Глава третья СИЛЬНЕЕ ПУШЕК

Глава третья

СИЛЬНЕЕ ПУШЕК

Сложные, порой весьма запутанные внешнеполитические вопросы требовали выдержки и осмотрительности. Враги так и ждали ошибок, просчетов. Они надеялись, что большевики не смогут наладить государственную машину, особенно ее внешнеполитическую часть.

В условиях жесточайшей нехватки кадров все же удалось подобрать на ответственные должности профессиональных партийных работников. Из флота и армии пришли люди, чтобы заполнить бреши на вспомогательных участках. Но совсем плохо обстояло дело со средним, главным звеном, на которое обычно возлагается непосредственное исполнение текущих дел. Чичерину часто приходилось самому заниматься разработкой дипломатических документов на всех ее стадиях, начиная от составления досье до подготовки докладов в Совнарком и в ЦК. Он допоздна засиживался в своем кабинете в особняке на Спиридоновке. Здесь определялись детали новой внешней политики, решались тактические задачи, исполнялась текущая работа. Все приходилось предугадывать вперед, как в шахматной игре.

Георгий Васильевич ежедневно прочитывал множество газет, документов, но успевал и много писать: ноты, радиограммы, статьи для печати. Советская дипломатия ничего не скрывала от народа, она шла в революционные массы, советовалась с ними, разъясняла каждый свой шаг.

Отдых был непозволительной роскошью. В редкие свободные минуты он сидел, откинувшись на спинку стула, прикрыв утомленные глаза. О себе не заботился, не хватало времени. Сложный комплекс внешних событий требовал неустанных поисков наиболее правильных решений. Нужно отстоять мир, от этого зависела судьба революции. Дипломатия должна быть сильнее пушек.

Но те, другие, мира не хотят.

9 марта в Мурманске с английского крейсера «Глори» высадился первый десант интервентов. 5 апреля во Владивостоке оккупанты подняли флаг с эмблемой восходящего солнца. 15 марта, когда IV съезд Советов ратифицировал Брест-Литовский мирный договор, в Лондоне открылась конференция премьер-министров и министров иностранных дел стран Антанты. Конференция приняла тайное решение начать интервенцию в Советскую Россию.

Получив сообщение о высадке десанта на Дальнем Востоке, Чичерин вызвал в НКИД представителей Англии, Франции и Северо-Американских Соединенных Штатов и, не теряя даром времени, заявил, что Советское правительство требует немедленного вывода английских и японских войск из Владивостока.

Дипломаты изобразили недоумение: они ничего не слышали о войсках. Видимо, г-н Чичерин имеет в виду полицейские отряды для охраны иностранных граждан, но время очень серьезное, и кто может гарантировать от неприятностей. Французский представитель говорил, что рассматривает действия японцев «как вполне естественные меры». Зато его американский коллега, учитывая собственные интересы на Дальнем Востоке, отозвался явно неодобрительно о японском вторжении в Сибирь.

Что касается английского представителя, то он подчеркнуто наивно выразил удивление заявлением господина Чичерина, по его-де твердому убеждению, высадка английского десанта во Владивостоке носит чисто локальный характер.

Чичерин терпеливо выслушал всех и твердо потребовал немедленного вывода иностранных войск с советской территории.

Дипломатические представители, озадаченные тоном наркома, в конце концов поняли серьезность момента и заверили, что непременно доведут содержание беседы до сведения своих правительств, и даже пообещали, что «разгоревшийся конфликт может быть очень скоро удовлетворительно улажен».

Через неделю Локкарт посетил Чичерина и от имени английского правительства заявил, что командиру английского десанта во Владивостоке приказано в кратчайший срок «ликвидировать инцидент». На следующий день заявление Локкарта было опубликовано в советских газетах и навсегда осталось в истории как пример вероломства: вскоре весь мир убедился, что господа из Форин оффис солгали, английская интервенция только начиналась.

Не меньше забот доставляли также и отношения с Германией. Грабительские условия Брестского мира не создавали хороших перспектив для этих отношений. Нужно было искать иной фундамент, чтобы создать равноправные, взаимовыгодные отношения и развивать их. Над этим ломал голову не только один нарком иностранных дел.

Стало известно, что в Берлине имелись влиятельные лица, заинтересованные в мире с Россией. Несмотря на воинственные призывы крайней военной партии, стремления к миру были сильны, использовать их настойчиво советовал Ленин. Такова была текущая задача советской внешней политики. Тем более что с минуты на минуту, со дня на день можно было ждать перемены германской политики в интересах крайней военной партии.

Усиление экономических и торговых отношений — наиболее верный путь к сохранению мира, к развитию межгосударственных отношений. Соединить политику с экономикой — над этим трудится Наркомат по иностранным делам. Так не в тиши кабинета, а в суровой повседневной борьбе выкристаллизовывалась внешняя политика молодого пролетарского государства.

Советская Россия предлагала Германии мир и установление торговых отношений, но никак не союз в ее борьбе с другими империалистическими державами. «Военный союз с Германией, — писал Чичерин, — для нас принципиально недопустим». И пояснял, что два мира, две принципиально различные исторические формации должны наладить между собой гармоническое сосуществование.

После ратификации Брестского договора долго не было сведений о намерениях немцев и их союзников. На демаркационной линии происходили ежедневные столкновения, и было похоже, что немцы не спешат устанавливать дипломатические отношения. Лишь в середине апреля стало известно, что послом Германии в Советской России назначен граф Мирбах. В Берлин был немедленно откомандирован советский полномочный представитель Иоффе.

И сразу же возникли трудности протокола: немцы предупредили, что всякое нарушение его будет рассматриваться ими как оскорбление, нанесенное престижу «великой Германии». Ленин поручает Чичерину подготовить «такое толкование нашей конституции, что послы вручают свои верительные грамоты Председателю ЦИК»[10].

Оказалось сложным также подобрать помещение для миссии. Как только Локкарт узнал, что немцы будут размещены в одной гостинице с ним, он тотчас явился к Чичерину и потребовал, чтобы его переселили. Пришлось учесть патриотическую щепетильность англичанина, германскому послу был отведен особняк в Денежном переулке.

Первая встреча Чичерина с Мирбахом обошлась благополучно, детали церемонии вручения верительных грамот удовлетворили посла.

Не успел Мирбах покинуть наркомат, а Чичерин уже принимал чрезвычайного посланника Оттоманской империи Галиб-Кемаль-бея. Тот же протокольный вопрос, почти те же слова и взаимные заверения в глубоком уважении.

На следующий день у наркома снова германский посол. На этот раз он представил членов германского посольства и германской комиссии по обмену военнопленными. Чичерин сообщил ему, что вручение верительных грамот может состояться 26 апреля.

Бурные события последующих лет заслонили значение этого дня, но тогда он казался весьма знаменательным. Никогда еще газеты не уделяли столько внимания такому ныне заурядному протокольному факту. Ведь это был первый иностранный посол в первом Советском государство!

В три часа дня сопровождаемый Чичериным Мирбах вошел в кабинет председателя ВЦИК. В торжественной тишине посол вручил главе Советского государства запечатанный конверт, из которого тут же извлекли бумагу с текстом на немецком языке. Переводчик изложил содержание верительных грамот. После этого Яков Михайлович Свердлов обратился к Мирбаху с краткой речью, в которой подчеркнул историческое значение происходящего события. Посол с неподдельным вниманием выслушал выступление Свердлова, поклонился и вышел вместе с Чичериным. Церемония закончилась. Проводив германского посла, Георгий Васильевич возвратился с турецким посланником.

26 апреля для Чичерина был днем многих встреч. Вернувшись от Свердлова, он принял экономического представителя германского правительства д-ра Альфреда Листа. Немец заявил, что в германских деловых кругах проявляется недовольство в связи с отсутствием торгового соглашения. Не составляло труда понять, что недовольство вызвано введенной Советским правительством монополией внешней торговли. Немцы уже успели закупить у частных лиц различные товары и пытались вывезти их из России.

Пришлось Чичерину битый час разъяснять, что государственная монополия — незыблемый закон Советского государства и ничто не может заставить правительство отменить его.

В ответ Лист подчеркнуто заявил:

— Господин комиссар, германские деловые круги враждебно настроены по отношению к советской внешней политике и говорят, что если они не могут добиться нужных им товаров от социалистического правительства, тогда они предпочли бы иметь дело с другим правительством.

Чичерин спокойно заметил, что вряд ли можно вести переговоры на подобной основе. Лист сообразил, что переборщил, и перешел к частным вопросам. Он предложил оплачивать вывозимые в Германию товары в керенках.

— Керенки Советское правительство может и само выпускать, — возразил Чичерин. — Если германское правительство заинтересовано в развитии торговли с Советской Россией, то такая торговля могла бы вестись на принципе: товар за товар.

Так беседа и закончилась. Последующие события подтвердили предположение Ленина, что со временем немцы поймут, что шантажом ничего не добиться, и, поскольку в Германии есть торгово-промышленные круги, заинтересованные в деловых отношениях, торговля наладится. Нужно воспользоваться этой заинтересованностью для укрепления политических отношений между обеими странами.

Беседа с Листом позволила наметить дальнейшую линию поведения. Чичерин детально обсудил с Лениным итоги беседы, в результате был выработан план: переговоры о финансовых обязательствах России по Брестскому договору расширить и вести дело к установлению тесных экономических и торговых отношений с Германией. Именно в этот период, вспоминал позже нарком, Ленин впервые конкретно оформил свой план привлечения иностранного капитала для восстановления разрушенного хозяйства России, план предоставления иностранцам концессий.

Подготовка к переговорам происходила в сложнейших условиях: началось продвижение германских войск по всей демаркационной линии. Еще до приезда Мирбаха немцы пошли в Крым. В радиограмме германскому правительству 22 апреля Чичерин потребовал прекращения наступления. «Продвижение в Крым, — писал он, — является существенным нарушением Брестского договора, так как является вторжением в пределы Советской республики. Вторжение угрожает нашему Черноморскому флоту, что может повести к столкновениям, вызываемым интересами самосохранения флота».

Берлин игнорировал заявления Москвы. Вскоре под угревой вторжении оказались Орел, Курск, Воронеж. На Балтийском море немцы захватили все минные тральщики, а их правительство, ссылаясь на Брестский договор, требовало от Советского правительства очистить Балтийское море от минных заграждений.

26 апреля, в тот самый день, когда Мирбах вручил верительные грамоты, а Лист говорил о новых переговорах, Чичерин поставил германское правительство в известность, что Советское правительство сочло себя вынужденным провести мобилизацию для обеспечения независимости Российской республики. Наступали тяжелые дни русской революции.

Май принес еще больше забот. Немцы повели атаку, они отторгли от Советской России хлебородные районы, а в Москве Мирбах судьбу дальнейших русско-германских отношений связывал с требованием о возвращении Черноморского флота из Новороссийска в Севастополь, откуда этот флот ушел.

Вообще посол держал себя не так, как подобало благовоспитанному гостю. Почти каждый день Мирбах появлялся в особняке на Спиридоновке. Молча, ни с кем не здороваясь, входил в приемную, где сидели два личных секретаря наркома, и, даже не соизволив кивнуть им головой, без разрешения шел в кабинет Георгия Васильевича. Здесь, развалившись в кресле, он начинал делать свои заявления.

Нарком, казалось, не замечал нетактичного поведения графа и спокойно отклонял все его домогательства.

Несколько иного мнения на этот счет придерживались секретари наркома. При очередном визите, когда Мирбах бесцеремонно направился из приемной в кабинет наркома, перед ним выросла могучая фигура одного из личных секретарей Чичерина, бывшего моряка. На ломаном немецком языке он произнес заранее подготовленную фразу:

— Herr Graf, warten Sie ein bischen, ich melde doch dem Herrn Volkskomissar[11].

Мирбах опешил, некоторое время стоял в замешательстве, затем покраснел от гнева, но промолчал и подчинился. Тем не менее число его претензий не уменьшилось.

«Пребывание в Москве, этой революционной столице, графа Мирбаха, представителя германской военной монархии, — вспоминал Чичерин, — естественно, вело к постоянным трудностям и иногда к почти безвыходным ситуациям. Владимир Ильич обнаруживал при разрешении этих постоянных трудностей тот же неподражаемый политический реализм, который внушил ему необходимость подписания Брестского договора. Но, считаясь постоянно с фактом нашего тяжелого положения и с необходимостью уступок, Владимир Ильич всегда следил за тем, чтобы достоинство нашего государства было соблюдено, и умел находить тот предел, за которым надо было проявлять твердость. «Это требование нелепо, его нечего выполнять», — иногда заявлял он».

Но вот наконец германское правительство дало согласие начать переговоры по экономическим и правовым вопросам, вытекающим из Брестского договора. Чичерин незамедлительно сообщил германскому правительству согласие Советского правительства. Местом переговоров была избрана Москва. По этому поводу Чичерин в письме полпреду Иоффе 14 мая писал: «Мирбах и Рицлер только здесь на месте начали понимать положение. Живя в Берлине, не понять его, потому только здесь, в Москве, комиссия об экономическом соглашении может привести к практическому результату».

НКИД в подробностях разработал тактику на переговорах с немцами, положив в ее основу ленинскую программу, которая прочно увязывала финансовые статьи Брестского договора с проблемами восстановления народного хозяйства Советского государства.

От благоприятного исхода переговоров зависело многое. Ленин особо подчеркивал это в своем письме Иоффе: «Если немцы-купцы возьмут экономические выгоды, поняв, что войной с нас ничего не возьмешь, все сожжем, — то Ваша политика будет и дальше иметь успех»[12].

15 мая в кабинете Чичерина состоялось совещание представителей Советского и германского правительств. Немцам были изложены основы советской экономической политики. Было сказано, что Советское правительство исходит из нужд народного хозяйства России, оно заинтересовано в экономических отношениях со странами Тройственного союза, а также со странами Антанты. Для осуществления программы восстановления народного хозяйства и для покрытия финансовых обязательств, принятых Советским правительством по Брестскому договору, Россия просит предоставить ей заем с последующим превращением его в государственный долг. Для гарантии этого государственного долга Советская Россия готова предоставить Германии ряд концессий при условии полного невмешательства Германии в экономические отношения России, признания Германией национализации внешней торговли и банков и т. д. Немцы заинтересовались этими предложениями. Начало переговоров предвещало успех.

Представители Антанты, находившиеся в это время в Вологде, откуда, как им казалось, легче всего было вести антисоветские интриги, не на шутку встревожились. За границей были пущены слухи о «капитуляции» большевиков, об их «готовности» отдать под германский контроль всю Сибирскую железную дорогу вплоть до Иркутска.

Левые эсеры вступили в сговор с представителями Антанты. Они повели провокационную агитацию против Германии и ее дипломатических представителей в Москве, намереваясь не допустить улучшения русско-германских отношений. Положение осложнил мятеж чехословацких частей. Советское правительство объявило мобилизацию рабочих и крестьян в центральных районах России и призвало «отсечь голову врагов революции беспощадным мечом революции».

В эти тревожные дни, точнее 30 мая 1918 года, Чичерин был окончательно назначен народным комиссаром по иностранным делам.

Первым документом, который подписал Чичерин в качестве наркома совместно с Лениным, было заявление Совета Народных Комиссаров от 31 мая 1918 года о мерах борьбы с контрреволюцией. Чичерин объяснил необходимость принятия этих мер в письме русским представителям за границей тем, что они вызываются всем положением революции. Вопрос всех вопросов — хлеб, писал он. Украинская житница в настоящее время закрыта для России, запасам хлеба, находящимся в Кубанской и Донской областях, угрожает шайка контрреволюционеров, которая надеется смутой на Дону и на Кубани вызвать чужое вмешательство и, таким образом, обречь Россию на голод.

Советское правительство начало наступление на контрреволюцию с разоружения чехословацких частей.

4 июня наркома иностранных дел посетили Локкарт, французский, итальянский и американский консулы. Они вошли все вместе, словно символизируя «несокрушимое единство» держав Антанты. Пытались уверять, что их правительства рассматривают чехословацкий корпус как воинскую часть союзной страны. Правительства стран согласия, заявили они без дипломатических уверток, будут рассматривать разоружение чехословаков как недружественный акт по отношению к ним, продиктованный влиянием Германии. Чичерин твердо дал понять, что их демарш несостоятелен и тем, кто выступает против Советской власти и поддерживает контрреволюцию, придется испытать на себе все меры революционной законности. Дипломаты упрямо продолжали настаивать на разрешении чехословацким войскам выехать из России с оружием.

— Если это ультиматум, — ответил им Чичерин, — то нет никакого выхода. Если же Антанта не намерена вступать в конфликт, то мы готовы вести переговоры. Но главное условие, — с твердостью добавил он, — это разоружение.

Представители Антанты не получили удовлетворения.

Сразу же после их ухода Чичерин подробно доложил обстановку Ленину. Анализируя ход и содержание беседы, Владимир Ильич сделал вывод: Антанта предъявила ультиматум, который еще больше осложнил и без того тяжелое положение страны.

В тот же день поздно вечером в Кремле в зале заседаний Совнаркома состоялось совещание. Обсуждение ультиматума Антанты переросло в обсуждение всего внешнеполитического положения Советской России. Было отмечено, что страна находится между двух огней. Советское правительство решило подавить вооруженное восстание чехословаков и разоружить их, ибо никакой другой исход недопустим. Необходимо добиться стабилизации Западного фронта, в противном случае положение грозило стать катастрофическим. Таким образом, переговоры с Германией приобретали решающее значение.

И вот Чичерин у прямого провода Москва — Берлин. Кратко, без лишних слов, изложил он события истекшего дни. Советская делегация в Берлине должна понять, что многое зависит от ее инициативы и умения находить нужное решение. Москва требовала одного — договоренности с немцами.

В Берлине в этот день уже состоялась беседа Иоффе с министром иностранных дел Кюльманом. Германское правительство вновь настаивало на возвращении Черноморского флота в Севастополь.

В течение целой недели только об этом и говорили в Москве и Берлине. Немцы упорствовали, они понимали тяжелое положение русских и спекулировали на этом. Надо было проявить максимум терпения и настойчивости, чтобы не поддаться их нажиму. Георгий Васильевич осунулся, еще больше побледнел, спать приходилось всего три-четыре часа в сутки. Почти каждый день он терпеливо вел разговоры с членами русской делегации в Берлине, передавал им подробные указания правительства и лично Ленина. Связь часто рвалась, слышимость была отвратительная, приходилось долго ожидать и по нескольку раз передавать одни и те же инструкции.

13 июня Иоффе посетил статс-секретаря Кюльмана и по указанию Чичерина вручил ноту, в которой Советское правительство соглашалось возвратить флот в Севастополь для разоружения на определенных условиях, и выразил надежду, что «прекращены будут враждебные против России действия на всех фронтах, что одно только даст возможность… приступить, наконец, к мирной деловой работе, совершенно невозможной под грохот пушек и треск пулеметов».

Кюльман в ответ холодно заявил, что, видимо, дипломатия ничего поделать не может и должны будут принять меры военные. Что касается срока выполнения предварительных условий, то германское правительство может дать всего лишь два дня.

Положение создалось безвыходное, и 18 июня 1918 года эсминец «Керчь» по приказу Советского правительства расстрелял Черноморский флот. В Москву пришел последний рапорт эсминца:

«Всем, всем! Погиб, уничтожив те суда Черноморского флота, которые предпочли гибель позорной сдаче Германии».

Несмотря на невероятно трудную обстановку, Георгий Васильевич не терял надежды, что переговоры станут сильнее пушек. Но очень нужна искусная дипломатия, она одна может помочь, казалось, безнадежному делу.

И в этих-то условиях, когда советская дипломатия пыталась оттянуть столкновение с превосходящим по силе противником, Троцкий с его «сверхреволюционностью» выступил за решительные меры, которые несли с собой угрозу утраты Советского государства. Русская революция может погибнуть, твердил он, но ее гибель явится толчком для революции на Западе.

Троцкий через своих сторонников в НКИД чинил препятствия в выполнении внешнеполитических задач. Занимая пост наркома обороны, он постоянно вмешивался в дела НКИД, а зачастую пытался вести самостоятельные переговоры с иностранными представителями.

12 июля 1918 года Чичерин, в некоторой степени подводя итоги многомесячной борьбы с троцкизмом, писал, что «Троцкий любит театральное громовержество и хочет теперь повторить декабрьско-январские эксперименты… Масса энергии идет на борьбу с этим, так сказать, неотроцкизмом». Троцкий шел навстречу провокационным действиям германских дипломатов и вообще восстанавливал против Советской России и Германию и Антанту.

Благодаря неустанной поддержке Ленина и каждодневной помощи со стороны ЦК удавалось нейтрализовать пагубное влияние троцкизма на внешнюю политику. Растущий авторитет и влияние Чичерина и других ленинцев обеспечивали правильную деятельность НКИД.

Но были трудности в отношениях и с некоторыми деятелями наркомата. Полпред в Берлине Иоффе часто проявлял отнюдь не лояльное и просто не товарищеское отношение к Чичерину. Из-за этого страдало дело. Нарком по указанию правительства передал немцам ноту, в которой говорилось, что флот может вернуться в Севастополь, если будут прекращены военные действия на всех фронтах и сам Севастополь будет освобожден от немецких войск. Иоффе в Берлине от себя сообщил властям, что флот будет возвращен, если будет мир с Украиной.

Ленин сначала не вмешивался в эти разногласия. Потом предложил Иоффе «не нервничать», ибо «исправлять (и создавать новую) дипломатию — дело трудное. Festina lente»[13].

Но Иоффе упрямился.

Обнаружив усиливающееся раздражение в отношениях Иоффе и наркома, Ленин пишет в Берлин: «Я следил внимательно за Вашими письмами и убежден непреклонно, что трения эти неважные (хаос везде, неаккуратность везде — во всех комиссариатах, и от этого зла лечение медленное). Терпение и настойчивость, и трения уладятся. Чичерин превосходный работник. Ваша линия вполне лояльно проводит Брестский договор, успех у Вас уже есть, по-моему, — а отсюда вытекает, что трения легко уладим»[14].

Иоффе и тут не соглашается. Тогда Владимир Ильич через месяц, 1 июля, пишет еще раз: «Сердит я на Вас, по правде сказать, до крайности. Людей мало, все переработались до чертиков, а Вы устраиваете такую вещь: много делового пишете в личном письме ко мне (последнем, карандашом) и вставляете ряд личных вылазок, выпадок, шпилек и проч. против Чичерина («ненастоящий» м-р и т. п.). Чичерину же пишете: «перспективы в письме к Ленину».

Это же ведь черт знает что такое!

Конечно, Чичерин спрашивает у меня письмо, я показать не могу, не желая быть орудием склоки. Выходит порча делу и порча отношений.

Чичерин — работник великолепный, добросовестнейший, умный, знающий. Таких людей надо ценить. Что его слабость — недостаток «командирства», это не беда. Мало ли людей с обратной слабостью на свете!

Работать с Чичериным можно, легко работается, но испортить работу даже с ним можно»[15].

После этого письма Ленина и дополнительного поручения Красину внушить Иоффе, чтобы он «держал себя как посол, выше которого нарком иностранных дел»[16], Иоффе прекратил свои попытки «перенесения наркомата в Берлин». И если Чичерину и не довелось полностью узнать, как заботился о нем и берег его Ленин, тем не менее он на каждом шагу ощущал ленинскую поддержку.

Переговоры затягивались. Прошло уже несколько недель после встречи в Москве, а германское правительство так и не проявило интереса к ним. Чичерин посылал запросы в Берлин, пытался разузнать что-нибудь у Мирбаха, но бесполезно — немцы не спешили.

Наконец 20 июня 1918 года открылось первое заседание финансово-политической комиссии, а вскоре под настойчивым влиянием НКИД немцы были вынуждены назначить заседание и политической комиссии.

Враждебная позиция германского правительства по отношению к Советской России, постоянные вымогательства уступок, сопровождаемые угрозами и ультиматумами, выматывали силы. Как Германии хотелось казаться сильной и непобедимой! А ее силы были на исходе, в стране царила страшная разруха, народ жаждал мира.

Рассказывая об одной из своих встреч с наркомом летом 1918 года, очевидец тех дней Е. Я. Драбкина писала:

«…На долю Чичерина выпала тяжелейшая миссия: он должен был вручить договор торжествующим победителям, а затем на протяжении долгих месяцев встречаться с ними, выслушивать их наглые претензии, не давать повода для провокаций.

Он делал все это с абсолютным самообладанием, ровно, тихо, незаметно. Глядя со стороны, можно было подумать, что это дается ему без труда и насилия над собой.

Когда я вошла в кабинет Чичерина, он показывал Маркину какую-то книгу. Подойдя, я увидела, что это «Божественная комедия».

Видимо, заканчивая разговор, Чичерин сказал Маркину:

— Седьмой круг ада предназначен для тиранов, которые жаждали золота и крови. Если бы Данте писал «Божественную комедию» сегодня, он наверняка поместил бы в седьмой круг прусских юнкеров с их закрученными вверх усами…»

Кто мог предположить в то время, что в Москве назревали события, которые грозили сорвать все, что было достигнуто до сих пор?

4 июля в Большом театре собрались делегаты V Всероссийского съезда Советов. Левые эсеры решили дать бой большевикам. Их представитель Камков выступил с истеричной речью, в которой призывал к войне против немцев, к разрыву с ними отношений и изгнанию из Москвы германского посла Мирбаха.

По всему было видно, что левые эсеры взяли курс на срыв съезда. Но большинство пошло не за ними, а за Лениным. Левые эсеры покинули зал заседаний. Позже стало известно, что в эти дни вместе с представителями Антанты они завершили разработку плана контрреволюционного мятежа.

Вышедшие на следующий день газеты заклеймили вылазку левых эсеров. Они опубликовали доклад Чичерина V съезду Сонетов. Кратко и убедительно нарком разъяснял широким массам принципы советской внешней политики, доказывал необходимость мира с Германией.

Съезд продолжал работу. Левые эсеры вновь попытались «разъяснить» свою политику. Снова на трибуне Камков. И вновь поток демагогических фраз и крикливых лозунгов.

Как и на IV съезде, враги революции обращают свои удары против Чичерина. Они пытаются скомпрометировать его, называют изменником, вступившим в сговор с германским империализмом.

Наступил третий день съезда, 6 июля 1918 года.

В Москве было неспокойно. Замечалось скопление вооруженных групп. По городу ползли тревожные слухи о восстании в Ярославле, о найденной под сценой Большого театра адской машине. Поговаривали о погромах. И в довершение — неслыханная провокация левых эсеров. Их представители Блюмкин и Андреев вломились в германское посольство и убили посла Мирбаха.

Чичерин был занят разработкой директив для советской делегации на переговорах в Берлине, когда к нему кто-то ворвался и крикнул:

— Мирбах убит!

Взрывом эсеровской бомбы Советская Россия ставилась на грань войны с Германией. Лучшего предлога для наступления германская военщина не могла и придумать! Как быть?

Ленин, Чичерин и другие члены Советского правительства прибыли в германское посольство. Они застали там перепуганного насмерть советника Рицлера, растерянных чиновников.

Чичерин нервничал. Он с трудом мог скрыть свои чувства. Ленин сохранял полное присутствие духа. Глава Советского правительства выразил на немецком языке соболезнование от имени Советского правительства и от себя лично. Он заверил, что преступники будут наказаны.

Спокойствие Владимира Ильича передалось Чичерину. Вернувшись к себе, он всю ночь думал о выходе из создавшегося положения.

Под утро пришла телеграмма из Берлина от Иоффе. Полпред посетил Кюльмана и от имени Советского правительства выразил глубочайшее сожаление по поводу случившегося. Он передал Кюльману ноту, в которой высказывались надежда и убеждение в том, что «это ужасное событие не будет в состоянии помешать успешной работе, которой неуклонно отдают все свои силы императорское и представленное мною правительства в целях восстановления прочных дружественных отношений между двумя великими народами».

Кюльман ничего не ответил.

Положение было скверным.

7 июля, когда отряды вооруженных рабочих, красноармейцев и чекистов начали разгром мятежников в Москве, от Иоффе поступила телеграмма: состоялось первое заседание политической комиссии. Чичерин читал ленту и не верил своим глазам: германское правительство не отказалось от переговоров! Прав, как всегда, оказался Ленин. Конечно, впереди еще много трудностей, немецкая сторона непременно воспользуется ситуацией и выдвинет более тяжелые, чем прежде, требования. Но есть надежда найти пути к сохранению мира с Германией.

Немцы предложили, чтобы Чичерин лично принял участие в траурной процессии при отправке гроба с телом Мирбаха в Германию. Чичерин согласился. Непредвиденный случай задержал его. Германский дипломат Гильгер, который работал в СССР с момента установления отношений с Германией до Великой Отечественной войны, так вспоминал об этом событии: «Гроб с останками должен был быть перевезен в Германию. Прежде чем процессия двинулась по направлению к вокзалу, все присутствующие на церемонии напрасно прождали больше часа прибытия народного комиссара по иностранным делам Г. И. Чичерина, который твердо обещал приехать. Наконец, кортеж двинулся, не дождавшись его… Похоронная процессия уже достигла широкого Новинского бульвара, когда показался открытый автомобиль, направляющийся в сторону процессии. В нем сидел невзрачный, изнуренный человек с остроконечной рыжеватой бородкой, без шляпы. Когда он заметил кортеж, он взволнованно начал подавать знаки шоферу… По-видимому, народный комиссар был смущен своим опозданием. После того как его автомобиль присоединился к процессии, я непрерывно наблюдал за Чичериным по пути на станцию. Его согбенная фигура и скорбное лицо были как бы воплощением тяжелого положения, в котором в то время находилась Советская республика».

Да, Советская республика находилась в тяжелейших условиях. Как и ожидалось, ультиматумы снова посыпались один за другим.

Хотя 11 июля канцлер фон Гертлинг и заявил на заседании рейхстага, что Германия стоит на точке зрения Брест-Литовского договора и хочет тесных отношений с русским правительством, во всяком случае, не хочет новой войны с Россией и будет поддерживать русское правительство, которое желает мира со всеми странами, но предъявленные к Москве требования говорили об обратном. Прежде всего в ультимативной форме было заявлено о намерении германского правительства ввести в Москву войска якобы для охраны посольства.

Берлин хотел также добиться открытия черноморских портов для свободной торговли, включения колонистов германской национальности в число германских граждан и прочее и прочее.

Немецкие требования нужно было отклонить решительно и безоговорочно. Чичерин, как всегда в трудную минуту, обращается к Ленину. В Кремле тщательно обговариваются аргументы каждого ответа немцам. Поток нот и заявлений не уменьшается. Этому значительно способствовал поверенный в делах Германии Рицлер, который, по определению Чичерина, был «безобразно труслив». После убийства Мирбаха ему повсюду мерещились заговоры, направленные против него. Рицлер приходил и НКИД словно на службу. Вновь и вновь Чичерину приходилось разъяснять ему советскую позицию. Времени не хватало. А тут еще обиды Иоффе: то не может дождаться из Москвы ответов на свои запросы, то не успевает выполнять распоряжения НКИД, хотя и работает по 20 часов в сутки.

В конце концов Чичерин, обычно умевший сдерживать свои чувства, вспылил: «Работать по 20 часов в сутки мне также приходится, разрываясь на части. При крайнем недостатке подсобных сил Карахану и мне приходится делать самим всякую техническую работу, в нормальных условиях возлагаемую на чиновников. Приходится положительно все ловить на лету. Нет времени сосредоточиться ни на одном вопросе».

В одно из очередных посещений Рицлера Чичерин, руководствуясь указанием Ленина, твердо заявил:

— Советское правительство решительно отклоняет требование о вводе войск в Москву, потому что ни один народ не может добровольно опуститься на уровень колониальной страны.

Рицлер ушел обескураженный. Ожидали новых ультиматумов. Запросили Иоффе, тот ответил, что в Германии «борются различные тенденции, но большинство за мир с нами и за начатие мирных торговых сношений». Видимо, больше шансов за то, что победит группа, выступающая за мир с Россией. Иоффе просил ни в коем случае не уступать германским требованиям.

И переговоры с Рицлером продолжались. Чичерин забыл, когда спал нормально. Голова пухла от бесконечных обсуждений, бесед, телефонных звонков и перестука юзовского аппарата. Трудность усугублялась всей сложностью обстановки. 16 июля нарком отмечал: «Кругом вихрь, рвут на части, безлюдье, не из кого слепить аппарат… Рицлер шантажирует… А вихрь бешено несется…»

19 июля 1918 года Ленин принял Рицлера. Снова терпеливо была изложена позиция относительно требования Германии о вводе войск в Москву. Владимир Ильич, заканчивая разговор, подчеркнул, что правительство РСФСР окончательно отклоняет унизительное требование. Немецкий дипломат в замешательстве не нашелся что сказать.

Прошла неделя. Германское правительство больше не поднимало вопроса о вводе войск, явно выжидая, не откажется ли Советское правительство от своей позиции, не испугается ли оно многозначительного молчания Берлина. «В этот момент, — писал Чичерин, — у меня было несколько продолжительных разговоров с Владимиром Ильичем. Он совершенно правильно оценил трудности, какие представило бы для Германии наступление на Москву. Считая необходимым отклонить требование германского правительства о вводе в Москву германского вооруженного отряда, Владимир Ильич с полнейшим спокойствием ожидал результатов нашего ответа». Нервы сдали и Берлине: 25 июля специальной нотой германское правительство объявило, что оно не настаивает на вводе войск в советскую столицу.

Но положение оставалось тревожным. Ленин 29 июля отмечал:

«…из этого соединенного усилия англо-французского империализма и контрреволюционной русской буржуазии вытекло то, что война гражданская у нас теперь с той стороны, с которой не все ожидали и не все ясно сознавали, и она слилась с войной внешней в одно неразрывное целое. Кулацкое восстание, чехословацкий мятеж, мурманское движение, — это одна война, надвигающаяся на Россию. Мы вырвались из войны с одной стороны, понеся громадный ущерб, заключив невероятно тяжелый мир, мы знали, что заключаем мир насильнический, но говорили, что сумеем продолжать свою пропаганду и свое строительство, и этим разлагаем империалистический мир. Мы сумели его сделать. Германия ведет теперь переговоры о том, сколько миллиардов взять с России на основании Брестского мира, но она признала все те национализации, которые у нас были проведены декретом 28 июня»[17].

А на следующий день Чичерину пришлось принимать представителей держав Антанты, которые были весьма встревожены выступлением Ленина. Слова Ленина о том, что Россия находится по отношению к англо-французам в фактическом состоянии войны, они использовали, чтобы угрожать разрывом с Москвой, возложив на нее вину за этот разрыв.

— Мы, — ответил им Чичерин, — решительно отклоняем этот протест. Вторжение в наши пределы ничем не вызвано с нашей стороны. Трудящиеся массы России желают жить в мире со всеми народами и не объявляют никому войны. Это мы должны протестовать против вторжения к нам без причины, против уничтожения народного достояния трудящихся масс России, захвата и ограбления наших городов и деревень и расстрелов верных Советской власти местных работников. Мы не объявляем войны, но мы отвечаем на эти действия соответствующими мерами обороны…

— Вы несете ответственность перед своим народом за отъезд наших послов из России, — заявили послы. — Вы несете вину за разрыв дипломатических отношений.

— Нет, такой вины мы не несем…

И Чичерин спокойным, внешне бесстрастным тоном напомнил красноречивые факты.

Еще до убийства Мирбаха к Советскому правительству начали поступать сведения о том, что в Вологду, где собрался почти весь дипломатический корпус, стали стекаться контрреволюционные элементы, в частности бывшие царские офицеры. Именно здесь вынашивались планы мятежей и контрреволюционных выступлений. Стало также известно, что англичанами разработан план оккупации треугольника Мурманск — Архангельск — Вологда, одна из вершин которого была направлена в районы, занятые чехословаками.

Антантовские представители устанавливали здесь связи с антисоветскими местными организациями. Они слепо верили в широкое антисоветское подполье. Упорно и тщательно искал «народных вождей» французский посол Нуланс, кстати объявленный Советским правительством к этому времени «persona non grata» за свои антисоветские выступления. Такого «вождя» он обрел в лице Бориса Савинкова, а в ублюдочной организации «Союз защиты родины и свободы» увидел «народное движение».

Савинков требовал от Антанты высадки десанта в ближайшее время. В обмен предлагал развернуть «широкое» движение своего «союза». И все время канючил у Нуланса денег.

«Зловредный спиритус», иначе Чичерин Нуланса и не называл, упорно продолжал плести свои паучьи сети. По совету Ленина Чичерин в телеграммах разъяснял послам, что в Вологде создается опасное положение, что туда стягиваются авантюристически настроенные русские офицеры, возможны столкновения, а «когда бушует сражение — домов не различают». Безопасность послов может быть гарантирована только в Москве.

Френсис одним из первых изъявил желание покинуть Вологду, но вмешался «зловредный спиритус». Ссылаясь на свою осведомленность, Нуланс запугивал послов, уверяя, будто бы Германия добилась от Советского правительства согласия на занятие немецкими войсками Москвы и что она требует переезда антантовских послов в столицу, чтобы захватить их там как «ценную добычу».

Несмотря на просьбу Советского правительства, послы Антанты категорически отказались переезжать в Москву и 22 июля заявили о своем желании выехать в Архангельск. Для этого им были предоставлены возможности. Послы, как писал Чичерин, «подобру-поздорову уехали в Архангельск, где ввиду военного положения в ожидании английской бомбардировки их пребывание было невозможно и откуда они 30 июля уехали в занятую англичанами Кандалакшу». Было приложено немало усилий, чтобы их выезд совершился самым корректным образом и не давал бы повода обвинять Советскую Россию, будто она враждебна к народам стран Антанты. Послу Френсису Чичерин направил такую телеграмму: «Прошу передать в ваших сообщениях через океан великому народу пионеров нового континента и потомкам кромвелевских революционеров, братьям по оружию Вашингтона, наше уважение и восхищение». Френсис в своих мемуарах потом писал, что он не выполнил этой просьбы Чичерина. Однако Чичерин подвергся за отъезд послов критике со стороны некоторых своих сотрудников. Против резких заявлений в адрес Антанты выступил Иоффе, который был склонен рассматривать это как ошибку советской дипломатии. По его мнению, Чичерин должен был приложить больше усилий, чтобы воспрепятствовать отъезду послов. 3 августа Ленин написал ему:

«Все, что Вы пишете в последних письмах, несуразно до сверхъестественности.

Проводить «прежнюю» политику неразрыва с Антантой после Онеги — смешно. Нельзя же даму с ребеночком сделать опять невинной»[18].

Антантовская печать ответила на выезд своих послов озлобленным воем. Страницы газет запестрели сообщениями о «зверствах» в Советской России, о «варварском» отношении к представителям западных стран. Нарком специально пишет полпреду Иоффе: «На Западе нас обливают помоями. Выясните и делайте широко известным, чтоб дошло и в страны Антанты, что, между тем как без причин и объявления войны к нам ворвались хищники, мы не отвечаем варварством на варварство».

В эти дни Чичерина можно часто видеть на Пречистенке в Опероде (оперативный отдел Народного комиссариата военно-морских дел). Иногда он появлялся здесь вместе с Лениным, Свердловым, Дзержинским. Подолгу изучал военные сводки и молча стоял у карты. Линия фронтов перемещалась каждый день. Она ползла по карте и, казалось, неотвратимо приближалась к Москве. Возвращаясь в НКИД или в Кремль, нарком тщательно обдумывал ситуацию. Задуматься было над чем: на севере — англичане, на западе — немцы, на юге — белоказаки — Алексеев, Краснов, Дутов. Последних снабжали оружием и Германия и Антанта. Советскую Россию никто не снабжал, из нее тянули все жилы, тянули жестоко, настойчиво, тянули воровски и в открытую, на «законной» основе Брестского договора.

Наркому приходилось заниматься и внутренними делами, тем более что эти дела тесным образом переплетались с внешнеполитическими. Подмечена интересная деталь: у генерала Алексеева появилось новое вооружение, которое он мог получить только от немцев. Но ведь немцы оружием снабжают не Алексеева, а Краснова. После расследований выяснилось, что последний обменивает это оружие на хлеб.

Германское правительство требует начать решительную борьбу против Алексеева, которого оно рассматривает как ставленника англичан. Стало быть…

28 июля Чичерин передает в Берлин: «В действительности нет такого противоположения между немецкой и английской ориентацией среди казаков, как между Германией и Англией на поле сражения, ибо в конечном счете вся контрреволюция выгодна обоим. И даже, пожалуй, Англия останется в дураках, ибо если Алексеев, Дутов и все англофильские белогвардейцы победят, то победившей реакции придется опираться больше на Германию, чем на Англию. Но поскольку в нынешний момент Алексеев для них (т. е. для немцев. — Авт.) неудобен, это противоположение, хотя и неглубокое, может быть использовано. А так как теперь элементы, в настоящий момент неудобные Германии, там сильнее, то это обстоятельство надо учесть и эту рознь надо углубить». Для этого имелись кое-какие возможности.

27 июля в Берлине возобновились переговоры. Германская сторона внесла проект экономического и политического соглашений. Она потребовала от Советской России отказа от обширной территории на западе, согласия на длительную оккупацию Донбасса, уплаты Россией 6 миллиардов рублей и поставок товаров на 1 миллиард.

Иоффе предлагает принять эти предложения. Чичерин тщательно анализирует их. Он сомневается. Его поддерживает Ленин. В Берлин передается указание не связывать себе заранее руки. Чичерин, тяжело переживавший брестскую трагедию, теперь, когда наихудшее было позади, требовал бороться за каждую уступку. Внесенные в проект соглашения положения о невмешательстве во внутренние дела России — большое достижение, это позволяет стабилизировать Западный фронт, но нужно добиваться большего.

Ленин, Свердлов, Чичерин десятки раз перечитывают статьи проекта. Соглашения подписываются не на день и не на месяц. Ради выгод сегодняшнего дня недопустимо закрывать глаза на будущее. Чичерин по указаниям Ленина помогает советской делегации в Берлине занять правильную позицию.

Случилось так, что германский сторона сама подошла к вопросу о контрреволюционном мятеже белоказаков. Новый германский посол в РСФСР Гельферих высказался через два дня после прибытия в Москву о желательности совместной борьбы советских и германских войск со ставленником Антанты Алексеевым. Нарком 2 августа в письме послу заявил, что «движение Краснова и Алексеева не имело бы такого размера, если бы германские власти не поддерживали его (по крайней мере, в отношении Краснова)». В то же время Иоффе, Красин и Менжинский, со своей стороны, в Берлине разъясняли германскому правительству, что помощь немцев Краснову — это та же помощь Антанте в ее борьбе против Германии. Так, действуя согласованно в Берлине и в Москве, вскоре удалось добиться поставленной цели, немцы перестали поддерживать Краснова, белые лишились одного из важных источников снабжения их оружием. Пошла Германия и на другие уступки.

В результате 27 августа Иоффе по поручению Советского правительства подписал дополнительные соглашения к Брестскому договору. Эти соглашения — важная победа, а для советских дипломатов — один из ценных уроков сложного внешнеполитического искусства.