Глава вторая В ПУТЬ

Глава вторая

В ПУТЬ

Георгий не сразу вошел в гимназическую семью. Он долго присматривался к своим товарищам, сторонился и побаивался их.

Боялся он и учителей. Они казались ему грозными и всевидящими. Когда его вызывали к доске, он конфузился и заикался от волнения. Но прошли первые недели, и Георгий начал привыкать.

Как интересны были уроки русского языка! Заслуженный преподаватель П. В. Десницкий первый открыл перед Георгием красоту родного языка и русской литературы. Дома у Чичериных говорили больше о западной, точнее — о французской литературе; домашняя библиотека была сплошь из французских книг.

Русскую литературу Чичерины считали слишком молодой, чтобы видеть в ней что-либо значительное. Исключением пользовался лишь Пушкин, да с некоторым почтением отзывались о Тургеневе, и то потому, что считали его западником. Даже Лев Толстой здесь ценился только за проповеди сострадания к ближнему.

В гимназию Георгий пришел более подготовленным, чем его сверстники, но ему мешала застенчивость.

Во втором классе после рождественских каникул по предложению Десницкого в гимназии началась бурная подготовка любительского спектакля. Преподаватели упорно натаскивали «артистов», в их числе отличников — Чичерина, Тихого, Ясмана.

Накануне Георгий ужасно волновался, с постели встал, когда за окном еще была морозная ночь. В гимназию прибежал раньше всех.

Но все случилось как-то само собой: не обращая внимания на зал, Георгий с двумя мальчиками бодро читал басни Крылова. В зале бурно хлопали.

В тот год Георгий стал первым учеником и в третий класс перешел с наградой первой степени. Он начал преодолевать свою робость, преподаватели все чаще восторгались его начитанностью, умением находить ответы на трудные для его возраста вопросы.

В день столетия тамбовской гимназии — 20 февраля 1886 года в классах читали ее историю, написанную Десницким. В честь этого дня состоялось второе литературное утро. На нем Георгий читал пушкинскую «Полтаву». Оттого ли, что он повзрослел, или оттого, что был влюблен в историю, но читал он с увлечением, без следа всегдашней робости.

Весной того же года вдова Чичерина вместе с детьми навсегда покинула Тамбов, чтобы дать детям возможность продолжать учебу в столице.

Петербург! Для Чичерина он стал городом поисков истины и смысла жизни. «Самые неизгладимые из воспоминаний были порождены старым Петербургом, той лабораторией, где я сформировался со всеми своими мыслями и стремлениями и где все грандиозные и неисчислимые противоречия нашей эпохи меня обступали, — писал он позже. — Его дома и улицы, его небо и широкая Нева — все это стало как бы частицами меня самого. Нет в нем уголка, который не был бы мне близок».

Приехавшего из провинции четырнадцатилетнего мальчика Петербург поначалу привел в восхищение. Но ненадолго. И вот уже прошли первые радости. Георгий все больше чувствовал, как многоэтажная громада домов давит его, он стал казаться себе маленьким и затерянным в каменных дебрях этого холодного города.

В гимназии, куда отдали Георгия, учились дети петербургских чиновников. Георгий сторонился их шумных компаний, уединялся и по-прежнему много читал.

Не миновала стен гимназии политическая жизнь. Многие гимназисты были тесно связаны со студентами, жадно прислушивались ко всему, что происходило у старших товарищей. Увлекались гневными проповедями Льва Толстого, а кое-кто уже читал запрещенные труды социалистов.

9 мая 1887 года в гимназии царила необычайная тишина. Старшеклассники разговаривали шепотом, ученики младших классов испуганно молчали; газеты сообщили, что накануне были повешены участники покушения на царя — Генералов, Андреюшкин, Осипанов, Шевырев и Ульянов.

Невольно возникло сомнение: справедлив ли царь, не ложны ли похвалы, щедро расточаемые ему? Было над чем задуматься, ведь люди не идут на смерть ради пустяков. И Георгий углубляется в исторические книги. Он ищет ответы на вопросы жизни. Часто посещает дом бабушки Мейендорф. Подвижная остроумная старушка любила рассказывать о прошлом. Она раскрывала перед внуком закулисные хитросплетения дипломатии, о чем нельзя было прочитать ни в одной книге. Он любил ее и делился с нею своими мыслями. Под ее воздействием Георгий откладывает в сторону Костомарова и вновь погружается в историю древнего мира. Он видит, что прошлое полно героических страниц борьбы народов против тиранов. Позже многие знакомые Чичерина поражались энциклопедичностью его знаний. Но мало кто знал, что юношеские годы прошли у него не в шумных забавах и развлечениях, а в настойчивом систематическом труде и бесконечных поисках истины.

Книжный мир туманных идей и реальный мир не существовали отдельно друг от друга. Они находились в повседневных столкновениях. Было два Петербурга; один — веселый, бездумный, залитый огнями, прикрытый романтической дымкой грез; другой — город мрачных трущоб и бедных рабочих окраин. Последний все больше давал о себе знать. «Ужасы жизни городской бедноты производили на меня подавляющее впечатление», — писал Чичерин.

Он бродил по городу. Тянули к себе тенистые парки, водные просторы. Здесь находил он отдых и обретал веру в жизнь. «Мне помнится, как сегодня, Петровский парк, куда я ходил весной подростком, — там было озеро, бледно сверкавшее серебристым серым цветом в белые ночи. Час за часом я сидел над этим магическим зеркалом, и жизнь казалась такой огромной и такой манящей, и будущее казалось таким чудесным. С такой же яркостью вспоминаются мне жаркие летние дни на Малой Неве, где все объято трудовой гармонией и жизнь кипит на реке; часами я сижу и смотрю на эту яркую трудовую жизнь, и все пышет зноем, придающим особую страстность кипящему человеческому труду».

Георгий не бросает музыку. Она пробуждала силы, уводила в героический мир. Особенно нравился Вагнер. В то время молодежь приветствовала его за смелый отказ от традиций немецкой классики, за новаторство, за глубокий психологизм. Старшее поколение отрицало Вагнера. В 1889 году в Россию прибыла немецкая труппа Ноймана. Вагнеровское «Кольцо Нибелунгов» в ее исполнении потрясло Георгия. «Валькирия» стала его любимейшей оперой.

«Я пережил совсем молодым человеком расцвет вагнерианства, и я помню, как руководящие компетентные вагнерианцы объясняли: «Во время исполнения вагнеровской музыкальной драмы вы должны смотреть на сцену и не должны слышать музыку, вы должны ее чувствовать, но не должны ее слышать, вы должны целиком отдаваться зрелищу». Эту именно концепцию теперь отвергают с негодованием, и я ее отвергаю с негодованием» — так писал Чичерин в своей последней работе о Моцарте, вспоминая жаркие споры, которые приходилось выдерживать поклонникам музыки Вагнера. «У Вагнера всегда океан бытия, необуддизм, все индивидуальное тонет, и нет легкости, все стопудовое». В музыке Вагнера он увидел ослепительно яркое изображение непокоренных бунтовщиков.

Прямота характера, решительное, бескомпромиссное отстаивание своих взглядов, горячая убежденность, что в основе человеческих отношений должна находиться лишь правда, отвращение ко лжи, пошлости и лицемерию отталкивали его от многих сверстников. Самая ничтожная фальшь рушила зарождающуюся дружбу. И он был очень одинок.

В 1891 году Чичерин блестяще закончил гимназию с золотой медалью.

Георгий не колебался в выборе дальнейшего пути. Он твердо избрал историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета, ибо история и литература стали для него призванием.

В университет он пришел тогда, когда из него беспощадно изгоняли непокорных. Уволились некоторые профессора и преподаватели, не пожелавшие смириться с репрессиями после событий 1 марта. Пришло новое начальство, увековечившее себя тем, что первым делом распорядилось переоборудовать студенческую библиотеку-читальню в ватерклозет, закрыло студенческий буфет: усердные царские чиновники пытались выветрить бунтарские дух из стен университета. Но драконовские меры вызвали возмущение студенческой молодежи. В эту бурную университетскую жизнь с головой окунулся Георгий. Многое было непонятно ему. Он пытался разобраться во всевозможных течениях общественной жизни, определить рациональное зерно истины в каждом явлении и страстно увлекся науками. «Я, — писал Чичерин, — жадно впитывал разнообразнейшие научные впечатления, изучал языки вплоть до ирландского, древности вплоть до иероглифов и клинописи, восточные литературы, слушал юристов, некоторых естественников, политическую экономию».

И все это сверх программы, по собственному почину.

Чичерин с большой теплотой вспоминал огромный тихий зал публичной библиотеки, где провел не день, не неделю, а годы. «Выходим оттуда, — писал он, — и так бодро идем по морозной улице, когда кругом огни и огни, и энергия жизни, и энергия мысли оживляет все существо, так что кровь быстрее течет по жилам. Сколько мыслей, сколько исканий, какие призывы и к далеким горизонтам, и к близкой борьбе. Тут рядом, в двух шагах, ужасные мрачные недра старорежимного быта, скорбные, мрачные переулки и грязные дворы с пьяным угаром и членовредительством. Но тут же, на грязной, оплеванной лестнице, за кожаной дверью, маленькая комната, где шумные споры, где новые горизонты открываются взорам».

Студентов интересовали и глубоко волновали литература, музыка, новые теории и идеи, все обсуждалось, все оценивалось категорически, безоговорочно. В 1893 году, на втором курсе, Георгий знакомится, а потом близко сходится с будущими художниками Грабарем и Рерихом, а также с Щербиновским, который был признан самым ярким талантом Академии художеств.

Друзья часто собирались у Щербиновского, где музицировали, спорили о живописи. Здесь же довольно решительно порицали казенные порядки и часто переходили к смелой критике царского самодержавия. Не без воздействия Щербиновского у Георгия все больше и больше появлялось друзей из числа оппозиционно настроенной молодежи. К сожалению, правильно понимать окружающую действительность мешало многое, и в том числе дружба со студентом Никольским, который увлек его идеями Шопенгауэра и Ницше.

В ницшеанской проповеди сильного человека, стоящего над обществом, виделось требование быть сильным и гордым, мужественно смотреть правде в лицо, искать ее, хотя бы она несла с собой и страдания. Человек не должок жить без цели, жизнь осмысленна, когда имеется благородная цель. Эти идеи и привлекли молодого Чичерина, поэтому в более поздние годы своей жизни он защищал «своего» Ницше от фашизма.

Не мог стоять Георгий в стороне от горячих споров и о судьбе России. Он увлекался семинарами преподавателя Свешникова, который позволял студентам вольно высказывать свои взгляды. Сентиментально-утопическое отношение Чичерина к крестьянству в этот период было настолько сильным, что задержало его эволюцию к марксизму, и он примкнул к тем, кто отдавал предпочтение народникам.

Впервые о рабочем движении Георгий узнал из лекций преподавателя А. А. Исаева. Но эти лекции не давали ответа на волнующие вопросы о правде жизни. И он настойчиво ищет эти ответы.

Перечитал Белинского, Добролюбова, Чернышевского — с них начался его трудный путь в революцию.

1 мая 1894 года он пишет: «Слишком мучительно жажду существенного в жизни, настоящей, высокой жизненной цели, которой бы всем пожертвовал… Я предпочел бы несчастную жизнь с истинными страстями тому серому филистерскому существованию, к которому меня вело мое расслабляющее воспитание матушкиного сыночка и изнеженного барчонка… Читать (например) Белинского так завидно и горько, когда сам погружен в этот мелочный водоворот своего глупого эгоистического «я». Я не могу жить так, просто без смысла».

Однако этому еще мешало многое, и прежде всего дворянское происхождение. Груз традиций, воспитание и весь уклад жизни — все угнетало, давило, и этот тяжелый груз трудно было сбросить с плеч.

На каникулы Георгий уезжал в Покровское или в Караул. Здесь отдыхал от петербургской суеты. Встречался с дядей Борисом Николаевичем. Часто плавный ход их бесед прерывался горячими спорами. Борис Николаевич упорно не хотел видеть, что его либерализм смешон и никак не может удовлетворить племянника.

Каждый раз Георгий возвращался в Петербург повзрослевший, с новыми планами. В его отношениях к людям появлялось нечто новое, что заставляло искать уже иных товарищей.

К концу университетского курса Чичерин категорически отказался от идеи индивидуального бунтарства, которая еще совеем недавно казалась ему идеальной. Он сблизился со студентами-революционерами, у него появились среди них хорошие, верные друзья.

Политика увлекла его. В 1895 году Георгий впервые принял участие в «студенческих беспорядках», правда, степень этого участия была еще так незначительна, что он не попал даже в полицейские списки.

В числе его друзей оказался молодой человек по имени Нарбут. Они часто встречались, вели разговоры о музыке, литературе и театре. Но больше всего обсуждали волнующие проблемы жизни. Нарбут, который окончил университет, а затем и Военно-медицинскую академию, был высокообразованным человеком, он поверил в Чичерина и однажды после одной из бесед искренне воскликнул:

— Вам предстоит великое будущее, и ваши гениальные дарования когда-нибудь проявятся в мировом масштабе!

Профессора прочили Чичерину карьеру ученого, товарищи восхищались его способностями, но он колебался, часто его мучили сомнения, терялась вера в свои силы: не видя перспектив, он впадал в уныние.

Последний курс университета был едва ли не самым тяжелым в духовной жизни Георгия. Он вновь перечитывал Нищие, заноем читал Достоевского, но не находил удовлетворения.

Чичерина все раздражало. В одной из письменных работ он резко раскритиковал профессора истории Платонова за его консервативные взгляды. Тот сильно обиделся, коллеги поддержали его, и стало ясно, что дверь на кафедру русской истории плотно захлопнулась.

В мае 1895 года Георгий Васильевич Чичерин предстает перед историко-филологической комиссией при Санкт-Петербургском университете для сдачи государственных экзаменов. Греческий и латинский языки, русская история, древняя история, история средних веков, новая история, история церкви, история славян и история новой философии — по всем предметам получены высшие баллы. Чичерин удостоен диплома первой степени.

Летом Георгий заслуженно отдыхал, а осенью по настоянию родственников выехал за границу. Все думали, что он набирается там здоровья, а Георгий посещал театры, музеи, ходил на концерты, накупил массу книг и читал их в поездах, в отелях, часто забывая о сне. Он восхищался Ибсеном, интересовался творчеством Зудермана, зачитывался Флобером. Госпожа Бовари становится его любимой героиней.

Словно в калейдоскопе, мелькали города: скучный и мрачноватый, как прусская казарма, Берлин, веселый Мюнхен, в который он попал в разгар красочного карнавала, именуемого здесь фашингом; Кельн, где его воображение поражает взметнувшийся ввысь собор «K?lner Dom», этот треугольник, возведенный во всеохватывающую систему, «Гегель в архитектуре».

Почти дна года пролетели в путешествиях по Европе.

В 1897 году путешествие пришлось прервать — тяжело заболели Жоржина Егоровна. Вскоре после его возвращения она умерла. Осиротела семья Чичериных, но все были в том возрасте, когда глубоко, но недолго переживается горечь безвозвратных утрат.

Перед Чичериным со всей настойчивостью встал вопрос о дальнейшем жизненном пути. Жить, как жили помещики, он не собирался, его неудержимо тянуло к науке, особенно к истории. А родственники внушали мысль, что единственно достойным занятием для представителя рода Чичериных может быть дипломатия. Уступая настойчивым уговорам, Георгий Васильевич решается поступить на государственную службу в министерство иностранных дел.

Он подает прошение на имя «всепресветлейшего, державнейшего, великого государя императора Николая Александровича» о зачислении его в Государственный и Санкт-Петербургский Главный архивы министерства иностранных дел. Архив, думал Георгий Васильевич, все же позволит заняться любимым делом — изучать историю по первоисточникам, как изучал ее Соловьев.

27 января 1898 года барон Стюарт писал в докладной записке на имя князя Оболенского:

«Вчера, именем вашего сиятельства, явился ко мне окончивший с дипломом I разряда курс здешнего университета Чичерин, прося причислить его к вверенным мне Архивам, по которым он изъявил желание продолжать свою службу. Предупредив г. Чичерина в том, что в настоящее время я не имею свободных вакансий и по ограниченности штата Архивов решительно не могу предвидеть, когда таковая откроется, имею честь покорнейше просить, ваше сиятельство, почтить меня уведомлением, угодно ли Вам будет допустить удовлетворение ходатайства г. Чичерина с тем, чтобы впредь до открытия штатной вакансии ему производить после трехмесячного испытания жалование из имеющихся в моем распоряжении сумм, начиная с 25 и до 50 руб. в месяц».

Оболенский сановитой рукой начертал: «Согласен». Чичерин был зачислен на службу в министерство иностранных дел.

Родственники, а тем более просто знакомые не могли понять Георгия Васильевича. Архив для них представлялся тихим подвалом, где в пыльных, никому не нужных бумагах роются выцветшие от времени, не пригодные ни к какому делу старички. Сам директор архивов барон Стюарт с нескрываемой досадой и презрением относился к работе в архивах, о себе любил иронически говорить, что он лишь кучер погребальной колесницы и ему безразличен тот труп, который поручено везти. Полнейшим равнодушием к своему делу было заражено и большинство чиновников архивов.

Несмотря на нерадивость чиновников, Чичерин нашел в архивах полный порядок, это чиновник-энтузиаст Злобин вместо с академиком Пекарским в 1864–1870 годах произвел разборку архивных материалов, разбил их на 28 разрядов и составил описи документов.

Шли дни испытательного срока. Чичерин постигал архивоведение и добросовестно изучал дела. Позже, когда он станет наркомом иностранных дел, это ему очень пригодится.

15 февраля 1896 года, подчиняясь общему правилу, Чичерин давал присягу. В церкви МИД он торжественно поклялся «верно и нелицемерно» служить императору Николаю II, обещая «об ущербе же его императорского величества интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать тщатися». Клятвенное обещание было длинным, изобиловало церковнославянскими оборотами. Георгий Васильевич, читая его, заминался, краснел и сердился на себя. Наконец добрался до последних слов: «В заключение же сей моей клятвы целую слова и крест спасителя моего. Аминь». И подписался: «Сын действительного статского советника Георгий Васильевич Чичерин». Своих собственных титулов новоиспеченный царский чиновник пока не имел. В департаменте личного состава и хозяйственных дел от Чичерина еще потребовали подписку о том, что он «ни к каким масонским ложам и другим тайным обществам, под какими бы то ни было названиями они ни существовали», не принадлежит и впредь принадлежать не будет. Нарушивший присягу и подписку подлежал строгому наказанию.

Работа в архиве увлекла Чичерина, захватило обилие интересных документов. Шаг за шагом он углублялся в спящее царство прошлого. Но настоящая жизнь врывалась в это царство тишины, отрывала от пожелтевших страниц, страстно звала к себе.

Вот новое несчастье, поразившее страну, — голод. О нем писали газеты, но более отчетливо сообщали родные из Тамбовской губернии. Толпы голодных, несчастных людей бродили по дорогам, вымаливая кусок хлеба.

В народе нарастал гнев. Страну потрясали стачки, бастовали в Петербурге.

В 1899 году в Финляндии вспыхнули студенческие волнения, финский народ начал многолетнюю борьбу за независимость, за конституцию. Отзвуки этих битв докатились до великосветских салонов, смутили покой господ. Георгий Васильевич время от времени становился свидетелем ужесточенных словесных стычек. Запомнился спор дяди Бориса Николаевича с Витте по поводу изменения конституции Финляндии. Теперь согласно указу 1899 года все дела, имеющие общеимперское значение, должны были проходить через Государственный совет, и старый либерал обвинял Витте в том, что обещания русских императоров нарушаются, что у царя нет больше хороших советников, а нынешние обязательно приведут к бедам. Витте сконфуженно оправдывался.

Россия стонала, Россия бурлила: она вступала в XX век. В поднимающемся революционном движении Чичерин пока еще очень смутно угадывал свое место.

Именно тогда в его жизни появилась маленькая комнатка близ Царскосельского вокзала, где он сделал свой первый шаг в революцию: принимал на хранение от незнакомых лиц, которых ему рекомендовали как членов революционных партий, далеко не безобидные вещи: типографский шрифт и какие-то принадлежности для печатания текстов. К нему молча приходили, передавали свертки, а через некоторое время снова забирали. Из всех посетителей ему был знаком лишь один человек, который и приводил остальных, — его старый университетский товарищ Нарбут.

Георгий Васильевич был далек от рабочего движения. В силу многих причин и прежде всего из-за интеллигентской ограниченности он не мог понять, чего хотят рабочие. Газеты и листовки, с которыми иногда Нарбут знакомил его, отталкивали своей «примитивностью» и «грубостью». В рабочем человеке ему не хотелось видеть истинно прогрессивную силу: с детства он идеализировал деревню и мечтал об улучшении жизни крестьян. Не случайно долгое время он вместо шарфа носил шаль, которая была в моде у шестидесятников.

Нарбут познакомил его с газетой экономистов «Рабочая мысль», не без его воздействия на письменном столе царского чиновника, каким еще был Чичерин, появились запрещенные книги. Того же чиновника стали замечать на различных подозрительных вечерах. Исподволь, нерешительно Чичерин отдалялся от своих доктринерствующих друзей и избавлялся от прежних заблуждений, преодолевай силу притяжения своей дворянской среды. Многие приходили к мысли о борьбе против существующего строя в результате жестоких условий своего бытия. Чичерина к этой мысли подводили разум и мятущееся сердце. У него не было холодного безразличия к страданиям народа. Скоро он поймет необходимость решительной борьбы, и время его раздумий уйдет в прошлое. Уже теперь накопленный опыт постепенно подводил его к выводу: существующий в России строй — это строй несправедливости, лжи и рабства.

Глухое раздражение порядками и растущую неприязнь к самодержавию усиливала служба в царском министерстве иностранных дел.

Ничто не отражало с такой яркостью кастовую ограниченность, бюрократическую тупость и барскую чванливость чиновников, как это министерство. К кругу избранных, какими казались важные и неприступные дипломаты, принадлежали дворянские сынки, тщательно отобранные не только по происхождению, но и по солидным доходам. Они были кровно заинтересованы в сохранении и упрочении самодержавия. В их среде господствовали законы подчинения; все они рвались к чинам, интриговали и подсиживали друг друга. Казалось, все наиболее тупое, мерзкое и отвратительное воплощали в себе эти взобравшиеся на вершину царской лестницы чиновники его величества.

Корыстолюбивая и подлая царская камарилья бесконтрольно хозяйничала в стране. С чувством жгучего стыда Георгий Васильевич как-то особенно остро осознал, что блистающая в царской свите его родная тетка Александра Николаевна — супруга того самого Нарышкина, все достоинства которого заключались в том, что он был незаконнорожденным сыном Александра I и его любовницы Нарышкиной. Георгию Васильевичу трудно дышалось в петербургском свете. Он начал думать о выезде за границу. Но обстоятельства складывались иначе.

В 1902 году исполнилось 100 лет со дня создания министерства иностранных дел. Государственный и С.-Петербургский Главный архивы получили задание — написать очерк истории министерства. Барон Стюарт горячо взялся за дело, надеясь заслужить царское одобрение. Был привлечен к работе и Чичерин. Он охотно согласился написать главу, посвященную годам царствования Александра II, когда в министерстве служил его отец. Он горячо принялся за дело, просмотрел кучу документов, познакомился с множеством событий и, несмотря на трудоемкость задания, свой раздел очерка написал быстро.

Работа в архиве имела для Георгия Васильевича много привлекательного. Даже мертвящая атмосфера, которую создал в архиве Стюарт, не могла угасить его страсть исследователя. Одновременно с очерком о внешней политике России он работал просто для себя над фундаментальной биографией министра иностранных дел А. М. Горчакова. Через биографию этого русского дипломата хотелось показать историю международных отношений второй половины XIX века. Книга была задумана как подведение итогов накопленным знаниям.

Заслугой Горчакова Чичерин считал понимание того факта, что старая система международных отношений отслужила свой век, политика чувства ушла в прошлое, а политические связи, созданные династическим родством, стали непрочными.

Чичерин изучил документы почти за столетие и осветил такие вопросы, которых до него никто не рисковал касаться. Он высказал мысли о взаимозависимости внутренней и внешней политики, показал влияние европейских революций 1848 года на политику России. Именно это влияние испытала на себе лавирующая между крайними полюсами внешняя политика князя Горчакова. Многие месяцы работал Чичерин над книгой, но ему не удалось закончить ее; некоторые главы были отработаны полностью, другие остались в черновых набросках: Чичерин не мог оказать свободно все, что думал о дипломатической кухне.

Значительное место в жизни Чичерина заняла в этот период дружба с Н. П. Павловым-Сильванским.

Павлов-Сильванский пришел на работу в архивы после окончания историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета. Это обстоятельство дало первый толчок для их сближения. Павлов-Сильванский считался крупнейшим специалистом по истории феодализма и истории международных отношений России начиная с древнейших времен.

Но он не был кабинетным ученым, его живо интересовали текущие события, он внимательно следил за политическими настроениями в стране. Незадолго до первой революции в России он вплотную стал изучать восстание декабристов.

Ему удалось отобрать наиболее важные документы для будущей книги «Пестель перед Верховным уголовным судом». По вечерам у него на квартире собирался узкий круг друзей, он знакомил их с содержанием многих секретных документов и делился мыслями о будущей книге. Кто мог знать, что кавалер турецкого, шведского, австрийского и многих русских орденов, отличный чиновник Павлов-Сильванский, который за свою работу по подготовке очерков истории МИД получил награду в три тысячи рублей и был произведен в надворные советники, был заражен крамольными идеями и тайно проповедовал их друзьям? Чичерин бывал на вечерах у Павлова-Сильванского, хотя многие из его идей и не одобрял, считая их наивными: к тому времени начало сказываться влияние Нарбута.

И конце 1903 года царской охранке удалось напасть на след группы Нарбута. Несколько человек было арестовано. Друзья предупредили Георгия об опасности. Надо было что-то предпринимать. Павлов-Сильванский посоветовал уехать за границу. На том же настаивал Нарбут. Если все обойдется благополучно и его связи с арестованными не будут раскрыты, говорил он, то Чичерин может стать ценным связным между революционным подпольем в России и заграничными центрами.

Так и порешили.