Глава 6. Напрасная охота за шпионами

Глава 6. Напрасная охота за шпионами

Как только местные жители привыкали к французские войскам в городках, где они расквартировывались, их взаимоотношения становились превосходными, иногда даже очень сердечными. Так случилось и в С…бахе, где доверие часто казалось мне чрезмерным; я постоянно замечал, что люди деревни намного лучше информированы чем я обо всем том, что происходило на этом участке, позади него и даже в глубоком тылу. Я это немедленно понял, потому что француз не из тех, кто может долго оставаться недоверчивым.

Немцы, «genus mendacio natum»[11], называют французов хитрыми, изворотливыми, злопамятными людьми, притворщиками, приписывая, таким образом, им многие собственные недостатки. В действительности нет людей более открытых, кто позволяет убаюкивать себя красивыми словами и доверять тем, кто сумеет им понравиться.

Но, если я часто беспокоился из-за этого излишнего дружелюбия — так как никогда не забывал, что мы были в двух шагах от швейцарской границы — то столь же часто проклинал с другой стороны излишнюю бдительность. Так как в каждой смене повторялась одна и та же комедия. Вновь прибывшие видели шпионов везде, и у меня тогда появлялось много напрасной работы. Некоторые коменданты вызывали меня два и даже три раза в день:

— Только что мне сообщили о таком, о такой? Что вы об этом думаете?

Доносы поступали обычно от односельчан, вероломно обвинявших врага или конкурента.

Один территориальный полк, передислоцированный из центральных районов Франции, больше всего подвергал испытаниям мое терпение; эти люди совершенно не знали и не хотели знать ничего об Эльзасе и его жителях.

— Но, это же настоящие немцы! — заявил мне на второй день после расквартирования лейтенант, который раньше был профессором лицея где-то на юго-западе.

— Но почему вы так считаете? У вас уже было время, чтобы составить впечатление об их чувствах?

— Речь не идет об их чувствах, — ответил другой, — они все говорят на немецком языке. И именно ради этих людей нам приходится погибать!

Батальоном командовал восхитительный человек — майор де Жерикур, уроженец Лотарингии, бывший кирасир. Он уже был в отставке, но в августе был снова призван на службу. Он отличался широкими взглядами.

— Смотрите, — он мне говорит однажды — вы знаете страну, жителей, священника, влиятельных людей. Они говорят на немецком языке, это понятно, это шокирует моих офицеров, но я не могу в этом ничем помочь.

— Но это не ничего доказывает, господин майор, немецкий язык тут может считаться диалектом вроде баскского, бретонского или овернского.

Командир поразмыслил немного, улыбнулся и сказал:

— Я вижу, вы думаете примерно как Шарль Х., которого в одной эльзасской деревне мэр поприветствовал по-немецки, и он ответил ему: «Я очень сожалею о том, что не знаю вашего красивого языка, чтобы вас поблагодарить».

Он позвал меня несколько дней спустя:

— Один из моих офицеров заметил дом, откуда, как он думает, подают световые сигналы противнику. Я хочу, чтобы вы начали серьезное расследование уже этим вечером и сразу же мне доложили. Потом я приму решение.

Я ответил, что полностью в его распоряжении, но я сам эльзасец и немного скептичен, потому мне желательно действовать в присутствии и под контролем тех, кто это дело разоблачил.

— Действительно, я вас понимаю, вы правы. Как вы намереваетесь поступить?

— Вначале констатировать факты. Если мы предпримем что-либо до проверки фактов, это только помешает расследованию. Чем меньше мы об этом будем говорить в этот вечер, тем лучше.

— Итак, явитесь в пять часов к лейтенанту Пиктону; я его предупрежу.

Это был как раз тот профессор лицея, который не допускал, что крестьяне в Зундгау могут говорить не на языке Мольера.

К семи с половиной часам, ведомые сержантом, мы прибыли к необходимому месту. Лейтенант ворчал, не переставая. Какой холод! Грязная страна! Противные люди! Мы, мол, просто не знали, как следует поступить со всеми этими изменниками. Он охотно выдвигал гуманитарные теории: с каким удовольствием он погрузил бы «всех этих людей на их телеги, перевез на побережье, чтобы отправить из Карпентра на Корсику, все равно куда, без судебного процесса, как сделал бы и он сам, чтобы они там под колючим северным ветром сами строили себе свои чертовы хибарки».

— Жаль, что мы немного опоздали, — сказал сержант, — вы могли бы разобраться в положении дома; он стоит высоко и виден очень далеко за нашими траншеями.

Это было верно, я знал это место.

— Этот дом, — продолжил он, — с этой стороны последний в деревне. Его никто не видит, и они, если захотят, могут подавать любые сигналы. И это не все; там есть несколько деревьев, из-за которых его не видно из траншей. Я заметил свет случайно, выходя с дороги, за которой мы следим каждый вечер.

Ночь освещалась неясной луной, выглядывавшей из густого тумана, который поднимался из долины, и я мог убедиться, что этот человек прав. Это был крестьянин положительного и спокойного склада характера, и если он в свой доклад вкладывал некоторую страсть, то только потому, что он проверил сам.

— Приходили ли вы днем? — спросил я.

— Конечно! Я не стал бы говорить, прежде чем увидел своими глазами. Вчера утром я пришел. И я заставил принести лестницу, припрятал ее в ста метрах отсюда. Она нам понадобится.

— Никто вас не заметил?

— Нет, никто! Без нее мы увидим ничего, если, может быть, вдруг сегодня вечером повторится!

Мой скептицизм понемногу исчезал.

Мы пошли за лестницей, длинной и тяжелой, и когда мы присоединились к лейтенанту, он был вне себя.

— Они начали, — шептал он. — Они сделали два или три сигнала, и больше ничего.

Но внезапно сержант схватил меня за руку.

И действительно, окно осветилось; затем оно открылась, и кто-то закрыл ставни, в которые мы собирались постучать в ночном молчании. Это были дощатые ставни, горизонтальные, поставленные косо таким образом, чтобы отражать лучи света. Но в них недоставало двух дощечек в середине, и потому образовывался прямой просвет шириной двадцать — двадцать пять сантиметров.

Прошли долгие минуты.

— Они сделали перерыв, — сказал лейтенант, к числу достоинств которого терпение явно не относилось.

— Сейчас начнут, — спокойно ответил его подчиненный.

Я взглянул на светящиеся стрелки моих часов; было без двух минут девять. Затем повернул голову на северо-восток и осмотрел горизонт. И там, на немецкой стороне, я увидел непрерывно горящий огонь: был он далеко или близко? Если свет горит ночью, это трудно определить…

Мои сомнения испарялись все сильнее. Но когда три минуты спустя, в нескольких шагах перед нами, в светящейся полоске просвета внезапно много раз подряд свет гас и появлялся, я больше не мог удержаться. Все ясно, сигналы там шли в определенном темпе, возможно, на азбуке Морзе, которую я к несчастью не знал.

Я схватил лестницу за один конец, сержант ее поднял за другой и медленно, очень осторожно, мы поставили ее под окном. Поднять ее бесшумно было не легко. Она была немного коротковата, но я смог легко переставить одну из нижних дощечек и того, что я увидел тогда, было мне достаточно.

Я спустился тотчас же.

— Итак? — шепнул Пиктон.

— Вам надо самим взглянуть, господин лейтенант. Поднимите немного вторую дощечку и, смотря с правой стороны, вы все увидите очень хорошо.

Он болезненно поднялся.

Но вскоре он дал знак рукой и спустился с тысячей предосторожностей.

— Итак, — сказал я, — когда он спустился с нижней дощечки, что же вы об этом думаете?

— Я скажу, что эти хороводы выводят меня из себя! Этого нельзя позволять.

В это время сержант проворно поднимался; это был один из крестьян без возраста, прожаренный на солнце, задубевший, морщинистый, но его ноги и руки сохранили всю гибкость молодости.

Он посмотрел, спустился и хлопнул себя по бедру: — Черт, вот так дела! Надо было прийти в такую деревню, чтобы это увидеть!

Затем он добавил философски: — Как по мне, лучше пусть будет так, чем если бы они оказались шпионами.

То, что мы увидели, оказалось совсем простым. В доме была одна очень большая комната, где жила вся семья — пятеро взрослых и четверо детей. Большой круглый стол, который обычно стоял в центре комнаты, теперь был сдвинут в угол, и его место занял табурет высотой примерно 30 сантиметров, на котором стояла зажженная керосиновая лампа. Пока взрослые, сидя на стульях и перебирая пальцами четки, читали вечернюю молитву, четверо сорванцов плясали в ночных рубашках вокруг табурета с лампой. Когда они по очереди пробегали перед лампой, то при взгляде снаружи в просвете ставней создавалось впечатление, будто свет то гаснет, то зажигается с примерно равными интервалами, что и вызвало наши подозрения.

Мы возвращались молча, лейтенант чувствовал себя уязвленным, а сержант был разочарован, вероятно, потому что рассчитывал в случае, если это оказались бы настоящие шпионы, получить нашивки аджюдана или отпуск.

Я же совершенно успокоился; но, несмотря на ночь, я чувствовал озабоченность, хандру, как говорят в Лионе, и тут внезапно вспомнил один настоящий шпионский случай, совершенно похожий на этот. Приближаясь и отходя на шаг от окна, пока лампа стояла на полу, предатель подавал сигналы самолету, прилетавшему каждый вечер. Больше я не мог уснуть.

На следующее утро я зашел к кюре после мессы:

— Что вы думаете о семье Шрей, господин аббат? Эти люди действительно набожны? Как вы думаете, они исправно молятся каждый вечер?

— Ну, конечно, почти все мои прихожане очень религиозны, — ответил он и выпрямился не без гордости.

От кюре я сразу отправился к майору де Жерикуру. Он принял меня с улыбкой.

— Ну, видите, — сказал он, — все оказалось совсем просто, мы имели дело с честными людьми. Нет ничего подозрительного.

— Нет, господин майор, правильнее сказать, это не кажется подозрительным. Потому что дом этот превосходно расположен, и из этого проклятого окна действительно открывается слишком широкий вид.

— Ну, так что же?

— Ну, я предпочел бы, чтобы это окно замуровали, так же как и слуховое окошко на чердаке.

— Хорошо, замуровывайте.

В тот же день Каваньетто заделал двойной перегородкой из кирпича, песка и портландцемента оба отверстия на этой стене — на чердаке и в комнате, не трогая окна, выходившего во двор, и все остались довольны. Я еще несколько раз понаблюдал за домом, но теперь ничего не было видно.

Несколько недель спустя капитан вызвал меня во второй раз и направил к капитану Боранже.

Некоторые из моих солдат, — сказал он мне, — утверждают, что слышали какие-то звонки в гостинице «Беля лошадь», иногда у конюшни, иногда из подвала. Это их официальные показания. Факт установлен, дело за объяснением. Я сам несколько раз проходил у конюшни и слышал звонок.

— Если вы это слышали, господин капитан!

— Да, но это было среди всех прочих вечерних звуков.

Когда спустилась ночь, мы с капитаном Боранже отправились к гостинице и спрятались в засаде за конюшней. Немного позже мы действительно услышали довольно громкий и недолгий звонок, который будто бы исходил из-под земли.

Гостиница была построена на краю маленькой площади и отделялась от соседних домов проходами справа и слева шириной примерно по четыре метра. Позади гостиницы был небольшой двор, с одной стороны полностью ограниченный пристройкой, служившей конюшней, крытой ригой и хлевом. Немного дальше напротив конюшни была дверь, за ней несколько ступенек, по которым можно было спуститься в подвал. Выходящие во двор окна были тщательно закрыты и завешены.

Звонок повторился во второй раз, и я сам заметил, что звук похож на тонкий человеческий голос.

Я тотчас же отправился на поиски моего агента Витторио. Как только я ему рассказал эту историю, он посмотрел на меня и улыбнулся.

— Так вы не знаете? — спросил он.

— Нет, не знаю, но я сам слышал этот звук.

Он одолжил мне старый пиджак, полотняные брюки, цветной галстук, тяжелые башмаки, повязал повязку на левый глаз, и мы пошли, чтобы занять местечко в том углу зала, где уже сидело полно солдат из территориальных войск. Кельнерша, неряшливая тетка, толстая и опухшая, обслуживала посетителей, а за прилавком стоял пономарь, которого, казалось, не пугало злословие пьянчуг и распутников из числа его клиентуры. Никто тут меня не узнал. Эти южане крепко выпивали; вино из нарбоннского винограда «арамон» текло рекой и толстая кельнерша не прекращала наполнять стаканы.

Другая категория посетителей теснилась у прилавка, с бидонами в руке и время от времени пономарь нырял в погребок по лестнице, проделанной прямо в самом зале. Его отсутствия бывали достаточно долгими, и два раза был слышен звонок.

На следующий день командующий одобрил мой план: вначале раскрыть тайну, затем поразить воображение войск, чтобы нас, лотарингца де Жерикура и меня, не обвинили в «покровительству предательству эльзасцев» — словами Пиктона.

Я предложил следующее: ровно в полночь поднять по тревоге роту этого господина, окружить площадь и выкопать вокруг «Белой Лошади» как можно широкий и глубокий ров.

Так и было сделано. Когда рота Пиктона в походной форме, с ранцами на спине, прибыла к полуночи на место, а ее командир узнал, ради чего его вызвали, он неимоверно разозлился.

— И именно ради этого вы подняли меня по тревоге посреди ночи!

— Простите! Ради этого, ради этого! Но это очень серьезно, господин лейтенант, — возразил я ему с самым серьезным видом, — прямая связь с врагом, подумайте об этом!

— Я понимаю, но зачем вам целая рота!

Посмотрим, посмотрим! — сказал тогда майор де Жерикур, выходя из тени, — это именно я отдал приказ. Расположите всех ваших солдат вокруг площади. Не впускайте, и не выпускайте ни одного человека — будь-то гражданский или военный. Прикажите выкопать траншеи с каждой стороны отеля. Зажгите побольше фонарей, чтобы солдаты хорошо увидели то, что они делают и остерегались плохой электропроводки! Теперь будите хозяев гостиницы.

Это был потрясающий грохот. Удары кулаков и прикладов забарабанили по входной двери, откуда доносились проклятия, пока команды трудящихся начали лопатами и кирками ковырять землю, уже схваченную морозом.

Я поспешил в коридор, потом в большой зал, где выставил караул из двух солдат с винтовками с примкнутыми штыками. Затем я по очереди заходил во все комнаты, чтобы проверить, не скрывались ли там подозрительные лица, например, иностранцы. Но в доме была только семья старого хозяина гостиницы. Я заставил снова закрывать все двери и выставил часовых с приказом не разрешать никому выходить.

— У вас есть телефон в доме, — сказал я хозяину гостиницы. — Признавайтесь сразу же, так будет лучше для вас и вашей семьи.

— У меня, у меня, телефон?! Не было никогда в жизни! Клянусь головой моих детей!

— Хорошо, мы проверим!

Почему я сразу же ему ничего не сказал о звонке? Факт, что никто из нас об этом не подумал. Мы все спустились в погребок и провели там больше двух часов в поисках несуществующих электропроводов. Короче, торопливо перебрав все внутри, открыв бочки, ободрав деревянную обшивку со стен, нам пришлось в результате признать себя побежденными. Не было ничего, абсолютно ничего, ни в доме, ни в зияющих траншеях, которые его окружали. Все пришлось привести в прежнее состояние, причем в течение дня, и в следующий вечер звонок снова звучал, но его приветствовали на этот раз взрывами гомерического смеха.

Витторио пришел утром, в то время как я был у майора. — О чем же мы думали в эту ночь? Все было очень просто. Когда пономарь спускался в погребок чтобы заполнять бидоны, он закрывал свой выдвижной ящик-кассу. При этом он натягивал пружину таким образом, что она звенела каждый раз, когда кельнерша в зале открывает кассу, чтобы дать сдачу клиентам.

Придется сказать, что, начиная с этого дня, я не намеревался больше говорить о шпионах, и некоторое время майор и я вспоминали подобные случаи и не могли сдержать улыбку.

Вскоре майор направил меня к подполковнику Озерэ, который командовал полком. Он меня встретил, вставая со своей молитвенной скамеечки, где он как раз молился. (Он пользовался уважением и среди его солдат и среди населения, потому что был справедливым, и старался изо всех сил, чтобы облегчить для одних и для других тяжелую ношу войны.) Он заподозрил, что из гостиницы отправляют почтовых голубей. Я пробыл там двое суток. Это были самые обыкновенные голуби, с их весом они не могли летать далеко; но хозяин гостиницы берег их как зеницу ока и с любовью о них заботился. Тем не менее, ему пришлось ими пожертвовать по моей просьбе; это было наилучшее средство пресечь любые сплетни.

Несколько дней спустя я увидел, что на границу приехала красавица Жоржета из «Большого Оленя».

— Вот так встреча! Куда вы едете, Мадемуазель Жоржета?

— Я еду в Швейцарию, в Ц., ой, фи, какой у вас злой взгляд! У меня пропуск в порядке: вы видите, я обошлась без вас.

Я действительно как-то отказался попросить выдать такой документ для нее.

— Но я страдаю от зубной боли! Вы же не хотели бы, чтобы я потеряла зуб из-за вас, — сказала она мне.

— Мне было бы вас жаль, но почему вы не поехали бы в M…кур? Это меня затруднило бы намного меньше, чем пропустить вас в Швейцарию.

Но у нее была на этот раз бумага, выданная в штабе дивизии, и я не имел права возражать. Она возвратилась через двое суток. Я об этом рассказал доктору.

— Вопрос деликатен, — сказал он мне, — именно подполковник П. попросил пропуск, а вы знаете, что он задает тон в штабе дивизии.

— Тем не менее, ведь верно, что эта молодая дама, которую я вовсе не собираюсь в чем-то подозревать, но заметьте, ведь она действительно, много слышит и знает такого, чтобы просто так позволять ей путешествовать таким образом. И посмотрите, что мне вручили на границе не позже, чем сегодня утром.

Это была записка мэра Ц., который не понимал, что Мадемуазель Кюглер из «Большого оленя», сможет прибыть в Ц., где она остановилась в семье эльзасского происхождения, известной своими германофильскими настроениями.

— Это неприятно, дайте-ка мне эту записку…

Четыре дня спустя перед моим домиком остановилась машина из штаба дивизии. Из нее быстро вышел очень молодой подполковник, в доломане, отороченном мехом, и с шикарным видом, к которому мы не привыкли на фронте. Он вошел, не постучавшись, и заговорил со мной резким фальцетом, все время ударяя хлыстом по своим лакированным сапогам:

— Это вы переводчик?

— Да, господин полковник.

— Стало быть, именно вы позволяете себе критиковать решения генерала?

— Я вас не понимаю, господин полковник.

— Не валяйте дурака! Разрешения на передвижения в приграничной полосе и на пересечение границы выдаются нами не просто так, а вполне сознательно, вам следует это знать. Я вам покажу, я могу вас послать на фронт или в Марокко, когда захочу и как захочу.

— Я не вижу там никакого неудобства, господин полковник, но думаю, что Главный штаб…

При этих словах он побагровел и закричал:

— Плевал я на Главный штаб, поймите. Во Франции есть не только ваш Главный штаб, есть министр, правительство, вы это хорошо узнаете.

И он назвал мне фамилию влиятельного политика, которому довелось заставить говорить о себе еще до конца войны.

Но мое невозмутимое спокойствие начало его немного смущать, и именно он сам попросил объяснений.

— Ничего определенного. Но семья, у которой она гостила в Швейцарии, не пользуется хорошей репутацией.

— Это очень хорошая девушка, — категорично произнес он, и его фальцет поднялся еще из тона или два. — Нет никаких фактов, свидетельствующих против нее. Если бы она хотела разговорить офицеров, которые обхаживают ее, она воспользовалась бы другой тактикой.

— Да, она, возможно, сделала бы для французов то же, что сделала для немцев в начале войны…

— На что вы хотите намекнуть?

— Просмотрели ли вы ее альбом автографов, господин полковник?

— Конечно!

— Не очень внимательно, так как вы без сомнения заметили бы внизу второй страницы стих на латыни, написанный рукой грубияна, который, впрочем, не оставил ни своего имени, ни звания в немецкой армии.

— Как! В немецкой армии?!

— Да, 5 или 6 августа 1914. Вы заметили бы там пародию на знаменитые строки: «Timeo virgins и oscula dantes»[12].

По взгляду, который бросил в мою сторону молодой и бойкий полковник, я тотчас определил, что он ничего не понял. Он был настолько смущен этим прямым ударом, что сразу уехал.

— Вы не знаете продолжения, — сказал мне чуть позже доктор Бюшэ. — Полковник П. разыскал в альбоме этой девушки стих, который вы ему отметили, он его скопировал и в течение нескольких дней он просил одного объяснить ему значение слова «timeo», другого — слова «oscula» и так далее. Это нас всех здорово позабавило.

Для наблюдения за южным фронтом в Эльзасе существовал еще один наблюдатель, каждый день бдительно обозревавший весь регион. Лишь один пушечный выстрел по направлению к Альткирху или Даннмари и тотчас же огромная сосиска поднималась над горизонтом; телефонный кабель соединял ее со швейцарским блокгаузом, а, он, как говорили наши таможенники, был связан с немецким фронтом. Если мы не воспользовались особенно темной ночью, чтобы подключиться к этому кабелю, что позволило бы нам подслушивать швейцарского воздушного наблюдателя, то только потому, что мне всякий раз отказывали в разрешении.

Таким образом, долгими неделями мы испытывали соседство швейцарского воздушного наблюдателя, тем более неприятного, что он принадлежал к германоязычной дивизии. Разумеется, никакой симпатии к нам ее офицеры, немецкоязычные швейцарцы, не проявляли.

И когда, наконец, эта германоязычная дивизия была сменена «франкоязычными» подразделениями, я вздохнул облегченно и решил познакомиться с лейтенантом-наблюдателем.

Но ему не довелось долго вести наблюдение. Через два дня после того, как швейцарцы запустили свой новый аэростат, его атаковал и сжег средь бела дня один совсем молодой летчик из немецкой авиаэскадры, дислоцированной близ Альткирха.

Это стоило правительству Берлина миллион марок, но, может быть, помешало нам узнать расположение несколько вражеских батарей.