«Я дала вам согласие вести подпольную борьбу…», или Вставай, страна огромная!
«Я дала вам согласие вести подпольную борьбу…», или Вставай, страна огромная!
Черное воскресенье, или Война началась. – Москва военная. – Фильмы для Зои. – «Московский план», или Агент «Зефир» остается в Москве. – Чекистское подполье: от композитора до священника. – Агенты с «Мосфильма»
В воскресенье 22 июня 1941 года фашистская Германия напала на Советский Союз. Это событие застало миллионы советских людей врасплох. И это несмотря на то, что в воздухе давно пахло войной. Просто никому не хотелось верить, что мирная жизнь так внезапно закончится и начнется военный кошмар. Впрочем, в кошмар тогда мало кто верил – большинство советских людей были убеждены в том, что Красная армия достаточно быстро выбросит фашистскую орду за пределы родного Отечества. Но чтобы это произошло быстрее, требовалось помочь родной армии всеми возможными силами. В том числе и средствами кинематографа.
Война только началась, а Зоя Федорова уже включилась в агитационную работу. От агентурной деятельности ее временно отстранили, поскольку немецкое посольство было закрыто, а его сотрудников вывезли на юг, чтобы там обменять на представителей советского посольства, задержанных в Берлине. Кстати, в те дни многие агенты, вроде «Зефира», оказались временно не у дел. Например, Руди Шмидт – он же Николай Кузнецов. Читаем у Т. Гладкова:
«…Инструкция была короткой: никаких шагов самому не предпринимать, звонками никому не надоедать, надолго квартиру не оставлять, надолго телефон не занимать. Ждать дальнейших указаний.
День за днем раскручивался маховик войны. Советские сводки были уклончивы и туманны. Понять из них что-либо о реальном положении на фронтах было затруднительно. Но скрыть сдачу крупнейших городов, таких как Минск, Рига, Таллин, Вильнюс, наконец, Киев, сам факт неслыханных потерь, утрату огромных территорий было невозможно.
Кузнецов слушал и немецкие сводки. В первые же дни всем владельцам радиоприемников (тогда они регистрировались в обязательном порядке, словно оружие) было предложено сдать их на специальные склады – на хранение, впредь до особого распоряжения. Николаю, однако, руководство оставило его „Хорнифон“. Но и немецкие сообщения не давали правдивой информации: если им верить, то Красной армии давно уже не существовало. Оставалось лишь гадать, кто же в таком случае оказывает столь ожесточенное сопротивление не знавшему ранее преград вермахту?..
Гражданин Рудольф Вильгельмович Шмидт на самом деле нигде не работал, так называемому бронированию от мобилизации в Красную армию не подлежал. Между тем по всему городу денно и нощно ходили группами по трое вооруженные комендантские патрули, они имели право проверять документы не только у подозрительных лиц, но вообще у всех мужчин призывного возраста. Если у них не оказывалось в военном билете отметки о бронировании (таковые ставились незаменимым специалистам и высококвалифицированным рабочим оборонных заводов), задержанных незамедлительно препровождали в ближайший призывной участок. Гражданин Шмидт, как этнический немец, вообще мог быть подвергнут депортации далеко на Восток.
Контрразведке пришлось предпринять необходимые меры, чтобы обезопасить Кузнецова от подобных неприятностей, да и пайком обеспечить.
Разумеется, Кузнецов много думал о своем месте в войне. Он не проходил, так случилось, действительную службу, не был командиром запаса и прекрасно понимал, что в качестве рядового необученного красноармейца он в свои тридцать лет особой ценности не представляет. Да и не отпустит его ни в армию, ни в народное ополчение (оно уже формировалось в Москве) руководство управления. Все же он сделал попытку попасть в воздушно-десантные войска. Даже успел написать некоторым близким, что в составе таковых вот-вот отправится на фронт. Прыгать с парашютом, и много, Кузнецову в скором времени довелось, но десантником он не стал, а во вражеский тыл опустился с парашютом лишь единожды, да и то год спустя.
Руководители Кузнецова дальновидно рассудили, что человека с таким знанием немецкого языка и Германии, с опытом контрразведывательной и разведывательной работы использовать в обычном парашютно-десантном подразделении просто нецелесообразно.
В определенном смысле Кузнецов был действительно уникум. К этому времени кроме усредненного чистого „хох-дойч“ он владел семью диалектами немецкого языка, умел говорить по-русски с немецким акцентом.
Кузнецов не знал, что в первые же дни после 22 июня его фамилия была внесена в некий список, в котором значилось совсем немного фамилий. Из этого списка людей на фронт не отправляли. Их забрасывали или, по терминологии разведчиков, „запускали“ за линию фронта. И не в составе подразделений, а поодиночке, иногда маленькими группами. В этом списке ему был присвоен позднее еще один псевдоним – „Пух“.
Личные достоинства этих людей, их знания, способности, опыт, даже внешность позволяли использовать их в условиях сложных и специфических. Танкисты, летчики, артиллеристы тоже нужны были Родине. Но научить человека водить танк, управлять самолетом, стрелять из пушки все-таки легче, чем сделать его своим солдатом в стане врагов…»
Но вернемся к Зое Федоровой.
В первые же дни войны ее срочно вызвали в город на Неве, на «Ленфильм», где режиссер Виктор Эйсымонт (ее недавний сосед по дому на Малой Посадской) и оператор Владимир Рапопорт (ее бывший супруг), снявший с Эйсымонтом уже три картины подряд, запустили в производство один из первых фронтовых фильмов, который так и назывался – «Подруги, на фронт!». Это было короткометражное продолжение фильма «Фронтовые подруги» тех же авторов и с теми же героями (как мы помним, речь в нем шла о советско-финской войне). Только теперь на авансцену сюжета выходила не героиня Зои Федоровой (Наташа Матвеева), а другая подруга – Леля Федорина по прозвищу Чижик в исполнении Ольги Федориной. Именно ее героиня призывала ленинградских женщин отправиться на фронт в качестве сестер милосердия. В ролях остальных подруг снялись: Тамара Алешина (Зина), Манефа Соболевская (Тамара), Екатерина Мелентьева-Боярская (Шура).
Съемки фильма длились в течение нескольких дней, после чего уже 14 июля он вышел на большой экран. Таких ударных темпов кинопроизводства и кинопроката еще не наблюдалось. Впрочем, и время тогда наступило иное – военное, когда надо было действовать на опережение.
На момент премьеры фильма Зоя была уже в Москве, которая уже ощущала дыхание войны. Достаточно сказать, что первый налет немецкой авиации на столицу произошел 22 июля. О том, как выглядел город в те дни, рассказывает английский журналист Александр Верт (чуть позже он станет приятелем Зои, о чем я обязательно расскажу):
«Условия в Москве становились более трудными. Если в начале июля еще ни в чем не ощущалось сколько-нибудь значительного недостатка и особенно много было продуктов питания и папирос (продавались даже красивые коробки шоколадных конфет с надписью „Изготовлено в Риге, Латвийская ССР“, теперь уже находившейся в руках у немцев), то все же люди все время понемногу запасались товарами, и к 15 июля нехватка продовольствия стала очень заметной. Горы папирос, продававшихся почти на каждом углу, быстро исчезли. 18 июля было введено строгое нормирование продуктов; население разделили на три категории. Правда, продолжали торговать колхозные рынки, но цены быстро росли. В магазинах еще продавались кое-какие потребительские товары; в конце августа я даже умудрился купить себе пальто из меха белой сибирской лайки в магазине в Столешниковом переулке, где по-прежнему был довольно широкий выбор оленьих полушубков и т. п. Я заплатил за свою „собачью доху“ 335 рублей, что было дешево. Но другие магазины, как я обнаружил, быстро распродавали свои запасы обуви, галош и валенок.
Однако рестораны работали, как и прежде, и в таких больших гостиницах, как „Метрополь“ и „Москва“, а также в ресторанах вроде знаменитого „Арагви“ на улице Горького еще подавали хорошие блюда. Переполнен был и коктейль-холл на улице Горького. Работали кинотеатры и 14 театров. Многие из них ставили патриотические пьесы и спектакли на злободневные темы. Большой театр был закрыт, но его филиал на Пушкинской улице действовал, и молодежь, как обычно, толпилась у входа, спрашивая лишние билеты, а в зрительном зале устраивала бурные овации при каждом выступлении Лемешева и Козловского. В Малом театре шла пьеса Корнейчука „В степях Украины“, и зрители встречали громом аплодисментов слова одного из действующих лиц:
„Возмутительнее всего это, когда вам не дают достроить крышу вашего дома. Нам бы еще лет пять! Но если начнется война, мы будем драться с такой яростью и ожесточением, каких еще свет не видывал!“
В кино всякий раз, когда в журналах появлялся Сталин, люди начинали громко аплодировать, что они вряд ли стали бы делать в темноте, если бы действительно не испытывали таких чувств. Авторитет Сталина не вызывал никаких сомнений, особенно после его речи по радио 3 июля. Все верили, что он знает, что делает. Но при всем том люди чувствовали, что дела идут очень скверно, а многих чрезвычайно удивляло, что СССР вообще подвергся вторжению.
В театрах ставились патриотические пьесы, вроде шедшей в Камерном театре „Очной ставки“ (где немецкий агент в конце концов в отчаянии сдавался, убедившись в полном единстве русского народа), пьесы о победоносных русских полководцах Суворове и Кутузове. По воскресеньям в саду „Эрмитаж“ по-прежнему толпилась штатская и военная публика. Здесь в переполненном зале Буся Гольдштейн исполнял скрипичный концерт Чайковского, а в одном из театров шли сатирические скетчи, высмеивавшие Гитлера, Геббельса, немецких солдат, немецких генералов, немецких парашютистов, которых неизменно удавалось перехитрить патриотически настроенным колхозникам. Зрителям это нравилось, и они смеялись.
Поэты сочиняли патриотические стихи, а композиторы слагали военные песни; по улицам проходили солдаты, распевавшие довоенный „Синий платочек“, „Катюшу“, „В бой за родину“ или же новую, торжественную „Священную войну“ Александрова, остававшуюся своего рода полуофициальным гимном на протяжении всей войны.
Однако наряду с этим многие театры сохранили старый репертуар. В Московском Художественном театре шли „Три сестры“, „Анна Каренина“ и „Школа злословия“; сезон Большого театра открылся в конце сентября балетом „Лебединое озеро“ с участием Лепешинской. Это было всего за несколько дней до начала генерального наступления немцев на Москву…».
А вот что пишет об этих же днях другой исследователь – Г. Андреевский:
«…17 июля в городе была введена карточная система распределения основных продовольственных и промышленных товаров. И только в девяноста семи магазинах торговля шла по коммерческим ценам. Работающие получали карточки на работе, иждивенцы – в домоуправлении. Карточки выдавались на месяц. Те, кто их получил, „прикреплялись“ к какому-нибудь ближнему магазину. При покупке товара продавцы отрезали талон. Потом группировали их по отдельным товарам и сдавали заведующим. Кто-то из них наклеивал талоны на бумагу или газету с помощью клейстера, кто-то просто укладывал их в пачки, указав количество талонов и дату продажи товаров. Через некоторое время в присутствии комиссии талоны уничтожались. Существовало даже такое учреждение: Контрольно-учетное бюро, сокращенно „КУБ“, которое подсчитывало отоваренные талоны. Введение карточек позволило растянуть на какое-то время городские запасы и, кроме того, сдержать напор покупателей, стремившихся скупить все, что только возможно. Нормы продуктов по карточкам постепенно снижались. Если осенью 1941-го можно было купить в день килограмм хлеба, то в январе 1942-го рабочие могли получить только шестьсот граммов, служащие – пятьсот, а иждивенцы и дети – четыреста. На месяц по рабочей карточке можно было приобрести кусок мыла, бутылку водки, четыре килограмма крупы, килограмм мяса. Вместо масла часто давали яичный порошок. Тем, кто отправлялся из Москвы в эвакуацию, и командированным хлеб по карточкам отпускался на пять дней. Те, которые уходили в армию, ложились в больницы и отправлялись в санатории, должны были сдавать свои карточки в домоуправление.
Заводские, фабричные и институтские столовые и буфеты первое время торговали по старым ценам, то есть по ценам, существовавшим до 17 июля 1941 года. Рестораны, кафе, закусочные, шашлычные, чайные, вокзальные буфеты торговали без карточек с двухсотпроцентной наценкой. Колбаса, сыр и прочая гастрономия продавались в виде бутербродов, не более двадцати пяти граммов на кусочек хлеба. Зато килька, сардина, хамса, тюлька с ершом и без ерша и прочая рыбная мелочь отпускались по карточкам в двойном размере. Хранить ее, видно, было негде.
Введены были нормы и на промтовары, в частности обувь: сандалии, пленсоли, пинетки и гусарики (обувь для совсем маленьких)…
Новые законы формировали новый образ жизни москвичей. Все общественные и культурные мероприятия в городе (спектакли, киносеансы и пр.) должны были заканчиваться не позднее чем без четверти одиннадцать ночи. А еще недавно, в мирное-то время, гулянка в больших ресторанах шла до трех часов ночи, магазин „Подарки“, на углу Петровки и Кузнецкого Моста (в наше время там был магазин „Товары для женщин“), торговал до одиннадцати, в цирке Карандаш давал ночные представления, которые только в одиннадцать начинались. Теперь же гражданам запрещалось с двенадцати ночи до четырех утра ходить по городу, ездить на автомобилях, не имея на то специального пропуска, на улицах города также запрещалось фотографировать и снимать кино.
В начале июля был введен новый порядок работы почты. Согласно ему, запрещалось „в письмах и телеграммах сообщать какие-либо сведения военного, экономического или политического характера, оглашение которых может нанести ущерб государству“. Запрещалось переправлять по почте открытки с видами или наклейками фотографий, письма со шрифтом для слепых, кроссвордами, шахматными задачами и т. д. Запрещалось также употребление конвертов с подкладками (бумага была плохая, и конверты приходилось делать двойными), писать письма размером более четырех страниц почтовой бумаги…
Жизнь, обычная жизнь большого города, продолжалась. Все лето 1941 года на его улицах и площадях продавались мороженое и газированная вода. Люди ходили в театры, в кино, смотрели фильмы „Щорс“, „Если завтра война“, „Шел солдат с фронта“, „Профессор Мамлок“, „Болотные солдаты“, „Семья Оппенгейм“, „Боксеры“. В летнем театре „Эрмитаж“ на Петровке, совсем как в мирное время, пел Козин, танцевали Анна Редель и Хрусталев, острил Дыховичный, смешили публику Миров и Дарский. В ЦПКиО им. Горького работал цирк шапито и выступала большая человекообразная обезьяна по имени Чарли. Чарли ездил на велосипеде, жонглировал всякими штуками, строил рожи и думал про себя: „Какого лешего забрался я из своих джунглей в эту даль, где вместо бананов бомбежки!“…
В июле 1941-го в Москве стали формироваться группы самообороны жилых домов, учреждений и предприятий. Одна такая группа создавалась на 200–500 человек населения. Если дом был большой, то такую группу должен был организовать каждый подъезд. Группы охраняли общественный порядок во время бомбежек и при ликвидации их последствий. Участники групп носили красные нарукавные повязки с надписью „МПВО“. У командиров звеньев повязки были красные с синей полосой, а у начальников групп на красной повязке – две синие полосы.
Команды ПВО существовали и на предприятиях, и в учреждениях, и в учебных заведениях.
На улицах Москвы появились так называемые „слухачи“. Они слушали небо через три звукоуловителя, похожих на граммофонные трубы, только большие. „Слухачи“ обнаруживали приближение немецких самолетов. Относились они к службе „ВНОС“ – воздушного наблюдения, оповещения и связи.
Над городом повисли аэростаты. Они вспыхивали, когда в них врезались вражеские бомбардировщики. По ночному небу в поисках самолетов шарили прожекторы.
А вообще надо сказать, что бомбежек москвичи особенно боялись только первое время. Постепенно они к ним привыкли, научились по звуку отличать наши самолеты от немецких „хейнкелей“, „юнкерсов“ и „фокке-вульфов“. Они уже не хватались за голову, не лезли под кровати, заслышав гул самолета. Даже болеть, как это ни покажется странным, москвичи стали меньше…
Для многих москвичей бомбоубежищем служило метро. Движение поездов в нем прекращалось с восьми вечера до половины шестого утра, а до войны оно работало до часа ночи. Вход в него и тогда, и во время войны стоил тридцать копеек. Только теперь, после того как поезда заканчивали свой бег по тоннелям, в половине девятого вечера, в метро пускали детей и женщин с детьми до двенадцати лет. Ночевать в метро было надежнее, чем дома. Государство берегло детей – „наше будущее“ и прятало их от бомбежек в своих подземных дворцах. Взрослым „Правила“ запрещали вечером и ночью, до сигнала „Воздушная тревога“, входить в метро. Нарушителям грозил штраф от пятидесяти до трехсот рублей. Однако, войдя в метро с вечерней бомбежкой, многие оставались в нем до утра.
Ночевали москвичи в тоннелях на деревянных щитах, которые укладывались на рельсы. На платформах и в вагонах разрешалось оставаться только детям и женщинам с детьми до двух лет.
Правила пользования метрополитеном требовали, чтобы те, кто прячется в нем от бомбежек, уносили свой мусор с собой, чтобы не тащили в метро ящики, узлы и чемоданы, а брали с собой лишь постельные принадлежности и узелки с едой для детей. Но люди, отправляясь в метро, не знали, вернутся ли они после бомбежки домой или застанут на его месте развалины, поэтому некоторые держали наготове чемоданы и узлы и тащились с ними в метро или бомбоубежище, чтобы не остаться потом ни с чем.
У читателя может возникнуть вопрос: а где же в метро туалеты, да еще для такого количества людей? Вопрос не праздный, если учесть, что в 1941 году в метро ежемесячно укрывалось до трехсот пятидесяти тысяч человек. Потом, правда, стало прятаться тысяч восемьдесят и даже меньше. Так вот, туалеты в метро были. Устроили их в тоннелях. Сделали и водяные фонтанчики для того, чтобы люди, не имеющие при себе никакой посуды, могли пить воду…».
Поразительное хладнокровие показывали советские руководители во главе со Сталиным. А ведь в концу июля немецкие оккупанты уже далеко продвинулись вглубь страны. Они взяли Вильнюс (Вильно), Даугавпилс, Лиепаю, Ригу, Львов, Минск, вышли к Днепру и осадили Киев, Смоленск. При этом
Сталин понимал, что ситуация дальше будет только ухудшаться, но победа в итоге все равно будет за СССР. Вот, например, какие впечатления остались у посланника Ф. Рузвельта Гарри Гопкинса, который приехал в те дни в Москву и 30 июля встретился со Сталиным:
«…Он (Сталин) приветствовал меня несколькими быстрыми русскими словами. Он пожал мне руку коротко, твердо, любезно. Он тепло улыбался. Не было ни одного лишнего слова, жеста или ужимки. Казалось, что говоришь с замечательно уравновешенной машиной, разумной машиной. Его вопросы были ясными, краткими и прямыми. Его ответы были быстрыми, недвусмысленными, они произносились так, как будто они были обдуманы им много лет назад. Если он всегда такой же, как я его слышал, то он никогда не говорит зря ни слова. Если он хочет смягчить краткий ответ. он делает это с помощью быстрой, сдержанной улыбки – улыбки, которая может быть холодной, но дружественной, строгой, но теплой. Он с вами не заигрывает. Кажется, что у него нет сомнений. Он создает у вас уверенность, что Россия выдержит атаки немецкой армии. Он не сомневается, что у вас тоже нет сомнений. Он довольно часто смеется, но это короткий смех, быть может несколько сардонический. Он не признает пустой болтовни. Его юмор остр и проницателен.
Сталин несколько раз повторил, что он не недооценивает немецкую армию. Он сказал, что их организация превосходна и что, по его мнению, немцы обладают крупными резервами продовольствия, людей, снаряжения и горючего. Поэтому он считает, что. немецкая армия способна вести зимнюю кампанию в России. Он думает, однако, что немцам будет трудно предпринимать значительные наступательные действия после 1 сентября, когда начинаются сильные дожди, а после 1 октября дороги будут настолько плохи, что им придется перейти к обороне. Он выразил большую уверенность в том, что в зимние месяцы фронт будет проходить под Москвой, Киевом и Ленинградом, вероятно, на расстоянии не более чем 100 км от той линии, где он проходит теперь. Он считает. что немцы „устали“ и не имеют боевого наступательного духа. Германия все еще может перебросить сюда около 40 дивизий, в этом случае на русском фронте будет всего 275 дивизий. Однако вряд ли удастся подвезти эти дивизии до наступления холодов.
Сталин сказал, что, по его мнению, мы [США] в конце концов неизбежно столкнемся с Гитлером на каком-нибудь поле боя. Мощь Германии столь велика, что, хотя Россия сможет защищаться одна, Великобритании и России вместе будет очень трудно разгромить немецкую военную машину… Война будет ожесточенной и, возможно, длительной. Наконец, он просил меня сообщить президенту, что, хотя он уверен в способности русской армии противостоять германской армии, проблема снабжения к весне станет серьезной и что он нуждается в нашей помощи…»
Но вернемся к Зое Федоровой.
Вернувшись из Ленинграда в Москву, она вскоре включилась в новый кинопроект – в фильм «Боевой киносборник № 4», который снимался на «Мосфильме» и «Союздетфильме» в конце июля 1941 года. Фильм состоял из трех новелл: «Британский флот» (режиссер Григорий Александров), «Патриотка» (Василий Пронин) и «Приказ выполнен» (Ефим Арон). Федорова играла главную роль в «Патриотке» (в новелле «Британский флот» главную роль исполняла Любовь Орлова, игравшая свою героиню из «Волги-Волги» – письмоносицу Дуню Петрову (Стрелку).
Героиня Федоровой – Франя – работает в колхозе трактористкой. И вот однажды рядом с их деревней вышел из строя броневик. Стрелок экипажа отправляется в ближайший населенный пункт за горючим. По пути он встречает Франю, которая сообщает о том, что немцы сбросили воздушный десант и сгоняют все население на строительство взлетно-посадочной площадки. Поэтому девушка берется сама принести бензин. Обманув немецких солдат, буквально из-под носа врага Франя ловко выносит два ведра бензина, и, заняв место раненого водителя, уверенно ведет боевую машину на фашистов. Увидев неожиданное подкрепление, жители поселка нападают на фашистских парашютистов и быстро расправляются с врагом.
Фильм вышел на экраны страны 9 сентября 1941 года, когда немцы уже рвались к Москве. А за две недели до этого из заключения была выпущен отец Зои – Алексей Федоров, отсидевший в лагере ровно три года из десяти. Что же произошло, чтобы его выпустили?
А произошла война. В те дни из лагерей начали освобождать тысячи людей, большинство из которых должны были включиться в борьбу против фашистов. Например, по представлению НКГБ были выпущены около сотни деятелей советской разведки, арестованных в 1937–1938 годах. А по представлению наркомата обороны обрели свободу 60 крупных офицеров, которые тут же были зачислены в разные войсковые соединения на начальственные должности.
Что касается Алексея Федорова, то его освобождение было осуществлено по просьбе Зои Федоровой. Но это было несколько странное освобождение, запоздалое. Дело в том, что еще в январе 1941 года Федоров-старший, направляясь в лагерный лазарет, отморозил себе пальцы на руках (он ехал в кузове грузовика). В итоге пальцы ему пришлось ампутировать. Поэтому на свободу вышел инвалид, который от пережитого стресса умер фактически в одночасье. Это случилось ровно через месяц после выхода на свободу – 22 сентября 1941 года (на момент смерти ему было 56 лет). А чуть позже Зою и двух ее сестер – Александру и Марию – постигло новое гор: на фронте погиб их младший брат Иван.
Самым странным фактом в дальнейшей истории является то, что Берия – человек, ведомство которого погубило Алексея Федорова, – предложит его дочери стать… подпольщицей в оккупированной Москве. Впрочем, не будем забегать вперед.
К моменту смерти Федорова-старшего ситуация на московском направлении для советских войск была катастрофическая. Заглянем в Википедию:
«…30 сентября с переходом в наступление 2-й танковой группы немецкое командование приступило к осуществлению операции „Тайфун“. 2 октября на Московском направлении перешли в наступление главные силы группы армий „Центр“…
Начавшая наступление 30 сентября 2-я танковая группа Гудериана сразу достигла серьезных успехов. Уже 3 октября части 24-го моторизованного корпуса ворвались в Орел, преодолев около 200 км. Когда немецкая 4-я танковая дивизия ворвалась в город, по улицам еще ходили трамваи и лежали ящики с неэвакуированным заводским оборудованием.
С учетом глубокого прорыва немецких войск вечером 5 октября Брянскому фронту было разрешено отвести войска на вторую полосу обороны в районе Брянска и на рубеж реки Десна.
Однако уже 6 октября немецкая 17-я танковая дивизия захватила Брянск, а 18-я танковая дивизия – Карачев, окружив, таким образом, силы Брянского фронта. Командующий фронтом А. И. Еременко вынужден отдать приказ армиям фронта о бое „с перевернутым фронтом“.
В окружение под Брянском попали силы 3, 13 и 50-й советских армий: 27 дивизий, 2 танковые бригады, 19 артиллерийских полков РГК и управления 50, 3 и 13-й армий Брянского фронта. Во время выхода из окружения погиб командующий 50-й армией генерал-майор М. П. Петров. При попытке выхода из окружения 13 октября сам Еременко был серьезно ранен и эвакуирован в Москву специально присланным за ним самолетом…
2 октября началось наступление остальных сил группы армий „Центр“. Создав подавляющее преимущество на узких участках, немецкие войска прорвали фронт советской обороны. 4 октября были захвачены Спас-Деменск и Киров, 5 октября – Юхнов. В этот же день противник вышел в район Вязьмы.
Для флангового контрудара по наступающей группировке была создана фронтовая группа И. В. Болдина. Однако в результате танкового боя в районе южнее Холм-Жирковского советские войска потерпели поражение. 7 октября немецкие 7-я танковая дивизия 3-й танковой группы и 10-я танковая дивизия 4-й танковой группы замкнули кольцо окружения войск Западного и Резервного фронтов в районе Вязьмы. В окружение попали 37 дивизий, 9 танковых бригад, 31 артиллерийский полк РГК и управления 19, 20, 24 и 32-й армий (управление 16-й армии, передав войска 19-й армии, успело выйти из окружения).
До 11 октября окруженные войска предпринимали попытки прорваться, только 12 октября удалось на короткое время пробить брешь, которая вскоре была вновь закрыта. Всего под Вязьмой и Брянском в плен попало более 688 тыс. советских солдат и офицеров, из окружения удалось выйти лишь около 85 тыс. В вяземском „котле“ были пленены командующий 19-й армией генерал-лейтенант М. Ф. Лукин и направленный к нему на помощь бывший командующий 32-й армией генерал-майор С. В. Вишневский, погиб командующий 24-й армией генерал-майор К. И. Ракутин.
Неблагоприятное развитие военных действий в районе Вязьмы и Брянска создало большую опасность Москве на Можайском направлении. Для организации противотанковой обороны Ставкой ВГК в Можайск 4 октября направляется начальник артиллерии Резервного фронта генерал-майор Л. А Говоров. 9 октября приказом Ставки ВГК создается Можайская линия обороны (командующий войсками генерал-лейтенант П. А. Артемьев, заместитель командующего генерал-майор Л. А. Говоров).
В начале октября 1941 года 3-я танковая группа вермахта начала наступление в направлении Малоярославца. 5 октября был захвачен Юхнов. Удар был неожиданным для советских войск. Но начальник парашютно-десантной службы Западного фронта капитан И. Г. Старчак, командовавший отрядом десантников из нескольких сот человек, по своей инициативе занял оборону на реке Угре за Юхновым и смог сдержать головные колонны 10-й танковой дивизии 57-го моторизованного корпуса вермахта, наступавшие по Варшавскому шоссе. Также 5 октября около 2000 курсантов артиллерийского и 1500 курсантов пехотного подольских училищ были сняты с занятий, подняты по тревоге и направлены на оборону на Ильинском боевом участке. Немцы были задержаны на две недели, которых хватило для формирования сплошной линии обороны на участках второго рубежа Можайской линии – по реке Наре.
В целях объединения руководства войсками западного направления оставшиеся войска Резервного фронта были 10 октября переданы в состав Западного фронта, командующим войсками которого в этот день был назначен генерал армии Г. К. Жуков (И. С. Конев оставлен его заместителем)…
Уже 13 октября пала Калуга, 16 октября – Боровск, 18 октября – Можайск и Малоярославец. Противника удалось остановить только на рубеже рек Протва и Нара.
Несмотря на упорное сопротивление советских войск, к концу октября 1941 года немецким войскам 4-й армии и 4-й танковой группы удалось сбить соединения Западного фронта с Можайской линии обороны практически на всем ее протяжении и постепенно отжимать их к Москве. Бои на Можайской линии обороны продолжались в среднем 7–9 дней, а на волоколамском направлении 10–12 дней. Хотя советские войска лишились опоры в виде инженерных сооружений, на взлом линии обороны было потрачено время, которое командование Красной армии использовало для уплотнения боевых порядков оборонявших столицу войск.
Таким образом, стабилизировать оборону на дальних подступах к Москве не удалось, и бои в конце октября шли уже в 80-100 км от Москвы.
15 октября Государственный Комитет обороны СССР принял решение об эвакуации Москвы. На следующий день началась эвакуация из Москвы (в Куйбышев, Саратов и другие города) управлений Генштаба, военных академий, наркоматов и других учреждений, а также иностранных посольств. Осуществлялось минирование заводов, электростанций, мостов.
16 октября город охватила паника. Десятки тысяч людей тщетно пытались вырваться из города. 20 октября ГКО ввел в Москве и в прилегающих районах осадное положение…»
К этому моменту подавляющая часть московских предприятий и учреждений была уже эвакуирована в глубь страны. Например, киностудии «Мосфильм» и «Союздетфильм» были отправлены в Среднюю Азию: первая – в столицу Казахской ССР, в город Алма-Ату, где была создана Центральная объединенная киностудия художественных фильмов (ЦОКС), в которую помимо «Мосфильма» вошел и «Ленфильм», вторая – в столицу Таджикской ССР город Сталинабад. Часть киноработников московских студий переехала также в Узбекистан (Ташкент), Грузию (Тбилиси) и Азербайджан (Баку). В столицу Туркменской ССР город Ашхабад были направлены работники Киевской киностудии.
В глубь страны уехали практически все ведущие деятели кино: режиссеры, операторы, сценаристы, композиторы, художники, актеры, актрисы и т. д. (в результате эвакуации, массовой мобилизации и вступления москвичей в добровольческие формирования к первому декабря из 4,5 миллиона москвичей в столице останется только 2,5). Причем почти никто не хотел оставаться в Москве, поскольку она стала прифронтовым городом и возможность погибнуть в ней многократно увеличивалась. А ведь актеры должны были работать во фронтовых бригадах, чтобы вселять в сражающихся бойцов уверенность в будущей победе. Но мало кто из знаменитостей хотел остаться – все рвались в эвакуацию, подальше в тыл. Тогда было решено возить их из тыла на передовую периодически, по мере надобности. Так было со всеми, но только не с Зоей Федоровой. Она практически одна из всего сонма знаменитых актеров и актрис осталась в Москве и сразу была включена в систему фронтовых гастрольных групп, которые выступали с концертами перед бойцами Красной армии на передовой и в госпиталях. Здесь же воевал и ее возлюбленный капитан Иван Клещев. С июня по сентябрь 1941 года он служил в составе 199-го истребительного авиаполка, а с октября – в 521-м авиаполку.
Почему же Зоя Федорова осталась в Москве, хотя имела все возможности отправиться вместе со всеми мосфильмовцами в эвакуацию? Последний автобус с киностудии выехал из города 16 октября, но героини нашего рассказа в нем не было. Из города уезжали режиссеры Г. Васильев (один из авторов легендарного «Чапаева»), И. Анненский, А. Медведкин, писатель А. Чаковский и др. Автобус доехал до Горького, откуда на пароходе киношники отправились в Казань, чтобы уже оттуда через Новосибирск добраться до Алма-Аты. Именно там должна была теперь разместиться главная «фронтовая» киностудия страны – ЦОКС, выпустившая в те годы (1942–1943) больше всего художественных фильмов – 17. Среди актрис, снимавшихся в них, были: Ада Войцик, Тамара Макарова, Марина Ладынина, Янина Жеймо, Вера Марецкая, Валентина Серова, Лидия Смирнова, Валентина Караваева, Людмила Целиковская, Ольга Жизнева, Софья Магарилл, Манефа Соболевская, Александра Данилова, Лариса Емельянцева, Александра Денисова, Елизавета Кузюрина, Анна Павлова, Галина Фролова, Екатерина Сипавина, Галина Сергеева, Зинаида Морская, Инна Федорова, Зинаида Воркуль, Людмила Шабалина, Татьяна Говоркова, Нина Петропавловская, Евгения Голынчик, Нина Зорская, Елена Тяпкина, Екатерина Сипавина, Людмила Глазова, Варвара Журавлева, Вера Шершнева, Д. Панкратова, Вера Алтайская, Валентина Телегина, Софья Левитина, Вера Орлова, Татьяна Гурецкая, Ольга Якунина, Мария Пастухова, Татьяна Пельтцер, Анна Петухова.
На соседней Ташкентской киностудии снимались следующие актрисы (некоторые из них могли сниматься и на ЦОК-Се): Фаина Раневская, Янина Жеймо, Татьяна Окуневская, Лидия Смирнова, Вера Шершнева, Наталья Гицерот, Юлия Солнцева (Пересветова), Людмила Нарышкина, Лидия Карташова, Ирина Федотова, Ольга Третьякова.
На Сталинабадской (Сталинабад – будущая столица Таджикской СССР город Душанбе), где базировался «Союздет-фильм», снимались актрисы: Елена Кузьмина, Мария Барабанова, Клавдия Половикова, Лидия Сухаревская, Вера Алтайская, Марина Ковалева, Галина Степанова, Татьяна Коптева, Елена Максимова, Софья Ланская, Нина Никитина, Нина Шатерникова, Нина Никольская, Майя Менглет.
На Ашхабадской киностудии, где теперь базировалась Киевская киностудия, снимались: Наталья Ужвий, Ядвига Анджеевская, Лидия Карташова, Александра Лютова, Валентина Миронова, Елена Измайлова, Анна Лисянская, Нина Лыхо, Евгения Мельникова, Мария Егорова, Ирина Федотова, Елена Ануфриева, Т. Виноградова.
Наконец, на Бакинской киностудии снимались: Любовь Орлова, А. Филиппова; на Тбилисской – Евгения Горкуша, на Ереванской – Нина Алисова.
Как видим, практически все известные и малоизвестные советские киноактрисы покинули свои города (Москву, Ленинград, Киев) и оказались в эвакуации, продолжая там сниматься в кино. Впрочем, снимались далеко не все – некоторые за все время пребывания в эвакуации ни в одном фильме так и не снялись. Да что там актрисы – даже среди актеров были такие. Например, Павел Кадочников. Он, кстати, много позже будет сетовать: «Об одном сожалею: не проявил твердой настойчивости, чтобы побывать на фронте. Хотя, видит Бог, всегда испытывал острую неудовлетворенность от своей полной непричастности к войне. Всегда казнил себя тем, что приходилось играть в театре, на съемочной площадке в то время, когда мои сверстники воевали. И к руководству много раз обращался: отправьте на фронт! Мне аргументированно отказывали. Но сейчас, с высоты прожитых лет, вижу – это не оправдание. Надо было настоять…».
Не знаю, как в театре (а Кадочников играл на сцене ленинградского ТЮЗа), но в кино актер в годы эвакуации почти не снимался. Во время войны свет увидели два фильма с его участием: «Оборона Царицына» (роль – красноармеец Коля Руднев) и «Иван Грозный» (1-я серия; роль – Владимир Андреевич Старицкий). Так вот, первый снимался на «Ленфильме» еще до войны и в самом ее начале (весной-летом 1941 года), а второй был начат в Алма-Ате в конце 1943-го, но затем продолжен в следующем году уже в Москве.
Впрочем, во время эвакуации не снимались многие актеры (Игорь Ильинский, Ростислав Плятт и др.), предпочитая съемкам игру в театре.
Но вернемся к осенним дням 1941 года.
В столице тогда остались актеры и актрисы нескольких театров, не эвакуированных из Москвы. Например, Большого театра, Музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко, Областного театра юного зрителя, Театра миниатюр. А также созданного тогда Драматического театра, призванного обслуживать население и воинские части и объединившего в своей труппе актеров театра им. Ленсовета, МХАТ, Малого театра, Театра Революции, Камерного и театра им. Ленинского комсомола. Однако Зоя Федорова не входила в труппы ни одного из этих театров и на их сценах не выступала. А ведь была одной из самых известных актрис советского кино довоенного времени. И с этим статусом она с осени 1941 года работала лишь во фронтовых бригадах. Почему же коллеги-киношники не взяли ее с собой? Может, причина была в ее гражданском супруге летчике Иване Клещеве, который не хотел отпускать от себя любимую? Но эта версия выглядит сомнительной. Во-первых, какой мужчина не хочет, чтобы его возлюбленная осталась жива и покинула опасное место до лучших времен? Во-вторых, осенью 41-го Клещев (как и другие советские летчики) практически не имел возможности часто бывать дома, выполняя боевые задания на фронте.
Есть еще одна версия того, почему Федорова осталась в Москве. Это могло быть своего рода наказание актрисе, наложенное кем-то из руководителей киноглавка. Но и в это не верится. Осенью 1941 года киноглавк тоже переместился из Москвы в эвакуацию, в Сибирь. Поэтому вряд ли кто-то мог бы отследить то, как Зоя Федорова села бы в последний автобус и вместе с остальными мосфильмовцами выехала в Алма-Ату. Но она в этот автобус так и не села, рискуя оказаться в оккупированном немцами городе. Вот и получается, что она не покинула столицу скорее всего потому, что должна была остаться в городе, занятом немцами. Как это, например, должен был сделать наш разведчик Николай Кузнецов, известный немцам как их обрусевший соотечественник инженер Рудольф Шмидт. И снова вспомним строчку из письма Зои Федоровой на имя Л. Берии: «…Я дала вам согласие остаться в Москве на случай, если немцы захватят ее, чтобы помогать вам вести с ними подпольную борьбу».
Судя по этой строчке, инициатива в данном предложении исходила от самого Берии. Причем прозвучало это предложение ближе к началу октября 41-го, когда ситуация под Москвой стала угрожающей. Но тогда напрашивается вопрос: в каком качестве Берия видел героиню нашего рассказа в оккупированной Москве? Ведь актрису и лауреата Сталинской премии (1941) Зою Федорову, снявшуюся почти в двух десятках фильмов, причем во многих из них – в главных ролях, в столице (впрочем, как и во всей стране) знала практически каждая собака. Также она была хорошо известна и немецким спецслужбам. Если бы она осталась в городе, занятом фашистами, у нее должно было быть железное алиби на тот случай, если бы к ней явились гестаповцы (вернее, сотрудники СД). Алиби, которое позволило бы ей не только не быть арестованной, но и которое позволило бы ей выполнять подпольную работу под носом у фашистов. Было ли у нее такое алиби? Видимо, было, если уж сам Берия решил оставить ее в городе. Ведь это решение принимал не он один, но и те контрразведчики, подбиравшие штат агентов, которым предстояло остаться в оккупированной Москве. И эти люди могли согласиться с кандидатурой Федоровой только в том случае, если они были уверены в ней, как в самих себе. Ведь это вовсе не шутка – работать в подполье. Не всякий мужчина способен на столь опасную деятельность, а здесь женщина, да еще актриса (а большинство из них особы достаточно легкомысленные). В случае провала такого неопытного агента могли попасть в руки костоломов СД и другие подпольщики, связанные с ней общими нитями агентурной работы. Короче, провести на мякине немецких контрразведчиков было практически невозможно – не те это были люди.
И здесь снова всплывает имя главного тогдашнего контрразведчика Павла Федотова – аса агентурной работы (с марта 1939 года он даже был лектором Высшей школы НКВД СССР по агентурно-оперативной работе). Как мы помним, в Секретно-политическом отделе он начал работать весной 1937 года, но в течение года занимался «восточным» направлением (Закавказские республики и Средняя Азия), поскольку до этого работал в Чечне. С августа 1938 года он стал помощником начальника СПО, а спустя ровно год возглавил этот отдел. Под его началом была вся союзная агентура, поэтому именно ему и было приказано возглавить московское подполье, взяв в помощники его заместителя Леонида Райхмана (того самого, что был женат на балерине Ольге Лепешинской), который был начальником 5-го отделения 2-го (секретно-политического) отдела ГУГБ НКВД СССР (октябрь 1938 – 1 января 1940 года), а это отделение отвечало за разработку литераторов, работников печати, издательств, театров, кино, деятелей культуры и искусства. Послушаем П. Судоплатова:
«…Меркулов предложил вначале, чтобы я стал главным нелегальным резидентом НКВД по Москве в случае занятия ее немцами. Я дал согласие, однако Берия аргументированно возразил Меркулову. Было принято (не оформленное приказом по наркомату) решение назначить на эту работу начальника центрального аппарата контрразведки П. Федотова с подчинением ему всех резидентур, которые создавались по линии НКВД и партийно-советского актива. (Это решение сейчас кажется спорным. Ведь ни в коем случае не следовало давать какую-либо, даже минимальную возможность немецким спецслужбам захватить фигуру такого уровня.) Берия обосновал это назначение тем, что Федотов лично хорошо знал партийно-советский актив столицы и большую часть агентуры НКВД, намечаемой оставить на подпольной работе. Это обстоятельство, конечно, позволяло бы Федотову в экстремальной обстановке принимать решения об использовании оперсостава и агентуры с учетом лично ему известных деловых качеств людей.
Петр Васильевич Федотов – кадровый работник органов безопасности, очень взвешенный человек, отличительной чертой его характера была медлительность в принятии решений. Тандем его инициативного заместителя Леонида Райхмана и медлительного Федотова, скрупулезно выполнявших все установки, шедшие сверху, просуществовал довольно долго, и содружество этих людей, начавшееся в 1939 году, продолжалось вплоть до 1946 года…».
Основываясь на всем перечисленном, можно с большой долей уверенности заявить, что Зою Федорову предполагали сделать подпольщицей не с бухты-барахты (например, из-за нехватки квалифицированных кадров в стане разведчиков), а потому, что за ее плечами был серьезный агентурный опыт (14 лет работы на органы ГПУ-НКВД). Более того, судя по всему, и для немцев у нее была заготовлена легенда, по которой выходило, что она, хоть и известная актриса и лауреат Сталинской премии, но в душе ненавидит советскую власть за то, что та фактически погубила ее отца-ленинца. Здесь свою роль должна была сыграть, к примеру, возможная дружба Зои с Магдой Шольц из немецкого посольства. То есть Зоя Федорова входила в ту самую подпольную «антисоветскую» сеть, которую начал плести еще в 30-е годы НКВД как в Москве, так и в других советских городах (в эту же сеть входил и уже известный нам Александр Демьянов – агент «Гейне»). И снова обратимся к словам П. Судоплатова:
«Мы исходили из того, что „легендирование“ следует строить на наличии „антисоветских групп“ в командном составе Красной армии и остатков контрреволюционных монархических организаций, услугами которых, безусловно, захотят воспользоваться немецкие спецслужбы…».
Из рассекреченных на сегодняшний день документов, которые посвящены операции «Московский план» (она подразумевала под собой создание подпольной сети в оккупированной Москве), известно, например, следующее. Среди наших агентов был один мужчина, носивший агентурный псевдоним «Тиски». Что известно об этом человеке? Он происходил из дворянской семьи, был инженером по образованию и отличным спортсменом. Но главное – его мать перед войной была осуждена к восьми годам за связь с сотрудниками германского посольства в Москве. Именно эта строка в его биографии, по мнению наших контрразведчиков, и должна была проложить ему путь к сердцам фашистов, чтобы завоевать их доверие (он должен был внедриться в спортивные и молодежные фашистские организации и добиться в них руководящего положения для последующего совершения крупного террористического акта). Ведь, действительно, вряд ли сотрудники СД могли вообразить, что человек, у которого коммунисты упекли за решетку самого родного человека – маму, может верой и правдой служить этим самым палачам. Та же история, судя по всему, должна была сработать и в случае с Зоей Федоровой, отец которой был арестован после того, как привел в свой дом врача-немца.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.