Джоэл Лейбовиц Огромная духовная сила

Джоэл Лейбовиц

Огромная духовная сила

Впервые я встретился с Андреем Сахаровым утром 27 декабря 1978 г. в набитой людьми квартире Виктора и Ирины Браиловских на проспекте Вернадского в Москве. Я и мой друг Джим Лэнджер, ныне директор Института теоретической физики в Санта-Барбаре, а также еще девять западных ученых и около двадцати ученых-отказников были там на конференции, организованной Воскресным семинаром отказников. Это были советские ученые-евреи, которым власти не разрешали эмигрировать в Израиль. КГБ внимательно следил за отказниками и не давал им покоя, но проведение этого семинара (в отличие от того, что планировался ранее) не было пресечено.

Вот как Джим Лэнджер описал это в июньском выпуске «Physics Today» 1979 г.: «Сахаров тихо вошел, когда собрание уже началось, и я мог бы не заметить его, так как в своем вступительном слове Виктор Браиловский его не представил. При первой возможности Сахаров подошел к нам с Джоэлом и, как обычно, сразу перейдя к делу, сообщил, что у его жены, Елены Боннэр, возникли затруднения с получением визы для повторной поездки в Италию с целью лечения глаз. Если в течение ближайших нескольких дней разрешение не будет дано, он начнет голодовку. Он пригласил нас к себе домой в пятницу после окончания конференции. (В пятницу конференция закончилась многолюдным и дружелюбным приемом. Около четырех часов мы ушли, чтобы пообедать с Сахаровыми. Температура упала до минус сорока; северный ветер насквозь продувал участок улицы Чкалова от дома Сахарова до ближайшей станции метро. Спасало только теплое белье, русская меховая шапка и энергичная ходьба).

Добравшись, мы узнали, что г-жа Сахарова получила визу. Итак, голодовки не будет. Обед оказался гораздо более приятным, чем мог бы быть, повернись все по-другому. Мы сидели вокруг стола в маленькой кухне, где г-жа Сахарова угощала нас отличным тушеным мясом с цимесом — морковью с черносливом. Я читал книгу Хедрика Смита «Русские», и у меня создалось полное ощущение, что я бывал здесь прежде. Сахаров был одет в синие джинсы и свободный свитер в норвежском стиле; он медленно говорил по-английски — жаловался, что за все годы, отданные секретным исследованиям, не было возможности попрактиковаться; он пил «кухаркин чай», нарезав в него кусочки яблок. Часто звонил телефон. Один разговор был серьезным, но остальные, по-моему, были просто докучными. Когда его спросили о слежке КГБ, Сахаров ответил: «Меня это не интересует».

Помню, насколько эти слова поразили меня. Было совершенно ясно, что это не хвастовство или бравада, а просто констатация факта. С тех пор эти слова стали для меня своего рода итоговой характеристикой. Передо мной был человек, который в любых обстоятельствах оставался самим собой. Такая привычка очень упрощает дело — отпадает необходимость приспосабливаться к аудитории, и человек просто говорит то, что думает. Но, конечно, такая простота доступна только святому (и в религиозном, и в светском понимании этого слова), и обычно тот, кто говорит правду не желающим ее слышать, дорого за это платит. В тот раз Сахаров показался мне именно святым. Я определенно ощутил в нем огромную духовную силу. Последующие встречи с Сахаровым только усиливали это впечатление.

Вторая наша встреча состоялась в июле 1979 г., когда я был в Москве проездом, направляясь на конференцию в Тбилиси. Мой вылет задержался на день, я долго не мог устроиться в гостиницу. К вечеру я оказался в квартире Браиловских, где застал группу отказников, а также ожидавших меня Андрея и Елену. Я не думал, что встречу там Сахаровых, и поэтому не захватил с собой пакет с фотографиями, которые послали им Таня и Ефрем Янкелевичи. Это были фотографии их четырехлетней дочери Ани, сделанные в Ньютоне (Массачусетс) в день ее рождения. Аня — младшая внучка Сахаровых, и они, естественно, очень хотели взглянуть на девочку, с которой были разлучены (Янкелевичи эмигрировали в США примерно за год до того). Поэтому, когда деловые беседы закончились (кстати, довольно поздно), мы с Сахаровыми на такси поехали в мою гостиницу. Они ждали в машине (как советские граждане, они не имели права войти в отель для иностранцев), пока я принесу из своей комнаты драгоценные фотографии.

Вернувшись из Тбилиси в Москву, я вновь встретился с Сахаровым на воскресном семинаре отказников в доме Якова Альперта. На следующий день в прекрасном старинном здании Академии наук СССР у меня была встреча с А. Александровым, тогдашним президентом АН СССР. Я получил приглашение как президент Нью-Йоркской академии наук. В беседе, проходившей во время нашей встречи, затрагивались многие вопросы, которые, как я сказал, препятствовали сотрудничеству американских и советских ученых, в том числе антисемитизм в советской математике и положение отказников и политических заключенных. Сахаров был упомянут вот по какому поводу. Ссылаясь на секретность, Александров пытался оправдать отказы в выезде из страны. Александров даже сказал (здесь я цитирую свои записи, сделанные сразу после встречи): «С какой стати стали бы мы удерживать людей, которые не хотят здесь оставаться?» «Вот именно этого мы и не можем понять», — ответил я. Затем в качестве примера он упомянул Сахарова, которого, по словам Александрова, никак нельзя выпустить, так как ранее он вел секретную работу. Александров добавил, что Сахаров никогда и не обращался с просьбой о выезде, хотя его и приглашали. Я сказал, что положение Сахарова, который действительно был занят секретной работой, мне понятно, но как быть с теми, кто подобно Браиловским, Альберсу, Альперту или Гольштейнам, имеют либо весьма отдаленное отношение к секретной работе, либо вовсе никогда ею не занимались; в некоторых случаях это даже удостоверили их лаборатории, и уж, конечно, по прошествии стольких лет эти люди не обладают никакими секретами. В ответ Александров привел пример «электрохимика Левича», которому разрешили выезд после того, как была снята секретность с его работы.

В ходе дальнейшего обсуждения этих проблем я еще раз назвал имена ученых, находящихся в заключении: Щаранского, Орлова, Глузмана, Болонкина, Ковалева — и сказал, что создавшееся положение вызывает у западных ученых тревогу. Он порекомендовал каждому заниматься внутренними делами в собственной стране. Я возразил, что мир стал слишком мал для этого, и вновь попытался связать эти проблемы с американо-советским договором об ограничении стратегических вооружений, который в то время обсуждался в сенате США. Он ответил, что попытки внести поправки в договор не приведут ни к чему хорошему. Я согласился и сказал, что позитивные действия советских властей в отношении вышеупомянутых ученых определенно могли бы улучшить взаимопонимание между США и СССР.

Во время моего следующего приезда в Москву в апреле 1980 г. Сахаров уже был в ссылке в Горьком. Поводом для моего визита послужила новая конференция отказников; политическая ситуация значительно ухудшилась по сравнению с предыдущим годом. В декабре 1979 г. Советский Союз ввел войска в Афганистан, и Сахаров выступил с протестом. За это он был в январе 1980 г. сослан в Горький. С разрядкой было покончено. Соединенные Штаты бойкотировали Олимпийские игры, которые должны были состояться в Москве. Национальная академия наук США также приняла решение приостановить действие соглашения о научном обмене с Академией наук СССР. Холодная война угрожала превратиться в горячую.

Вот в этой-то атмосфере я вновь встретился с Александровым. Я сейчас приведу со всеми подробностями тот наш разговор. Я записал его через несколько дней после этой встречи, состоявшейся 15 апреля 1980 г. Большая часть нашей беседы была посвящена Андрею Сахарову. Копию заметок мне удалось переправить в Советский Союз, и Сахаров позже использовал некоторые их фрагменты в своем письме Александрову, приведенном в его «Воспоминаниях».

Разговор с А. Александровым

Л.: Очень приятно вновь с вами встретиться. Позвольте узнать, как ваше здоровье?

А.: Здоровье в полном порядке.

Л.: Во время моего последнего приезда все было в цвету. Теперь вокруг пасмурно и холодно. То же и с общей обстановкой — она ухудшилась с тех пор.

А.: Да, и частично по причинам, которые мы обсуждали в прошлый раз.

Л.: Может ли президент пояснить, что он имеет в виду?

А.: Это имеет отношение к тому, что началось уже почти два года назад: сокращение научного сотрудничества между нашими странами, в частности, отмена некоторых конференций.

Л.: Это вызвано обеспокоенностью американских и западноевропейских ученых положением некоторых их коллег в Советском Союзе. Все мы весьма огорчены тем, как идут дела. К сожалению, в наш век мы не можем позволить себе роскошь распрощаться и жить врозь. Мы должны жить вместе, или мы не будем жить вообще.

В частности, я недавно разговаривал с профессором Вайскопфом (он передает вам привет) и с профессором Фешбахом, президентом Американского физического общества. Оба они очень обеспокоены нынешним сокращением научного сотрудничества.

А.: Я знаю профессора Вайскопфа, он член нашей Академии. Но недавно он прислал мне телеграмму с угрозой разорвать отношения. Он пытался заставить иностранных членов нашей Академии отказаться от членства, но безуспешно — на это пошли лишь несколько человек. Их позиция наносит большой вред.

Л.: Я знаю о телеграмме профессора Вайскопфа и других иностранных членов Академии, заявивших, что они выйдут из Академии, если Сахаров будет из нее исключен. Обеспокоенность американских и западноевропейских ученых, вызванная этим обстоятельством, весьма велика. Я могу говорить и о Западной Европе, так как только что провел неделю во Франции.

А.: Как вы знаете, Сахаров не был исключен из Академии — так вопрос никогда даже и не ставился[108]. Однако многие подходили ко мне и спрашивали, почему Сахарова не исключили за все, что он сделал. У него очень хорошая квартира в Горьком, и он продолжает работать[109].

Л.: Я еще раз должен заметить, что такое положение Сахарова в значительной степени препятствует научному сотрудничеству. Мы хотели бы расширить сотрудничество, и профессор Фешбах написал статью против бойкота — передовую статью для мартовского выпуска Physics Today. Этот журнал у меня с собой, и с вашего позволения я хотел бы передать его вам. К тому же случилось так, что в этом же номере есть и моя статья. Я был бы рад, если бы вы нашли возможность прочитать ее и, может быть, сделать какие-либо замечания.

Положение Сахарова и других, подобных ему, а также положение ученых-отказников очень затрудняет наше сотрудничество. Некоторые позитивные шаги со стороны властей могут существенно улучшить дело.

А.: Вы хотите, чтобы я рассказал вам, какова на самом деле ситуация с Сахаровым? Он был окружен кликой, в частности иностранцами, которые склоняли его к противозаконной деятельности, и мы должны были что-то с этим делать. У нас было два пути: либо привлечь Сахарова к суду за преступные действия, либо изолировать его от этой клики. Мы выбрали второе и послали его в Горький — туда, где он может спокойно работать. В Горьком есть научные институты и члены Академии наук. У него там есть все условия для работы. Его даже навещают члены его группы из Академии[110]. Пока он ведет себя тихо и занимается наукой, ничего с ним не случится.

Л.: Западные ученые считают Сахарова коллегой, который, внеся огромный вклад в вооружение своей страны, понял, какой опасности подвергается человечество. Поэтому он посвятил себя борьбе за мир. Он, действительно, был активным сторонником переговоров об ограничении стратегических вооружений, он объявил, что эти переговоры следует считать более важными, чем проблемы диссидентов.

А.: Да, это так. В этом он был прав.

Л.: Мы боимся, что действия против Сахарова могут означать возрождение того положения, которое существовало при Сталине.

А.: Нет, так говорить нельзя. Любое такое сравнение несправедливо. В вашей стране были убиты по политическим мотивам Кеннеди и Кинг. Если бы мы хотели, такое могло бы случиться и с Сахаровым.

Л.: Всегда существуют преступники и сумасшедшие, которые совершают подобные преступления; иное дело — действия властей. В Советском Союзе власти гораздо лучше, чем в Соединенных Штатах, знают обо всем, что творится: если что-нибудь случиться с Сахаровым, ответственность будет возложена на власти.

А.: Я не думаю, что убийство Кеннеди было делом рук одиночки. Мы также не протестовали и в деле Оппенгеймера.

Л.: Да, но на самом деле Оппенгеймер всего лишь был лишен доступа к секретной информации. Его не выслали и не привлекли к суду. Почему бы, кстати, не выслать Сахарова за пределы страны?

А. (с улыбкой): Это совершенно невозможно. Мы подписали соглашение о нераспространении ядерного оружия, а высылка Сахарова на Запад, конечно, привела бы к распространению такого оружия.

Л.: Я не могу судить, насколько существенно то, что по прошествии стольких лет знает Сахаров в этой области, но я уверен, что он не разглашал никаких тайн и, учитывая проявляемую им заботу о мире, не сделал бы этого, окажись он на Западе.

А.: Может быть, и не разглашал — он слишком умен, чтобы пойти на это, — но мы уже поймали кое-кого, кто вышел от него[111] с некоторыми секретными материалами. Неизвестно, сам ли Сахаров дал их ему или кто-то из его клики, но у нас есть доказательства.

Вам следует помнить, что мы не препятствовали Сахарову в течение четырнадцати лет. Когда он начал эту свою деятельность, он жил не в Москве. Мы удовлетворили его просьбу вернуться сюда. Он стал сотрудником Физического института им. Лебедева. Он до сих пор все еще получает зарплату как старший научный сотрудник плюс доплату как академик. Это больше, чем зарплата министра.

Л.: Советский Союз — великая держава, одна из наиболее могущественных в мире. Она преуспевала в течение тех лет, что Сахаров был в Москве. Конечно, она уцелеет и после его возвращения в Москву.

А.: Вам не нравится Понтрягин, а нам не нравится Сахаров. Нам тоже не нравится Понтрягин, и мы были вынуждены отозвать его из Международного математического комитета. Мы послали Сахарова в Горький, чтобы защитить его от возможных нападений со стороны разгневанных граждан. Если Сахаров вернется в Москву, то снова соберется эта клика, начнутся нарушения закона, и у нас не будет иного выбора, кроме как привлечь его к суду. В этом случае он неминуемо будет приговорен по меньшей мере к пяти годам тюрьмы.

Л.: Если, как вы говорите, все дело в иностранцах, окружающих его, то почему бы не предпринять действия против них, если они нарушают советские законы, а Сахарова не трогать?

Я хотел бы подчеркнуть еще раз: самое главное, что реакция западных ученых носит индивидуальный характер, и это показывает, сколь серьезно их отношение ко всему, что происходит с Сахаровым, Орловым и учеными-отказниками. Любые позитивные шаги, даже небольшие, открыли бы дорогу к восстановлению добрых отношений, которые сложились за долгие годы, и вновь сделали бы возможным наше сотрудничество. Это важно не только само по себе, но даже в большей степени — для общего улучшения отношений между двумя нашими странами, чтобы избежать войны, которая, как мы все знаем, будет полной катастрофой.

А.: На самом деле эти вопросы несущественны по сравнению с крупными политическими шагами, которые определяют будущее.

Л.: С вашего позволения, я хотел бы возразить. Я думаю, нам следовало бы отделить чувства, испытываемые сообществом ученых, от официальной позиции властей. Я совершенно уверен, что если власти сделают шаг навстречу Сахарову и отказникам, то это изменит климат в научной среде. В свою очередь мнение ученых повлияет бы на политический климат и, следовательно, поможет сохранить мир. Малые дела могут дать большой эффект.

А.: На самом деле американские ученые в большей степени находятся под контролем правительства, чем наши. Они работают по краткосрочным контрактам, по два или три года, по истечении контракта их могут уволить. Советским ученым, напротив, гарантирована работа в течение всей жизни.

Л.: Действительно, отчасти это так.

А.: Сотрудничество для нас не слишком важно. После революции США, Англия, Япония атаковали нас со всех сторон, но мы справились своими силами. В последней войне мы тоже в основном справились сами, хотя была и помощь союзников. В наше время огромные успехи тоже достигнуты нашими собственными учеными. Мы, действительно, можем достаточно хорошо справляться своими силами, пока нет войны.

Л.: Я совершенно уверен, что вы правы в отношении способностей советских ученых. В области математической физики, которой я занимаюсь, они, несомненно, среди лучших в мире, но, во-первых, гораздо лучше заниматься наукой вместе, и, во-вторых, как вы отметили, всегда есть угроза войны. Эта угроза столь ужасна, что мы должны сделать все возможное, чтобы уменьшить ее. Сотрудничество ученых — это способ — и важный способ — сделать это.

А.: Соединенные Штаты размещают ракеты в Европе — 630 ракет. Мы не хотим ухудшать обстановку, но мы должны будем ответить на это. Правительство США бойкотировало Олимпийские игры с целью ухудшить отношения. А наши отношения с европейскими странами весьма хорошие.

Л.: Я здесь не в качестве представителя правительства Соединенных Штатов и не могу говорить за него. С чем я хочу вас ознакомить, так это с отношением отдельных ученых к событиям, касающимся прав человека и свободы ученых. Как вы знаете, есть много американских ученых, которые подобно Бете и Моррисону противостоят наращиванию вооружений. Они тоже обеспокоены судьбой Сахарова и отказников.

А.: Наша страна не нуждается в импорте нефти, и мы совершенно самостоятельны также и в других областях. У нас нет поводов для агрессии. Мы не хотим войны. Если бы мы вели войну и покорили Европу, то нам бы пришлось и кормить ее после этого.

Л.: Дело в том, что если бы разразилась война, то не осталось бы никого: ни того, кто кормил бы, ни того, кого кормили бы.

Я с большим удовольствием продолжил бы эту дискуссию, но боюсь, что становится поздно, а есть еще другие вопросы, которые, если позволите, я хотел бы обсудить[112].

А.: Пожалуйста.

Л.: Это касается ученых-отказников, судьба которых очень волнует западных ученых. Прогресс в этой области также весьма способствовал бы научному сотрудничеству. Как я уже говорил в прошлый раз, и как я писал вам позднее, трудно поверить, что эти люди владеют секретной информацией, имеющей какую-либо ценность.

А.: Зачем же иначе нам удерживать людей, которые не хотят здесь оставаться?[113]

Л.: Вот это-то и непонятно. По-моему, Академия наук СССР как главная научная организация страны могла бы внести существенный вклад, создав комиссию для рассмотрения вопроса, владеют ли эти люди какими-либо тайнами.

А.: Академия не может играть роль органа государственной безопасности. Наши возможности ограничены. В некоторых случаях, когда дело касается работающих в Академии, мы можем советовать, иногда мы можем предлагать — но наша власть весьма ограничена[114].

Л.: Я хочу лишь подчеркнуть, что это область, где Академия может внести существенный вклад не только в налаживание научного сотрудничества, но и в дело мира. Могу ли я еще занять ваше время, чтобы назвать несколько имен: Альберс, Альперт, Браиловские, Гольфанд, Иоффе, Лернер, Лозанский, Мейман. (Переводчик спросил, нельзя ли ему получить список, и я передал список ему.)

А.: Единственное имя в этом списке, которое мне знакомо, это Мейман[115]. Он работал в моем отделе и занимался секретными расчетами.

Л.: Вы, конечно, должны знать, господин президент, что теоретические расчеты модельных систем, выполненные двадцать пять лет назад, не имеют большой ценности сегодня.

А.: Ну, эти расчеты были проведены вручную до того, как появились большие компьютеры, и поэтому они все еще могут представлять интерес. Разрешение таким людям выехать может означать распространение ядерного оружия[116]. Есть малые страны, постоянно конфликтующие со своими соседями, — они могут быть заинтересованы в этом.

Л.: Сейчас и малые страны имеют большие компьютеры, и эти расчеты для них, конечно, не представляют ценности.

А.: В настоящее время и студент в состоянии выполнить почти все расчеты по атомной бомбе[117].

Л.: Это фактически показывает, что старые расчеты и в самом деле не имеют сейчас ценности.

А.: Я разберусь в деле Меймана.

Л.: На самом деле начальники многих из этих отказников говорили, что они не владеют секретной информацией, и потому против их эмиграции нет возражений. Альберсу это сказал академик Семенов, Альперту — его директор, а академик Логунов несколько раз говорил моим коллегам, что Московский университет не имеет возражений против отъезда Ирины Браиловской.

Виктору Браиловскому эмиграционные власти в 1976 году фактически сказали, что один он может выехать беспрепятственно. В 1977 году он обратился за отдельной визой на выезд, но до сих пор не получил ответа[118]. Если бы ему позволили выехать, это был бы весьма позитивный шаг.

А.: Я разберусь, но должен еще раз сказать вам, что возможности Академии ограничены.

Л.: Я понимаю, и высоко ценю ваше участие в этом деле.

Прежде чем уйти, я хотел бы спросить, не хотите ли вы передать что-либо Вайскопфу, Фешбаху и другим американским ученым.

А.: Меня удивили высказывания Вайскопфа относительно предварительных условий для сотрудничества. Если мы начнем говорить то же самое по поводу негров или ваших бюджетных расходов на здравоохранение, что вы скажете? Если мы сделаем это, то встанем на путь, ведущий к войне.

Неправда, что Советский Союз — агрессор. Не должно быть никаких предварительных условий для научного сотрудничества. Если мы начнем обвинять друг друга, мы достигнем немногого. Ясно, что Генеральный секретарь Брежнев, прошедший через ужасы Второй мировой войны, не хочет войны. Даже Сахаров сказал, что соглашение о сокращении вооружений должно иметь приоритет.

Нам надо искать пути к согласию. Ученые не должны ставить дополнительных условий.

Л.: Большое спасибо, господин президент, за эту возможность вновь встретиться с вами и за ваше обещание разобраться в проблеме ученых-отказников. Я непременно передам ваши слова коллегам.

А.: Вы должны помнить об ограниченных возможностях Академии.

Л.: Благодарю вас, до свидания. Надеюсь, дела пойдут лучше, и мы встретимся снова.

После Горького

Я больше не видел Сахарова до декабря 1988 г., когда он впервые приехал в Соединенные Штаты. Встреча в Нью-Йоркской академии наук была очень эмоциональной, многие плакали от радости. Сахаров выглядел усталым, но в общем здоровым. Он говорил о том, что в Советском Союзе существует множество проблем: политических, экономических, в области прав человека, и все же Запад должен поддержать Горбачева, так как его политика уменьшает риск ядерной войны, а это всегда было первой заботой Сахарова.

Снова я увидел Сахарова лишь в июле 1989 г. в доме Тани и Ефрема в Ньютоне. Он там был с Еленой. В то время Сахаров усердно работал над своими воспоминаниями. Мы очень приятно провели пару часов на кухне, попивая чай и кофе и угощаясь черникой и творогом — любимой едой Андрея. Мы немного поговорили о науке. Я возвращался с советско-американской конференции по хаосу, проходившей в Вудс-Хоуле, и Сахаров выразил сожаление, что он не может уделять достаточно времени науке. Он сказал, что от всего сердца хотел бы вновь все свое время отдавать физике. Мы обсудили также политическую ситуацию в Советском Союзе. Разговаривать было сложновато. Постоянно происходило следующее: я задавал вопрос по-английски; Андрей или Елена начинали отвечать, но тут же пускались в оживленную дискуссию по-русски, которую Таня переводила мне на английский. Проблемы национальных меньшинств в Советском Союзе, особенно армян, очень занимали Сахарова в то время.

В последний раз я видел Сахарова в сентябре 1989 г. и снова на кухне — на этот раз в его квартире на улице Чкалова. Мы пришли к нему около трех часов дня, после плотного обеда в доме Виталия Гинзбурга, и увидели, что Елена и Андрей ждут, что мы разделим с ними их обед. Елена приготовила жареную картошку, замечательный салат, маленькие пирожные и, конечно, «кухаркин чай». Мы снова обсуждали проблемы национальных меньшинств — Андрей и Елена были очень огорчены азербайджанской блокадой Карабаха; Андрей жаловался, что Горбачев слишком благоволит Азербайджану, и хотел сам отправиться в Карабах, чтобы узнать, чем помочь. В тот же вечер он и Елена уезжали в Свердловск на открытие памятника сталинским жертвам. Несмотря на все эти и многие-многие другие дела, связанные с правами человека и реформами советской системы, которые заставляли Сахарова работать по 18 часов в сутки, он выглядел неплохо; Сахаров провел нас по квартире, показывая семейные фотографии и другие семейные реликвии. И на этот раз я опять вышел из его дома, унося с собой впечатление духовного величия Сахарова, — это ощущение и память о нем навсегда останутся со мной.