыскательна. И это относилось не только непосредственно к культуре, но и к ее носителям – к людям.

А люди ее с юности окружали незаурядные. В дом Петра Петровича Кончаловского, находившийся в Буграх, в ста километрах от Москвы, приезжали погостить немало знаменитостей. Среди них писатели Алексей Толстой и Александр Фадеев, академик Петр Капица, пианисты Владимир Софроницкий и Святослав Рихтер, режиссеры Всеволод Мейерхольд, Сергей Эйзенштейн, Александр Довженко, Сергей Герасимов, актеры Иван Москвин и Борис Ливанов. Прямо там, в Буграх, Петр Петрович писал портреты некоторых из них. Например, известный портрет Сергея Прокофьева в белом плетеном кресле в саду.

Столь изысканное общество, конечно, наложило свой отпечаток на умозрения семьи Кончаловских. И вдруг – Наташа выходит замуж за долговязого детского поэта, который на десять лет моложе да вдобавок заикается. Помню, Ольга Васильевна, моя будущая теща, познакомившись со мной, воскликнула: «Господи, мы все начнем заикаться!» В обществе как-то легче воспринимается брак, если муж значительно старше жены, чем обратный вариант… Да и Ольга Васильевна, урожденная Сурикова, как уже сказано, не слишком одобряла сложившиеся отношения своей взрослой дочери с начинающим поэтом, ездившим по Москве на велосипеде. Зато Петр Петрович Кончаловский всегда весьма радушно принимал меня в своем доме и признавался, что ему нравятся мои стихи для детей.

Как я мог горячо полюбить женщину, которая была на десять лет старше меня? А я отвечу: «Самое главное – не глазами увидеть, все основное постигается только сердцем». Наталья Кончаловская уже при первом взгляде на нее поражала воображение – она была мила и очень обаятельна, а обаяние – это такая сила, с которой не поспоришь. Дается оно редким людям, и объяснить, что это такое, сложно. Что-то вроде гипноза? Пожалуй. Но обаятельным может быть и очень даже некрасивый человек… А если и красота, и обаяние, и ум, и остроумие, и превосходная образованность, и воспитанность еще дореволюционная, когда понятие «интеллигентность» подразумевало доброжелательность, учтивость, радушие?! Все это было присуще Наталье Кончаловской в высшей степени. С нее глаз не хотелось спускать… А если добавить к этому, что она была веселым, искристым человеком, то меня можно понять. Все яркое, талантливое, совершенное моя Наташа принимала близко к сердцу. И если мое новое стихотворение казалось ей удачным, она могла радоваться до слез. И ее мнение было для меня годы и годы решающим.

Поэтому я настаивал на регистрации брака, боясь потерять любимую, обаятельную, умную женщину, и в конце концов Наташа сдалась. Перед тем как отправиться в загс, мы зашли в забегаловку, выпили водки, а после регистрации купили четверть белого свирского вина и пошли отмечать событие к нашему другу.

Маленькую Катю я, конечно, удочерил.

Конечно, начало нашей совместной жизни не было ни безоблачным, ни безмятежным. И дело тут не в возрастной разнице. Мы оказались людьми очень разными, но при этом каждый был сильной личностью. Вдобавок я очень уж быстро, как говорится, шел в гору, и уже через три года, в 1939-м, был удостоен высшей награды нашей страны – ордена Ленина. Причем попал в компанию самых талантливых писателей – награждали меня вместе с Михаилом Шолоховым, Алексеем Толстым, Александром Фадеевым, Валентином Катаевым. В литературной среде мое награждение восприняли как сенсацию.

Но любопытно, что реакция близких родственников на это чрезвычайное, по семейным понятиям, событие была диаметрально противоположной. Моя мама Ольга Михайловна очень обрадовалась и считала, что жизнь теперь станет поспокойнее, ведь сыну вручили как бы «охранную грамоту». В узком семейном кругу она говорила: «Ну теперь-то уж точно не посадят». Зато другая мама, то есть теща Ольга Васильевна Кончаловская, наоборот, огорчилась. Узнав о том, как щедра власть к зятю, она мрачно сказала: «Это конец, это катастрофа». Ольга Васильевна жила по принципу: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь…»

А что касается меня лично… Я, конечно, не ожидал таких великих и внезапно свалившихся на меня почестей и откровенно признавался друзьям, что не предполагал в столь короткий срок стать известным детским поэтом, что мечтать не мечтал о том, чтоб мои стихи дети стали с удовольствием читать наизусть. Впрочем, мои стихотворения начали читать не только дети – их декламировали со сцены Рина Зеленая и Игорь Ильинский, признанные, любимые артисты того времени.

Короче говоря, мой творческий рост был стремительным, молодость не стала помехой. И Наташа, которая была конечно же мудрее меня, радуясь за мужа, все-таки ощущала душевный дискомфорт: она оказалась как бы на периферии моего успеха, к тому же разница в возрасте теперь могла сказаться «наоборот». Ведь у меня появились молодые поклонницы.

По прошествии многих лет, когда подросли сыновья, когда десятилетия совместной жизни сплотили нас в единое целое, Наташа спокойно, без надрыва говорила мне, как непросто дались ей те первые годы замужества. Выходя за меня, она не думала, что рядом окажется хотя и молодой, но очень успешный, талантливый и сверхзанятый муж. Однако, обладая сильным характером и светлой головой, она никогда не пыталась соперничать со мной в семье, у нас никогда не было борьбы амбиций и честолюбий. И в то же время Наташа не стала для меня неким безликим дополнением и сумела найти свое место не только в семье, но и в литературе.

Список ее литературных трудов весьма обширен. Книга Натальи Кончаловской «Наша древняя столица» – история Москвы в стихах – до сих пор остается едва ли не лучшим произведением о прекрасном городе. Она автор биографических романов «Дар бесценный» о своем великом деде В.И. Сурикове и «В поисках Вишневского» – о знаменитом хирурге. Наталья Петровна открыла нашим слушателям знаменитую французскую певицу Эдит Пиаф и написала о ней книгу. Именно ей наш читатель обязан знакомством с поэтическим гением Мистраля – она перевела на русский язык его поэму «Мирей». Ее перу принадлежат переводы либретто опер «Дон Жуан», «Фальстаф», «Фра Дьявол о». А ведь Наташа еще писала книги для детей, стихи, повести и воспоминания. Очень одаренная, духовно богатая и разносторонняя личность, оставившая заметный след в русской культуре!

А я, скажу откровенно, был безмерно счастлив и бесконечно благодарен судьбе за такой щедрый подарок. Я испытывал полное душевное равновесие: творческую карьеру делал сам, без помощи влиятельных родственников жены, очень свою жену любил, и к тому же она была для меня самым верным другом. Верным и мудрым. И я всегда был благодарен ей за это. Наталья Петровна Кончаловская не только вырастила моих детей, но и мне самому, особенно в первые годы совместной жизни, помогла возмужать, избежать головокружения от успехов.

Наташа, как говорят, вела дом и несомненно была его главой. Никто не помнит ее сидящей без дела. Если она не работала за письменным столом, то была занята вышиванием или садовыми заботами – обожала цветы! Она умела готовить вкусные блюда и с удовольствием этим занималась. Ее знаменитую «кончаловку» – водку, настоенную на ягодах или почках черной смородины, помнят многие мои друзья, как, впрочем, помнят и ее пирожки с капустой. Она отменно шила и вязала для своих подруг и маленьких внуков. Вообще у нее были талантливые руки. Она сама спроектировала дачный дом, расписала печные изразцы в нем. Она умела обустраивать любое пространство, где ей предстояло жить, даже временно. В эвакуации в Алма-Ате она мгновенно превратила две гостиничные комнатки в уютное жилье.

Она умела обходиться малым, хотя любила комфорт и создавала его, когда предоставлялась такая возможность. Но была человеком практичным и, несмотря на материальную обеспеченность, никогда не позволяла себе пустых, бессмысленных трат.

«Весь порядок в доме строился на маме, – вспоминал потом Никита. – Она держалась до последних дней… У нее был очень сильный эмоциональный аппарат и невероятная жизнеспособность. Никогда и ничего она не оставляла незаконченным, касалось ли это книги, статьи или домашних дел… в ней никогда не было дурного вкуса, ее вкус был изысканным, здоровым, народным. Вся жизнь нашей большой семьи держалась на ней…»

Но, как известно, у жизни есть и материальная сторона. И здесь опорой семьи, гарантом нашего спокойствия и благополучия оставался я. Она понимала это и ценила. «Только за большой доброй Сережиной спиной я писала то, что хотела, а не то, что было нужно. Я низко кланяюсь за это моему Сереже», – написала она впоследствии, спустя пол века, когда мы отпраздновали золотую свадьбу.

Человек очень гордый, самостоятельный, Наташа не сносила унижений и всегда умела отстоять свое достоинство. В этой связи вспоминается случай, происшедший с ней в Париже в середине 1960-х годов. Готовясь делать переводы песен известной французской певицы Жюльетт Греко, Наталья Петровна пришла на ее концерт в зал Шайо, однако все билеты оказались проданы. Пришлось обратиться непосредственно к певице, которая тут же послала свою секретаршу к администратору за билетом для «русской мадам». Секретарша вернулась с билетом, но сказала, что, к сожалению, место удалось достать только стоячее. Наталья Петровна с достоинством и скрытой иронией ответила: «Стоя я слушаю только Гимн Советского Союза». Тогда секретарша, ничуть не смутившись, предложила сесть на ступеньки. «А на ступеньках я слушала только Эдит Пиаф», – немедленно парировала Наталья Петровна. После этого Жюльетт Греко сама бросилась к администратору и вернулась с билетом в первый ряд. Вот такой была моя Наташа.

Человек глубоко интеллигентный, с детства приученный к интеллектуальному труду, она аккуратно вела семейный архив, раскладывала по конвертам газетные вырезки, всевозможную корреспонденцию и, конечно, письма от меня и детей. Кружась в жизненном вихре, я не был приспособлен к усидчивой работе с документами разного рода, и этот пробел всегда возмещала Наташа. С какой благодарностью я впоследствии брал из ее рук бережно сохраненные папки с надписью «Письма Сережи с фронта», «Письма-рецензии», «Письма от Сергея». Здесь же были вырезки из фронтовых газет, боевые листовки с моими стихами. Все это она аккуратно сохранила, и все это станет продолжением истории рода Михалковых.

В ее комнате над старым бюро, за которым она обычно работала, висела на стене моя большая фотография с надписью: «Когда я так на тебя смотрю, значит, я тебя люблю…»

Да, я отвечал ей полной взаимностью во всем.

Долгие годы Наталья Петровна старательно вела дневник, и впоследствии на его основе вышла книга, получившая широкое признание в среде творческой интеллигенции. Но мне хочется привести лишь несколько страничек из ее дневника – о том, как моя жена, знавшая меня лучше всех на свете, полвека со мной прожившая, меня оценивала.

Вообще говоря, обо мне написано немало, многие литературные критики и мемуаристы посвящали и продолжают посвящать мне страницы своих книг. Большинство из них делают это доброжелательно, иные – каверзно. Но если говорить обобщенно, литературная критика позитивно оценивает мое творчество, за что я искренне признателен всем, кто писал обо мне. А к некоторым из критиков испытываю чувство особой благодарности – в частности, к Владимиру Александрову, который очень тонко, глубоко анализировал и мою поэзию, в том числе фронтовую, и мой творческий путь в целом.

Но мнение Натальи Петровны Кончаловской для меня особенно ценно, ибо оно самое объективное. Потому что она не умела кривить душой даже тогда, когда писала о любимом муже. А писала она так:

«Это, конечно, личность совершенно из ряда вон выходящая. С ним трудно и легко. С одной стороны, он эгоцентрик цинический, а с другой стороны, его жизнь не принадлежит ему. Все для всех: всегда и везде. Очень добр и отзывчив. Зло помнит недолго, добро тоже помнит недолго и не придает особого значения ни тому, что сделал сам, ни тому, что получил от кого-то. Талантлив необычайно. Одни «Раки» чего стоят! Папа говорил, что это наравне с Гоголем. Но при всем таланте нет усидчивости, нет умения работать и довести до конца. Доводить до конца – это для него пытка. Абы начать, а там как ни пойдет – все равно. Острит талантливо, тут же на ходу: едем по шоссе, Сережа гудит мальчишкам, играющим на дороге, и говорит: «Лучше два раза погудеть, чем два года просидеть».

Конечно, не все тут мед, есть и перец.

А вот насчет того, что все для всех всегда и везде, тут Наташа, пожалуй, особенно права. Про меня ведь как говорили? В шутку называли «пиджаком с ногами». Квартиры, путевки, больницы, издание книг, даже билеты на футбольный матч – о чем только ни просили меня знакомые и совсем малознакомые люди, а порой и просто случайные, не имевшие никакого отношения к писательскому труду. И я звонил, ходил, ездил… А если понимал, что просьба серьезная, непростая, то действительно призывал на помощь свой пиджак с Золотой звездой Героя Социалистического Труда. И шел в высокие, порой в самые высокие кабинеты. Бывали случаи, когда вмешивался и без всяких просьб. Помню, вернулся из сталинских лагерей прекрасный писатель-фронтовик Радий Погодин. Его реабилитировали, а вот боевые награды почему-то не вернули. Погодин разозлился: «Просить, унижаться не буду! Я эти ордена кровью своей заслужил…» Пришлось мне в тот раз надеть «пиджак с ногами» и пойти по инстанциям. Ордена Погодину, конечно, вернули.

В конце 1945 года я вдруг получил весточку от старшего брата Михаила: «Я здесь…»А весточка-то – из Лефортовской тюрьмы. Сразу стал хлопотать, обратился непосредственно к Берии, хотя это было очень даже небезопасно, тут и для меня самого могли быть непредсказуемые последствия. Ни ордена, ни Сталинские премии, ни авторство Гимна не спасли бы. Но я отчаянно бился за брата, и хотя освободить его не удалось, дали ему в результате не высшую меру и не двадцать пять лет, а только пять. Конечно, я его и в лагере навещал, очень помогал после реабилитации. Но это уж само собой…

Возвращаясь к воспоминаниям о Наташе, снова не могу с благодарностью не думать о ее архивариусной педантичности: она сумела сберечь все-все бумажки нашего с ней времени, все-все письма-весточки.

Разве мог я помнить свои бесчисленные письма, которые ей посылал? А вот она сохранила, уложила в семейный архив, и потом я с радостным волнением читал самого себя:

«Любимая моя Наташа! Очень по тебе скучаю, люблю и тоскую. Иногда невыразимое беспокойство и тоска охватывают меня. Что это? Почему? Нет, это не ревность, это чувство потерять ощущение близости с настоящим, большим человеком, с тобой… Пусть нам иногда трудно, но лучше трудно, чем никак. Вчера шел с Миусской мимо загса, где мы повенчались. Как-то даже растрогался. Хорошо мы тогда поступили. Очень правильно».

А она мне отвечала – совсем в другие годы, совсем по иному поводу, но кажется, – будто именно в ответ на то письмо:

«Мой дорогой Сережа! Сегодня особенно захотелось написать… Утром говорили мы по телефону так бестолково, и все-таки было мне хорошо после этого весь день. Я много думаю о тебе, и хочется, чтобы ты был счастлив, здоров, ухожен, обласкан… Сереженька, хочу радоваться и радоваться без конца, потому что скоро уткнусь тебе в ребра всем лицом… И все это так дорого, так мило, так ценно!»

Перечитываешь такие письма, вспоминаешь, вспоминаешь, вспоминаешь… И каждый раз думаешь: безусловно, Наташа, Наталья Петровна Кончаловская – это был для меня великий дар судьбы.

Евдокия Языкова вспоминает, как однажды Наталья Кончаловская рассказывала второклассникам о моем стихотворении «Бараны». Это была беседа с маленькими читателями о том, почему поэты пишут стихи и какие разные бывают стихи (то есть о стиле разных поэтов), о том, что есть темы, о которых просто невозможно рассказать в прозе, а только в стихах, причем у разных авторов один и тот же случай вызывает разные поэтические ассоциации. Если даже мысль одного подхватит другой и допишет по-своему, то это уже будет совсем другое стихотворение.

– Вот какой случай произошел как-то со мной, – говорила Кончаловская. – Я начала стихотворение:

По крутой тропинке горной

Шел домой барашек черный…

Что случилось дальше, я еще не придумала, оставила листок с этими строчками на столе и пошла гулять. Возвращаюсь домой. Мне открывает дверь мой муж и смущенно говорит:

– А я дописал стихотворение.

– Так весело и остроумно написать о встрече черного барашка с белым мог только Сергей Михалков… С тех пор я не оставляю на столе недописанных стихов, – пошутила Н. Кончаловская.

Детям было интересно отметить разницу между началом стихотворения, написанным Натальей Петровной с неторопливым созерцанием, и его продолжением, точным, деловым, где чувствовалась другая – моя манера. Картина – словно в кадре мультфильма: вот стоят – рога к рогам – белый и черный барашки, в горах, на горбатом мостике. И вдруг в следующем четверостишии кадр словно оживает.

Вспоминаю, что когда я увидел на Наташином столе те первые две строчки про черного барашка, в моем сознании сразу возникла четкая, ясная мысль: милый, безобидный барашек должен в итоге превратиться в барана – символ глупости, тупости и упрямства. Так уж сработал мой «творческий механизм», настроенный не на спокойное идиллическое восприятие действительности, а на активное, неожиданное для читателя развитие событий. И я с наслаждением написал экспромт:

И сказал барашек белый:

«Братец, вот какое дело:

Здесь вдвоем нельзя пройти —

Ты стоишь мне на пути».

Черный брат ответил: «Ме-е,

Ты в своем, баран, уме-е?

Пусть мои отсохнут ноги,

Не сойду с твоей дороги!»

Помотал один рогами.

Уперся другой ногами…

Как рогами ни крути,

А вдвоем нельзя пройти.

Ну, тут уж мне не оставалось ничего другого, как утопить этих двух глупых упрямцев, что я и сделал, пока Наташа гуляла. Экспромт получился удачным: последние две строчки стихотворения стали не только знаменитыми, но даже превратились в известный афоризм.

Сверху солнышко печет,

А внизу река течет.

В этой речке утром рано

Утонули два барана.

В 2003 году, к столетию Натальи Петровны Никита сделал фильм «Мама». На премьерный просмотр в Фонде культуры пришло много людей: были те, кто хорошо знал Наташу, были и те, кто лишь читал ее книги. Вся ее жизнь прошла на экране, большая, не такая уж и легкая, но творчески богатая и насыщенная событиями жизнь. Конечно, я всегда понимал, что имя Натальи Кончаловской благодаря ее литературной, просветительской, переводческой деятельности навсегда будет вписано в историю русской культуры. Она не растворилась в славе мужа, а сумела найти свое собственное «я». Но лишь посмотрев киноповесть Никиты, я осознал, сколь справедливы есенинские строки – «Большое видится на расстояньи». С годами, особенно на фоне той эрзац-культуры, которая нахлынула на нас в избытке, масштаб личности Натальи Кончаловской, хранительницы отечественных культурных ценностей и тонкого знатока лучших европейских достижений, причем в разных жанрах – от живописи до шансона, – выглядит еще значительней. Она достойно пронесла по жизни и продолжила славу двух старинных русских фамилий, обогативших нашу культуру, – Суриковых и Кончаловских.

Об этом же, на мой взгляд, очень точно написал Андрон в книге «Низкие истины» – в той ее части, где рассказывает об атмосфере, царившей в нашем доме. И хотя создавалась эта атмосфера старшим поколением Кончаловских, но поддерживала, я бы даже сказал, лелеяла ее именно Наташа. Потом Никита очень верно скажет, что дом держался именно на Наталье Петровне. Адом – в широком, обобщенном смысле – был, конечно, необычным. Вот что пишет о нем мой старший сын:

«Мое детство окружали очень разные, выдающиеся, яркие люди, редкие «дореволюционные» запахи, удивительные разговоры – о Тициане, о Веронезе. Мне было невдомек, что я жил на отделенном от советского мира острове.

Не все на нем было безоблачно для всех его обитателей. Естественно, и для меня. Однажды я ушел на реку один, куда одному мне ходить не разрешалось, но я все-таки ушел, да еще сделал себе лук со стрелами, в стрелы вколотил иголки. Когда собрался идти домой, вижу, навстречу идет дядя Миша, в панике – племянник ушел и пропал. Меня привели домой. Для начала посадили задом в большой коровий лепех – я отчаянно сопротивлялся, мне было уже девять лет. Потом заперли меня на чердаке…

Дед никогда не входил в конфликт с советской властью, обо всем говорил иронически. Конечно, больной раной было, что у него ни одной его персональной выставки, а у Александра Герасимова – чуть не каждые пол года. Когда после смерти Сталина его выставка, наконец, состоялась, он улыбался, посмеивался: «Нуда, вот так вот…» Понимаю, сколько за этим было спрятано. Ведь он же был очень крупный художник!

На излете опальных времен, когда в Москву приехал де Голль, деда не могли не пригласить на прием. Надо было явиться во фраке, он и пошел во фраке и лакированных туфлях, сделанных на заказ еще в 1910 году в Лондоне. Эти туфли у меня и по сей день целы, в них каждый раз я встречаю Новый год.

Только потом я понял, каким редкостным счастьем было жить в этой среде, какой роскошью в те, сталинские годы, было сидеть в русском художническом доме, где по вечерам горят свечи и из комнаты в комнату переносят керосиновые лампы, где подается на стол рокфор, кофе со сливками, красное вино, ведутся какие-то непонятные вдохновенные разговоры. Странно было бы, живя в этом мире, не впитать в себя из него что-то важное для будущей жизни, для профессии. Многое было почерпнуто не из книг, а чисто на генетическом уровне. Есть то, чему я долгие годы учился, и то, что подспудно входило в подсознание».

Когда мне было восемьдесят три года, я встретил женщину. Она мне сначала понравилась, а потом я понял, что без нее не могу жить. Я люблю ее как человека, как женщину, которую ни с кем не могу сравнить. И я женился вновь. Женился на привлекательной, умной, обаятельной женщине – Юлии Валериевне Субботиной. По профессии она физик-теоретик, дочь академика Российской академии наук Валерия Ивановича Субботина. Воспитанная в лучших традициях русской интеллигенции, Юля стала для меня не только женой, но и прекрасным, все понимающим другом… Да, странно все-таки сложилась моя жизнь.

В первом браке я был на десять лет моложе своей жены. А во втором – на сорок семь лет старше, ведь Юле в день свадьбы было тридцать шесть. И как тогда, в далекие-далекие тридцатые, друзья и знакомые сомневались в прочности моей первой женитьбы, так и спустя шестьдесят лет, в 1990-е годы, когда мы с Юлей поженились, уже другие друзья и другие знакомые тоже высказывали сомнения относительно надежности нашего брака – при столь существенной разнице в возрасте.

Но прошло больше десяти лет, а мы с Юлей не только не рассорились, но сплотились духовно. Мы почти не расстаемся, вместе ездим в зарубежные поездки. И вот еще что. Я всегда очень любил водить машину. Но лет двадцать назад, сидя за рулем, вдруг почувствовал недомогание, потерял управление и слегка «вмазал» в фонарный столб. С тех пор мне приходилось ездить только с шофером. А сегодня за рулем автомобиля – обязательно Юля, хотя ничто не мешает нам нанять профессионального водителя. Пишу это к тому, что мы даже в дороге вместе, нам очень хорошо вдвоем. Ездит она порой «с ветерком», и нам обоим это доставляет огромное удовольствие.

Сегодня я с полным правом могу утверждать: если бы не Юля, вряд ли я сейчас был бы жив. Она влила в меня новый заряд бодрости и духовной энергии. Именно благодаря Юле я живу полноценной, активной жизнью, по-прежнему принимаю самое активное участие в делах писательских. А дела эти в силу различных причин за последние годы весьма и весьма усложнились, и руководить Международным сообществом писательских союзов (МСПС) стало намного труднее, чем раньше. Приходится упорно бороться в судах за сохранение писательской собственности, противостоять различным авантюристам, которые хотели поживиться в смутную пору писательских разладов. Для этого нужны и физические, и моральные силы, а прежде всего духовная поддержка дома, в семье. И Юля со своей врожденной деликатностью и логическим умом физика очень помогает мне стойко выдерживать нешуточные морально – психологические нагрузки, которыми, увы, так обильна нынешняя литературная среда России. И снова могу с чистой совестью, от всей души сказать: опять дар судьбы! Да, моя жена Юля стала для меня еще одним таким даром, и я благодарен судьбе за это. Впрочем…

Помнится, в киноповести «Отец» Никита брал у меня интервью и спросил:

– Отец, почему ты все время говоришь слово «судьба» и не говоришь «Бог»?

Я ответил:

– А потому что все от Бога – и судьба от Бога.

Это верно, ведь слово «судьба» означает: суд Бога.