Глава 13. Изнанка ремесла

Глава 13. Изнанка ремесла

На следующий день я прибыл в Цюрих, где должен был встретить Эдуарда, Жоржа и Шарля. Первый мне служил для связи с сестрой Реккера, он сообщил мне, что она хочет меня увидеть, и я знаю заранее все, что она мне хочет сказать. Я назначил ей встречу на вторую половину дня в Вёллисхофене, так как она не боялась встречаться со мной в городе.

Второй напомнил мне, что Анри вероятно возвратится из Германии через несколько дней.

Что касается Шарля, то я ждал его на выходе из его банка, в полдень, когда колокола звонят на всех колокольнях Цюриха. Я узнал его под портиком, по его атлетическому виду и по тому, что он немного волочил свою раненую ногу.

Я пригласил его позавтракать, и он увез меня недалеко отсюда в огромную пивную, где каждый день поглощают кислую капусту сотнями килограммов, а темное и светлое пиво тысячами литров.

Он так же, как Мюллер, начал рассказывать о знаменитом французском капитане, который…, что, которого… Решительно…

— Знаешь ли ты, к какой службе он принадлежит?

— Министерство внутренних дел или Военное министерство, — ответил он, — я точно не знаю. Он посещает любовницу немецкого военного атташе.

Затем он проводил меня на вокзал, где я сел в поезд на Вёллисхофен.

Там, на скамейке недалеко от берега, меня уже ждала сестра Реккера; бедная женщина потеряла все свое хорошее настроение и жизнерадостность. Она стала похожей на побитую собаку и была подвергнута такому осуждению со стороны местной немецкоязычной среды, казалось, требующей от нее постоянных покаяний. Она смотрела на меня, как если бы была действительно виновата. Я напрасно пытался говорить ей об услугах, оказанных Франции; мои слова улетают в пустоту; в них нет никакого смысла для этой женщины, швейцарки по рождению, чей муж был немцем.

— Вы уже видели вашего брата?

— Нет, мне все еще не давали свиданий, но если верить адвокату, он держится стойко. Он им говорит только то, что сам хочет. Вы видели ваши приметы, которые он дал полиции?

Затем, взяв все свое мужество в руки, я спросил: — И Кэти.

Это имя подействовало на нас с первой минуты. Сказав его, наконец, мы оба смогли дышать свободнее.

— Бедная, бедная Кэти! Я не знаю ничего, мне никто больше ничего не говорил. Они, возможно, ее уже…

И прикрыв лицо руками, она разрыдалась.

Как я хотел бы оказаться в другом месте! Несмотря на меня, несмотря на все мои убеждения, когда я умолял ее действовать осторожно, несмотря на то, что никто не сможет упрекнуть меня в том, что я скрыл от этого ребенка подстерегающие ее опасности, несмотря на то, что я никак не мог больше повлиять на происходящее, я не смог задушить в себе голос, который мне повторял: все же именно ты соблазнил ее своими деньгами и послал на смерть, поставив перед ней задачу выше ее сил. Достаточно ли ты ее подготовил, предупредил, научил?

— Нет же! Нет! — сказал я, чтобы успокоить мать. — Вы хорошо знаете, что женщин всегда будут щадить, особенно девушек. Ее оставят в тюрьме до конца войны, а когда мы победим, потребуем ее освобождения.

— Но они же действительно расстреляли мисс Эдит Кавелл!

— Это не одно и то же, мадам; ее они расстреляли из-за ненависти к англичанам, но к Кэти они действительно проявят снисхождение, и жених им объяснит…

— Ой, он, этот мерзавец, который ее и выдал, так как это был он, только он! Никогда Кэти не доверилась бы другим. Она слишком хорошо знала, насколько опасно, что она делала.

Я позволил ей свободно излить свою боль и, взяв ее правую руку между моими, машинально ласкал ее. Этот непредвиденный жест ее немного успокоил, и я смог коснуться материальной стороны вопроса.

— Мои руководители, — сказал я, — попросили меня передать вам их заверения в глубоком своем уважении и вручить этот конверт. Вы сможете таким образом улучшить положение вашего брата.

Она поблагодарила меня:

— У меня еще есть сбережения, сударь, но я довольна, что не пришлось начать их тратить. Поблагодарите этих господ за меня. Ох! Я предпочла бы просить милостыню, но лишь бы мне вернули мою дочь!

Я сумел, наконец, достойно выпутаться из этого тягостного свидания и сел на катер, чтобы вернуться в город. Даже сегодня, после стольких лет, печать переполняет меня, когда я вспоминаю эту встречу. Но больше всего меня угнетало, что я знал, что никогда моя служба не смогла бы возместить ущерб этой женщине, как она, на мой взгляд, этого заслуживала.

Люцерн встретил меня на следующий день. Утро было чудесно и озеро Четырех Кантонов сверкало на солнце, такое бледно-изумрудное посреди темно-зеленых лесов и гор, как будто вставленное в оправу. Люцерн был центром интернирования для изуродованных и больных, немецких военнопленных прибывших из Франции взамен французских пленных, которых приняли главным образом в Вале. Немцы окружили наших тонкой сетью более или менее добровольных шпионов и постов подслушивания; у меня был приказ сделать то же самое с интернированными немцами. Но условия были не равны, немецкие разведывательные службы легко находили помощников в среде немногочисленного персонала: санитаров, массажистов, обслуги любого вида; они им предоставляли маленькое ежемесячное жалование и премии за результат работы.

Но, что касается меня, я не мог обещать никакого постоянного вознаграждения. Сведения, которые надо собирать в этой среде, могли быть по большей части только официальными сплетнями, переходящими из уст в уста, деформированными и усиленными каждый раз подобно дешевому продукту питания, который, купленный и затем перепроданный многочисленными посредниками, достигает цены намного большей, чем он действительно стоит, из-за налогов и наценок на каждой сделке. Однако даже самая незначительная мелочь имеет значение; наименьший показатель может навести на след, предоставить непредвиденное совпадение, которое подтвердит информацию самую сомнительную и самую сенсационную. Просеяв горы пустой соломы, всегда можно найти несколько зерен правды. Письма, приходящие из страны образовывают естественную основу для разговоров, а потом достаточно слушать. Но для этого нужно много ушей.

Я позвал сюда двух братьев Пьера и Поля и сообщил им, что пробил час выходить из их продолжительной летаргии; я предложил им завербовать для меня франкофильских швейцарцев с тонким слухом. У Франции есть друзья, верные ей даже в немецкоязычной Швейцарии, и это факт, которым не смогли бы похвастаться немцы в кантонах франкоязычных. Даже в Люцерне, вопреки явным прогерманским тенденциям этого ультра-католического и клерикального кантона, наши друзья и союзники по сердцу и разуму довольно многочисленны. Немцы, впрочем, не умеют завоевывать для себя симпатии тех душ, которые им приобретает их пропаганда, они их часто теряют по своей собственной вине, так как всегда, после определенной черты, проявляется суть их природы.

— Несколько дней тому назад, — рассказал мне Поль, — местный праздник объединил в Люцерне несколько духовых оркестров городов и соседних поселков. В своей одежде, напоминавшей военные мундиры, несколько музыкантов проходили по мосту в сторону вокзала. Покрытые пылью, с горящими глотками и торопясь утолить жажду, эти крепкие весельчаки из кантонов Унтервальда или Ури столкнулись на мосту с маленьким прусским лейтенантов, с моноклем в глазу, тонкой талией, выдающимися грудными мышцами и с огромным черно-белым железным крестом сбоку на груди. Возможно, они бросили ему взгляд немного насмешливый, который вряд ли касался именно его личности, так как швейцарец смел и уважает храбрецов, но иронизировал по поводу его походки военного щеголя. Короче, офицер остановился, преградил им путь и приказал:

— Стоять!

— Nu, was will ebba der?[25]

— У вас теперь не отдают честь? — набросился маленький офицер.

Шеи быка надуваются, огромные кулаки сжимаются.

— Jo, was meinsch denn m?nnle?[26]

— Достаточно, молчать, следуйте за мной! На пост!

— Эй, скажи-ка, Жорж, — обратился один из горцев к своему соседу, — солнце перегрело ему череп, надо бы охладить ему мысли. Держи, возьми мой тромбон.

И он спокойно схватил лейтенанта за воротник его безукоризненного кителя, поднял его над парапетом и, скорчив рожу, опустил его в сине-зеленые воды реки Рейсс.

Собралась толпа, смех раздавался со всех сторон, до тех пор, пока два спешно прибежавших полицейских не пригласили музыкантов и лейтенанта прийти объясниться на соседний пост.

Я хорошо знал, что лейтенант был уверен в своей правоте, он принял этих горцев за военных музыкантов, которые ему должны были в этом качестве отдать честь, но не разумнее было бы применить сюда латинскую поговорку: «Est modus in rebus»[27]?

Я был в Берне вечером и испытывал после этих первых дней странную потребность расслабиться, которая привела меня в один из наилучших ресторанов города. Хорошо накрытый стол, цветы, сверкающие бокалы, приглушенный свет лампы, стоящей на чистой скатерти, далеко в другом зале звуки спокойной музыки, спокойствие добропорядочного зала, посещаемого хорошо образованными людьми; два французских блюда, бургундское вино, все хорошо поданное, хорошо приготовленное, в целом, возможно, настоящее сумасшествие для французского лейтенанта, который получает только свое жалованье, но какое утешение, какие успокаивающие свойства содержатся во всех этих вещах!

Затем, прежде чем пойти спать, я пошел побродить в лунном свете по всему этому удивительному пейзажу немецкого возрождения, которое придают старому Берну его фонтаны, аркады, все эти старые покосившиеся дома, непрочные и ценные свидетельства прошлого, всегда зависимые от членов муниципального совета, которые могли бы оказаться вандалами или дураками. Но здесь, в этой олигархии патрициев, гордящихся своим прошлым, возможно, эта опасность не существовала никогда.

Перед тем, как заснуть, я попытался найти решение проблемы, которая очень занимала меня в эти последние дни — как найти самый практичный, самый быстрый и самый точный способ поддержания связи с моими агентами. Идея уже давно бродила у меня в голове, и мне показалось, что, наконец, решил этот трудный вопрос.

На следующий день я пошел завтракать и читал газеты в буфете, ожидая Шмидта. И вот он здесь, точно в условленное время, сначала посмотрел направо, потом налево, затем пошел ко мне, делая вид, что меня не видит, прошел мимо, остановился, обернулся, увидел меня и воскликнул, приветствуя. Я пригласил его сесть.

— Ну что, как Юбер? — спросил я.

— Он приехал. Я не думаю, что за ним следили, во всяком случае, я никого не заметил; он меня не видел.

— А ваш друг Эмиль?

— Я думаю, у него все будет в порядке, — ответил Шмидт, — его сведения подтвердились тем, что мы уже знали. Немецкий горный корпус все время там; с Эмилем говорили солдаты из 2-й гвардейской дивизии, дислоцированной между Мюлузом и Кольмаром и ополченцы из саксонского Ландвера, которые разместились между Фрейбургом и швейцарской границей. Штаб-квартира горного корпуса находится в Мюлузе, командует корпусом генерал фон М.

Для испытания это хорошо. Нужно, чтобы он собрал побольше сведений теперь об этой гвардейской дивизии. Объясните ему, что мне небезразлична любая мелочь. Чтобы он пытался дойти до Мюлуза. Вы тоже не пренебрегайте ничем: это очень важно. И предупредите меня, как только у вас будут новые данные.

— Куда надо будет написать?

— Я разработал новую систему, которую мы собираемся применить в будущем; мы снова увидимся на обеде.

Юбер ожидал меня в пивной вблизи от вокзала. Крупный светловолосый человек сидел со своей второй кружкой пива за столом в спокойном углу в благоразумно выбранном им просторным зале; своим платком он время от времени вытирал себе щеки и лоб от капель пота. Он был спокоен и невозмутим как всегда, и как раз это мне в нем нравилось.

— Хорошая поездка? — спросил я.

— Да, неплохая. Например, еда все хуже и хуже. Даже с деньгами и в наилучших отелях не получишь того, что хочешь.

— Вы добились приглашений от ваших клиентов, как я вам рекомендовал?

— Да, много раз, — он ответил. — Итак, вот, многое изменилось. Клиент из Пфорцгейма, городка с большими полями вокруг, не испытывает нехватку ни в чем; но он сам едет по фермам, где находит, за хорошую оплату, масла, яйца, свиное сало — столько, сколько он хочет. В больших городах все по-другому; все жиры отсутствуют; хлеб ужасен, мясо редкость. Мне пришлось есть мармелад из репы, от которых я все еще болею; да, да, у меня из этого совсем испортился желудок, ничего не переваривает.

Он долго рассказывал о еде и продуктах, не сообщив мне ничего нового. Блокада, удавкой наброшенная на шею немцев, становится все жестче, и ее результаты ощущаются с каждым днем все сильнее. Это естественно и это было предусмотрено. Но я знал, что мой человек не приступит к другим темам, пока не исчерпает ту, которая на него произвела самое сильное впечатление.

Потом он переходит на настроения в народе. В тылу настроение плохое; те оптовые торговцы и мелкие коммерсанты, которых он знал, прежде «блестящие полководцы», говорят сегодня только о мире. Что касается рабочих всего Юго-запада, они явные пораженцы. Письма с фронта в целом обескураженные и разочаровывающие. Все это я сам знал, немцы, взятые в плен на передовой, во время допросов, письма, которые им приходят, об этом говорят достаточно. Я, тем не менее, не стал останавливать Юбера и только задал ему несколько коротких уточняющих вопросов.

Я старался хорошо объяснить агенту, перед его отъездом, какие сведения самые важные, а какие вопросы совсем незначительные. Но агенту, который возвращается с головой, набитой всем, о чем надо рассказать, я никогда не давал понять, что некоторые из его историй меня интересуют только в очень слабой степени.

— А с военной точки зрения?

— Ой, тут у меня нет ничего существенного. Это очень трудно, вы знаете, — оправдывался Юбер.

— А все же! Встречали ли вы поезда, перемещения войск?

— Да, между Карслруэ и Штутгартом я насчитал десяток поездов, следовавших сразу друг за другом.

— Итак! — сказал я в удовлетворенном тоне, — Вот, всегда что-то есть. В каком направлении вы ехали?

— Из Штутгарта в Карлсруэ.

— В какой день? Вы помните?

Он вытянул блокнот из своего кармана, полистал его короткое время.

— Это было 27-го, — сказал он.

— Вы записываете такое? Вы сошли с ума! Я же вам все хорошо объяснил, а вы…

— Я сделал, как вы мне сами объяснили, — он ответил, протягивая мне свой блокнот. — Я же не пишу ничего компрометирующего, вот смотрите: Штутгарт, посетил Мюллера, «Шмидт и Ко.», Бауэра (пригласил на завтрак). Обсужденные дела: Мюллер, 0, не покупает, вероятное банкротство, должен еще 310 марок. «Шмидт и Ко.»: вернули 76,50 марок; заказы на 580; оплатили 200. Бауэр: заказал на 1350 марок. Вторая половина дня: путешествие из Штутгарта в Карлсруэ, расходы: отель «Метрополь» в Штутгарте: 19,50, чаевых 1 марка; завтрак 2,50, билет 7,80, чаевые 0,60, почтовые открытки 0,25, марки 0,40, пиво 6,95, чаевые носильщику в Карлсруэ 0,50, в пивной 1,85. Это вам не говорит ничего, не правда ли?

— Не цифры, точны ли они?

— Да, — он отвечает, — все, что может быть проверено, точно, даже марка чаевых, которую я дал портье в «Метрополе». Но прочее: марки, карты, пиво, в них я и нахожу мои поезда и номера частей.

— Это действительно получается, ну, и какой номер?

— 58-ой полк полевой артиллерии, 77-мм пушки.

— Это новые пушки, прямо с фабрики?

— Нет, нет, пушки уже служили, как и лошади, и солдаты, весь полк. Лошади были очень худыми, солдатам от двадцати до тридцати лет, старых нет! Ах! И об этом я думаю; в самом Карлсруэ я увидел целый поезд уже бывших в употреблении крупнокалиберных орудий, с солдатами в походной форме, без лошадей. Нет, я не знаю калибра. Но большой. Номер? Он снова проконсультировался со своим блокнотом и ответил:

— 526. Направление? Мы пересеклись только с паровозом, поезд только что уехал, несколько солдат еще издалека махали руками. Они ехали на Штутгарт.

— Это интересно. А потом?

— Потом — ничего — ответил он.

— В Штутгарте много солдат-отпускников?

— Нет, у Бауэра, где я питался, семья даже жаловалась по этому поводу. Они ожидали одного из своих сыновей, но он только что написал, что краткосрочные отпуска отменены.

— Хорошо. И в каком корпусе служит этот парень?

— Тринадцатый резервный. Где? Подождите, сейчас вспомню. Ой, это должно быть в Шампани, он этого не писал, но они мне прочитали письмо, прибывшее утром. Вот, теперь, слушайте, он писал 23-го числа: «Мы на отдыхе; время от времени вражеские летчики нас будят глубокой ночью; тогда каждый раз у нас есть погибшие, и понемногу роты все уменьшаются, не знаем как. Жизнь была бы невыносима в этих дырах, покинутых населением, если бы мы не занимались охотой, часто удачной, за бутылками наилучшего французского вина. Оно есть, более или менее, во всех домах, часто хорошо спрятано, но мы его чуем издалека. Когда оно пенится в наших стаканах, мы забываем все заботы нашего существования, большие и маленькие. И действительно, поверьте мне, старики из Штутгарта, все вместе, не выпили за всю свою жизни столько шампанского, сколько здесь, за неделю, выдули их отпрыски. Это продлится еще немного времени».

Я узнаю стиль немецких солдатских писем, он типичный.

— А на конверте была печать?

— Да. Полевая почта 13-го резервного армейского корпуса.

— Вы мне доставили удовольствие, Юбер, у вас хорошая память. Так, теперь мы знаем, что тринадцатый резервный корпус был на отдыхе в ближнем тылу фронта в Шампани 23-го числа прошлого месяца и вероятно, он все еще там. Давайте посмотрим теперь на других хозяйских сыновей. И зятья? Действительно, там же были зятья?

Я продолжил, таким образом, терпеливо его расспрашивать обо всех мобилизованных мужчинах во всех семьях, которые он посетил. Теперь мне можно вытащить из этого намного больше, чем он подозревал сам. Одна из этих семей баварская. Она получила накануне открытку из Бреслау с такими простыми словами: «В поездке на несколько дней! Приветы и поцелуи, Карл». Итак, этот Карл пулеметчик в баварском горном корпусе! Как оказалось!

Детали накапливались медленно и трудно: я обязан был делать несколько записей, хотя моя память была теперь замечательно точна. Дело обучения! Я могу ей довериться на один, два, три дня, но стоит мне составить отчет, как мне кажется, что она опустошается одним ударом, как переворачивающаяся тачка для щебня.

Дело такого рода требует времени; сейчас половина первого пополудни; мы сидели там приблизительно уже два часа. Юбер выпил ощутимое количество кружек пива. Где в нем помещается вся эта жидкость, великий Боже? Но я был этим доволен, так как, пока мы хорошо пьем, мы вызываем симпатии к себе у хозяина кабачка. Тот, кто устроился бы в углу и не пил, быстро бы вызвал подозрения!

Я уже хотел было встать, но у Юбера должно быть, было в запасе еще кое-что. — 2-го, — сказал он, — я был во Фрейбурге в Бадене. Мой клиент, Альтмайер представил меня одному офицеру запаса, который меня спросил, мог ли бы я достать ему автомобильные шины. Он обещал очень хорошо платить, это очень прибыльная торговля, но я не хотел бы снабжать немцев без вашего ведома.

— Я согласен, — ответил я ему, — я даже хочу, чтобы вы отправляли шины из Франции через Швейцарию, когда вы захотите, да, да, это очень серьезно, я не шучу. Мы могли бы им предоставить две шины, если бы каждый раз получали взамен информацию, которую мы могли бы получить только на фронте, захватывая «языков».

Я добавил между тем: — Надо, чтобы вы сами ему принесли шины во Фрейбурге. Если ваш человек захочет искать шины в Швейцарии или попытается напрямую их брать их там, у него ничего не выйдет. Напишите ему прямо сегодня, что вы нашли «золотую жилу» и даже метод, как вывозить шины из Швейцарии. Если он согласится, вы тотчас же снова отправитесь туда.

Он не скрывал своей радости:

— Замечательно! Так я, наконец, хотя бы немного заработаю!

Я его тотчас же оставил, чтобы встретиться со Шмидтом, который уже выпил в качестве аперитива немало белого вина. Нельзя, чтобы он продолжал в таком темпе, это может быть опасно, тем более, в этот вечер! Я упрекнул его довольно грубо: — Внимание, старина; вы же сами знаете, что стоит вам выпить больше, чем надо, у вас развязывается язык. Так что, давайте без глупостей, мы на службе.

Я мимоходом отметил для себя магический результат этого слова, сильного, как удар хлыстом, его воздействие на сердце, на разум, на волю и внимание всех наших людей, на их физические и душевные силы, направленные к единственной цели. Мы завтракали скромно, как и подобает, учитывая среду. Что касается меня, то я стараюсь выглядеть так, как и положено человеку моего положения: маленьким коммивояжером в турне. Для того, чтобы не привлекать к себе внимания я говорю на моем диалекте Верхнего Рейна, очень похожем на базельский. В более шикарном ресторане, я вел бы себя с более важным видом, образно говоря, надувая щеки, и говорил бы на немецком языке в немецкой Швейцарии, на французском — во французской Швейцарии, лишь бы не привлекать к себе внимание и использовать ту мимикрию, которая, по моему мнению, является высшим законом для шпиона, в той же степени и по тем же причинам, что и в животном мире. Но если насекомое окончательно приспособлено по природе к своей обычной среде обитания, шпион должен благодаря постоянному обучению, стараться никогда не выделяться в разнообразных кругах, которые он посещает. По большому счету, все искусство шпиона концентрируется в этой максиме: быть незаметным; чтобы в обычном обществе никто не сказал о нем: «какой он шикарный!», а в обществе изысканном — «какой он заурядный!». На вокзалах Женевы, Лозанны и Берна, те же полицейские сотни раз видели, как я прохожу прямо перед их глазами, но они никогда не удостаивали меня взгляда, не испытывали ни малейшего желания хоть раз спросить меня, что я тут делаю. Я дошел до того, что разгадываю их, что знаю их. Я сомневаюсь, чтобы они хоть однажды подумали про себя, увидев меня: — Вот идет человек, который много путешествует.

В тот день после этого отступления от темы, я во время обеда со Шмидтом снова вернулся к моей основной теме — к плану, как наладить систему связи с агентами. Моя система очень маленьких групп («ячеек») и водонепроницаемых переборок обязывала меня поддерживать прямые связи с почти совсем моими сотрудниками. Я знал по опыту, в какой степени деформируются сведения, как искажается информация, каждый раз, когда она проходит через человеческий мозг. Чем больше «посредников» — тем больше искажений, потому я всегда старался получать сведения из первых рук. Но тут была определенная опасность, так как, будучи уверен в лояльности моих эльзасцев, я сомневался в платных агентах. И у самых лучших из агентов могут быть неожиданные слабости, они могут поддаться страстям Бахуса или Венеры — ведь мы просто люди, мы сами не знаем себя, как же мы можем знать в полной мере нашего ближнего? Отсюда этот принцип: мои агенты не должны знать мое имя и мой адрес.

— Давайте, — сказал я Шмидту, — я назначу вам постоянное место и время следующих встреч. Итак, моя следующая встреча с вами состоится в 10 часов 30 минут утра, у центрального почтамта в Базеле. Не приходите туда ни на пять минут раньше, ни на пять минут позже. Я приду точно в условленное время, вы его знаете, и если вы тоже придете точно, ни мне, ни вам, ни придется ждать, тогда мы не будем привлекать внимание. Что касается дня встречи, которого я сам еще не знаю, я вам сообщу его простой почтовой открыткой, всего с несколькими словами: «С наилучшими пожеланиями, Луиза» — (предупредите вашу жену!) это все; но вы обратите внимание на дату. Если я пишу: Цюрих, 24 сентября, это не будет значить, что я пишу эту открытку 24-го, а что я хочу встретиться с вами 24-го при условиях, которые мы уже оговорили. Поняли?

— Да, но если мне самому понадобится вас увидеть? — спросил Шмидт.

— Вот, это большой вопрос. Так как я постоянно в дороге, я не могу дать вам какой-то адрес. Нужно придумать что-то, чтобы вы могли меня предупредить. Есть ли у вас какая-то старая мебель, которую можно продать?

Он посмотрел на меня ошеломленно:

— Да, у меня действительно есть старая кухонная плита, которой я уже не пользуюсь.

— Чудесно! Тогда вы пойдете в газету «Националь Цайтунг» и дадите там объявление: «Продается плита, бывшая в употреблении, в хорошем состоянии», потом имя и адрес. На следующий день я увижу объявление и тут же отправлю вам открытку с датой, если не могу приехать сразу. Если же смогу, то ожидайте меня в тот же день.

Он рассмеялся: — Ага, тогда вам придется постоянно читать газеты!

— А что делать? Я не вижу ничего более точного и более быстрого. Таким образом, имейте в виду, как только немецкий горный корпус зашевелится, вы выставите на продажу вашу печь.

Эта система очень хорошо функционировала до самого конца войны. Каждое утро я читал объявления в базельской газете «Националь Цайтунг», в цюрихской «Ла Нувель Газет», в бернском «Бунде», а также в местных газетах Люцерна, Аарау, Бьенна и Солёра. Это была не легкая работа. Но где бы я ни был, даже во Франции, три главные газеты доходили до меня так же быстро, как письма. Я был абсолютно свободен во всех моих передвижениях; никто из моих агентов даже не подозревал, в каком городе я находился, а так как они знали только мой псевдоним, который для всех их был разным, я не рисковал ничем, за исключением возможной ловушки, специально приготовленной мне агентом в сотрудничестве с полицией. Однако Эмиль однажды доставил мне немало хлопот, о которых я расскажу позже.