НАПРАСНАЯ НАДЕЖДА НА СПАСЕНИЕ Первые недели в заточении

НАПРАСНАЯ НАДЕЖДА НА СПАСЕНИЕ

Первые недели в заточении

«Австрийские органы власти заняты поисками исчезнувшей девочки, 10-летней Наташи Кампуш. В последний раз ребенка видели 2 марта. Ее след был потерян по дороге в школу. Предположительно девочку, одетую в красную куртку, затащили в белую машину».

«Дело номер XY не раскрыто», 27 марта 1998 г.

Я уже давно слышала Похитителя, прежде чем увидела его в моем застенке на следующий день. Тогда я еще не знала, насколько хорошо защищен вход в подвал, но по медленно приближающимся звукам могла понять, что ему требуется много времени, чтобы в него попасть.

В тот момент, когда он вошел в пятиметровое помещение, я стояла в углу, не отрывая глаз от двери. В этот раз он показался мне еще моложе, чем в день похищения: тщедушный мужчина с юношескими чертами лица, каштановые волосы, разделенные аккуратным пробором — прямо образцовый ученик из пригородной гимназии. Мягкое выражение лица на первый взгляд не предвещало ничего плохого. Но приглядевшись повнимательнее, можно было заметить легкий налет ненормальности, скрытый за невинным и приличным фасадом, по которому немного позже пойдут глубокие трещины.

Я сразу же накинулась на него с вопросами: «Когда ты меня отпустишь?», «Зачем ты меня здесь держишь?», «Что ты сделаешь со мной?» Он отвечал односложно и внимательно наблюдал за каждым моим движением. Так не выпускают из поля зрения пойманное животное: он ни разу не повернулся ко мне спиной, а я не должна была приближаться к нему ближе чем на метр.

Я попыталась ему угрожать: «Если ты меня сейчас же не отпустишь, получишь огромные неприятности! Полиция уже давно меня ищет, обязательно найдет и скоро будет тут! Тогда тебя отправят в тюрьму! Ты же этого не хочешь?», «Отпусти меня, и все будет в порядке», «Пожалуйста, ну ты же меня отпустишь?»

Он пообещал, что вскоре выпустит меня. И посчитав, что ответил на все мои вопросы, повернулся к двери, вышел и запер дверь снаружи. Я напряженно прислушивалась в надежде, что он передумает и вернется. Ничего не произошло. Я была полностью отрезана от внешнего мира. Сюда не проникало ни звука. Сквозь щели стенных панелей не пробивалось ни лучика света. Воздух был спертым, и как бы покрывал меня липкой пленкой, которую невозможно с себя содрать. Единственным звуком был шум вентилятора, гнавшего воздух по трубе на крыше через гараж в мою тюрьму. Это было истинной пыткой: день и ночь крошечное пространство заполняло беспрерывное жужжание, со временем становящееся невыносимым и резким, и я зажимала уши руками, чтобы избавиться от него. Когда вентилятор перегревался, то начинал издавать вонь, а лопасти деформировались. Зудящий звук становился медленнее, а к нему присоединялось: «Цок. Цок. Цок». А между ними снова жужжание. Были дни, когда этот мучительный звук заполнял не только все углы комнаты, но и каждую клеточку моего мозга.

В первые дни Похититель оставлял гореть свет круглые сутки. Я сама попросила его об этом, так как боялась одиночества в кромешной тьме, в которую погружался подвал, как только он выкручивал лампочку. Но постоянное яркое освещение было ненамного лучше. От него болели глаза, и я впала в искусственное состояние бодрствования, из которого больше не выходила: даже когда я накидывала на голову одеяло, чтобы приглушить свет, мой сон был беспокойным и поверхностным. Страх и слепящий свет позволяли мне находиться только в состоянии легкой дремы, каждый раз пробуждаясь от которой, я думала, что сейчас стоит светлый день. Но в искусственном освещении герметично запертого подвала не было никакой разницы между днем и ночью. Теперь я знаю, что изводить заключенных постоянно горящим электрическим светом — одна из пыток, применяемых раньше, а в некоторых странах актуальных и по сей день. При экстремальном и длительном освещении растения вянут, а животные погибают. Для людей же это подлое истязание более действенно, чем физическое насилие: при сильном нарушении биоритмов и структуры сна истощенное тело как будто парализует, а мозг уже через несколько дней не может нормально функционировать. Точно таким же жестоким и эффективным является метод обработки постоянными шумами, от которых нельзя избавиться. Как звук постоянно жужжащего и цокающего вентилятора.

Я чувствовала себя заживо замурованной в подземном сейфе. Моя камера была не совсем прямоугольной формы, где-то 2.70 метра в длину, 1.80 метра в ширину и около 2.40 метра в высоту. Одиннадцать с половиной кубических метров застоявшегося воздуха. Неполные пять квадратных метров пола, по которому я металась как тигр в клетке — туда-сюда, от одной стены к другой. Шесть маленьких шажков туда и шесть шагов обратно определяли длину. Четыре шага туда и четыре обратно — ширину. Двадцатью шагами я могла измерить всю темницу по периметру. Ходьба только на время заглушала мою панику. Стоило мне остановиться, а звук моих шагов по полу замирал, она сразу возвращалась. Меня тошнило, я боялась сойти с ума. Ну что же может случиться? Двадцать один, двадцать два… шестьдесят. Шесть вперед, четыре влево. Четыре вправо, шесть назад. Чувство безнадежности все больше охватывало меня. В то же время я понимала, что не имею права позволить страху себя сломить, что я должна что-то делать. Я брала бутылки из-под минеральной воды, в которых Похититель приносил мне свежую питьевую воду, и колотила ими изо всех сил по обшивке стен. Сначала ритмично и энергично, пока не отказывали руки. Потом это была уже только дробь отчаяния, в которую вплетались мои крики о помощи. До тех пор, пока бутылка не выпадала из рук.

Никто не приходил. Никто меня не слышал, скорее всего даже сам Похититель. Обессиленная, я падала на матрас и каталась по нему, как маленький зверек. Мои крики переходили в тихие всхлипывания. Слезы хотя бы на короткое время немного облегчали мое отчаяние и успокаивали меня. Это напоминало мне мое детство, когда я плакала из-за малейшей ерунды и сразу же забывала причину своих слез.

* * *

Накануне вечером моя мать обратилась в полицию. Когда я не появилась дома в обычное время, она сначала позвонила в продленку, а потом в школу. Никто не мог объяснить ей мое исчезновение. На следующий день полиция начала мои поиски. Из старых газет я знаю, что сотня полицейских с собаками обыскивала местность вокруг моей школы и дома. Но не нашлось ни одной зацепки, чтобы ограничить радиус поисков. Прочесывались все задние дворы, боковые улочки и скверы, а также и берег Дуная. К поискам были привлечены вертолеты, во всех школах вывешены плакаты. Каждый час поступали сведения от людей, которые якобы видели меня в различных местах. Но ни одно из этих свидетельств не привело ко мне.

В первые дни моего заточения я постоянно пыталась представить, что сейчас делает моя мама.

Как она повсюду ищет меня, но с каждым днем ее надежда тает все больше и больше. Мне так ее не хватало, что это чувство утраты, казалось, разорвет мою душу. Я бы все отдала за то, чтобы она с ее силой и энергией оказалась рядом со мной. Позже, когда я ознакомилась с публикациями в средствах массовой информации, меня поразило, какой вес при интерпретации моего случая придали нашей с матерью ссоре. Как будто мой уход без прощания мог стать определяющим в наших отношениях. И хотя во время изматывающего развода родителей я чувствовала себя забытой и покинутой, каждому должно быть понятно, что в экстремальной ситуации любой ребенок почти автоматически зовет к себе маму. Я была беззащитной без мамы, отца, а сознание того, что у них нет никаких сведений обо мне, приводило меня в глубокое отчаяние.

Бывали дни, когда тревога о родителях занимала меня больше, чем собственный страх. Я часами размышляла о том, каким образом подать им весточку, что я по меньшей мере жива. Чтобы они не теряли надежду. Чтобы они не прекращали меня искать. Первое время в застенке каждый день, каждый час я ждала, что вот-вот распахнется дверь, и меня спасут. Надежда, что мне не позволят просто так исчезнуть, согревала меня в бесконечные часы в подвале. Но проходил день за днем, а никто не появлялся. Кроме Похитителя.

Задним числом кажется очевидным, что он заранее запланировал похищение: зачем тогда ему надо было годами строить застенок, открывающийся только снаружи и по размеру предназначенный как раз для того, чтобы там мог выжить один человек?

Но как я не раз убеждалась за годы заточения, Похититель все же был боязливым человеком, страдающим паранойей, убежденным в том, что в этом жестоком мире люди охотятся за ним. Поэтому вполне возможно, что эта темница была задумана как бункер, как убежище от ядерного взрыва или третьей мировой войны, а еще от всех тех, кто, как он думал, преследовал его.

Какой из этих вариантов соответствует действительности? На этот вопрос больше никто не сможет ответить. Бывший коллега Похитителя по работе Эрнст Хольцапфель допускает обе этих возможности. В протоколе зафиксированы его слова, что Похититель как-то расспрашивал его, каким образом можно установить в комнате такую шумоизоляцию, чтобы при работе перфоратора звук не разносился по всему дому. Однако в отношениях со мной Похититель вел себя не как человек, годами готовившийся к похищению ребенка и наконец осуществивший долго лелеемое желание. Напротив, создавалось впечатление, будто какой-то малознакомый человек неожиданно подбросил ему своего нежеланного отпрыска, а он понятия не имеет, что ему делать и как обходиться с этим маленьким существом и его потребностями.

В первые дни моего заточения Похититель относился ко мне, как к малышке. Частично это устраивало и меня — ведь внутренне я опустилась на эмоциональную ступеньку ребенка дошкольного возраста. Он приносил мне любую еду, которую я просила. Я в свою очередь вела себя как в гостях у дальней родственницы, которую можно убедить в том, что шоколад — прекрасная еда. В первое же утро он спросил меня, что я хочу на завтрак. Мне захотелось фруктового чая с рогаликом. И действительно, через некоторое время он вернулся с термосом, полным чая из шиповника, и бриошем из известнейшей в округе кондитерской. Логотип на бумажном пакете подтвердил мои подозрения, что меня держат в заточении где-то в районе Штрасхофа. В другой раз я попросила соленую соломку с горчицей и медом. И этот «заказ» был сразу же исполнен. Казалось странным, что этот мужчина исполняет все мои желания после того, как отнял у меня все.

Его привычка обходиться со мной как с маленьким ребенком все же имела и свои отрицательные стороны. Он чистил для меня каждый апельсин и засовывал дольку за долькой в рот, как если бы я не могла есть сама. Когда я как-то попросила у него жвачку, он резко отказал — из страха, что я могу ею подавиться. По вечерам он разжимал мне рот и чистил зубы как трехлетнему ребенку, который сам не в состоянии держать зубную щетку. Через пару дней он грубо схватил мою руку, и, крепко держа ее, обрезал мне ногти.

Я чувствовала себя откинутой на годы назад, лишенной последних остатков человеческого достоинства, которые я еще пыталась сохранить в этой ситуации. С другой стороны я добровольно опустилась на эту ступень, чтобы обеспечить себе хоть какую-то безопасность. Потому что в первые же дни я смогла почувствовать на себе все колебания паранойи Похитителя, обращался ли он со мной как с несмышленышем, или же как с достаточно самостоятельным человеком.

Я вошла в эту роль, и когда Похититель снова пришел в подвал, чтобы передать мне еду, я делала все, чтобы он остался. Я просила. Я умоляла. Я боролась за его внимание, за то, чтобы он занимался и играл со мной. Одиночество в застенке сводило меня с ума. В результате уже через несколько дней я сидела с собственным похитителем в собственной тюрьме и играла в «Уголки», «Мельницу» и «Человек, не сердись». Эта ситуация представлялось мне, как сцена из абсурдного фильма: никто во всем мире не мог бы себе представить, чтобы жертва похищения делала все для того, чтобы поиграть с похитителем в «Человек, не сердись». Но «весь мир» больше не был моим миром. Я была всего лишь ребенком, совсем одна, и рядом находился единственный, способный спасти от отчаянного одиночества человек — тот самый, приведший меня к этому одиночеству.

Мы с Похитителем сидели на одной циновке, кидали и тянули кубики. Я внимательно смотрела на узор игровой доски, на маленькие пестрые фигурки и внутренне пыталась «отключить» пространство вокруг нее, чтобы представить преступника старшим другом, великодушно тратящим свое время на игру с ребенком. Чем больше мне удавалось втянуться в игру, тем дальше отступала паника. Я знала, что она притаилась в углу, в постоянной готовности к прыжку. Когда я была недалека от победы, я специально допускала ошибку, чтобы отодвинуть грозящее мне одиночество.

В эти первые дни присутствие Похитителя давало мне чувство уверенности, что самое страшное меня минует. Так как при каждом посещении он говорил о предполагаемом заказчике, которому уже в день моего похищения так отчаянно пытался дозвониться, то я, как и прежде, предполагала, что это связано с детской порнографией. Он же все время повторял рассказ о людях, которые могут прийти, чтобы меня фотографировать, ну и «делать со мной кое-что еще», что только подтверждало мою теорию. Мысли о том, что в преподносимой им истории что-то не клеится и что никакого сомнительного заказчика вообще не существует, все же иногда мелькали в моей голове. Скорее всего, он просто выдумал соучастников, чтобы еще больше запугать меня. Но я не могла этого знать наверняка, и даже если история о них была полной выдумкой, он добился своей цели — я жила в постоянном страхе, что в один момент в подвал ворвется свора злых мужчин и нападет на меня.

Картины и обрывки сообщений, выуженных мной из выпусков СМИ последних месяцев, объединялись в один, все более устрашающий сценарий. Стараясь их оттеснить, я в то же время представляла, что преступники могли бы сделать со мной. Как вообще такое можно проделать с ребенком? Какие предметы пошли бы в ход? Происходило бы все здесь, в подвале, или же они отвезли бы меня на какую-нибудь виллу, в сауну или мансарду, как в последнем случае, описанном в новостях?

Когда я была одна, то старалась расположиться так, чтобы не терять из виду дверь. По ночам я спала тревожно, как загнанный зверь — в полглаза и в постоянной боевой готовности — чтобы мужчины, которым я должна быть передана, не смогли застать меня врасплох, беззащитной и спящей. Каждую секунду я проводила в напряжении, переполненная адреналином и страхом, от которого в этой маленькой комнате негде было укрыться. Этот ужас перед предполагаемыми «заказчиками» превращал мужчину, утверждавшего, что похитил меня по их заказу, в мою опору, заботливую и дружескую. Пока я у него, ожидаемый ужас не случится.

* * *

Через несколько дней после похищения мой застенок начал наполняться различными вещами. Сначала Похититель принес мне свежую одежду. У меня же осталось только то, что было на мне — белье, колготки из «Palmers», платье, куртка. Обувь он сжег, чтобы уничтожить возможные следы. Это были туфли на толстой платформе, подаренные мне на мое десятилетие. Когда я в тот день вошла в кухню, на столе стоял торт с десятью свечками, а рядом — коробка, завернутая в пеструю оберточную бумагу. Я набрала в легкие воздуха и задула свечи. После этого оторвала клейкую ленту и сорвала бумагу. За несколько недель до дня рождения я прожужжала матери все уши, чтобы она — пожалуйста! пожалуйста! купила мне такие же туфли, какие носят все остальные. Она категорически отказалась. Эта обувь не для детей, на такой платформе невозможно нормально ходить. И вот они стоят передо мной — балетки из черной замши с тонкими ремешками вокруг лодыжки на толстой, волнистой платформе из каучука. Это блаженство! Эти туфельки, которые сразу увеличивают меня на три сантиметра, конечно же, облегчат мне путь в самостоятельную жизнь. Последний подарок мамы. А он его сжег. Этим он не только лишил меня еще одного связующего звена с моей прошлой жизнью, но и символа уверенности в себе, которую мне должна была придать эта обувь.

И вот Похититель дал мне свой старый свитер и футболку цвета хаки, видимо, сохранившиеся еще со времен его службы в армии. Так мне стало легче переносить ночной холод, просачивающийся снаружи. Спасением от холода, охватившего мою душу, была одна из моих собственных вещей, всегда надетая на мне. Подвешенная на металлических пружинах сетка кровати, на которой я теперь спала, при каждом движении тихо скрипела. Этот звук сопровождал меня днем и ночью в течение целого полугода. Из-за того, что я сильно мерзла — в комнате вряд ли было больше 15 градусов, Похититель втащил в крошечную комнату большую, тяжелую электропечь. А еще он принес назад мои школьные вещи. Сумку, по его словам, он сжег вместе с обувью.

Первое, что пришло мне при этом в голову, отправить сообщение родителям. Я взяла карандаш и бумагу и начала писать письмо, потратив несколько часов на то, чтобы его правильно и осторожно сформулировать. И даже придумала возможность сообщить, где я нахожусь, так как знала, что спрятана где-то в Штрасхофе, в котором жили родители мужа моей сестры. Я надеялась, что одного намека на их семью будет достаточно, чтобы направить родителей и полицию на верный след.

Как доказательство того, что письмо написано именно мной, я приложила к нему фотографию из пенала. Это было фото, сделанное прошлой зимой, где я на катке, закутанная в толстую куртку. Улыбка на лице, раскрасневшиеся щеки. Моментальный снимок из далекого прошлого, из мира с веселым детским смехом, поп-музыкой, льющейся из потрескивающих динамиков, и океаном холодного свежего воздуха. Мира, в котором вечером после катка можно понежиться в горячей ванне и выпить чашку какао, сидя перед телевизором. Несколько минут я пристально всматривалась в фотографию, впитывая в себя каждую деталь, чтобы навсегда сохранить в памяти ощущение этого дня. Я же понимала, что должна бережно хранить каждое счастливое воспоминание, чтобы вернуться к нему в самые тяжелые моменты. После этого я вложила фото в письмо, из другого листа бумаги смастерила конверт и в наивной надежде стала ожидать прихода Похитителя.

Когда он наконец пришел, я постаралась сохранять спокойствие и доброжелательность. «Ты должен отправить это письмо моим родителям, чтобы они знали, что я жива!» Он открыл конверт, прочитал написанные мной строчки и отказал. Я просила и молила его не оставлять моих родителей в дальнейшем неведении, взывала к его совести — должна же она у него быть! «Ты не можешь быть таким злым человеком!» — растолковывала я ему. Как он поступил — очень плохо, но доставлять страдания моим родителям еще хуже. Я постоянно выискивала новые аргументы, зачем и почему, и заверяла его, что из-за одного письма ничего не случится. Он же сам его прочитал и знает, что я не выдала его ни единым словом. Похититель произнес долгое «не-ет», и вдруг уступил. Он уверил меня, что пошлет письмо по почте моим родителям. Это было совершенно наивно, но мне так хотелось в это верить. Я легла на свой «садовый» матрас и грезила, как родители открывают письмо, как находят мою скрытую наводку и освобождают меня. Терпения, еще немного терпения, и кошмар останется позади.

На следующий день мои фантастические ожидания развалились как карточный домик. Похититель пришел в подвал, показал мне раненый палец и рассказал, что «кто-то» во время ссоры вырвал у него письмо, и он поранился, пытаясь его отнять. Он дал понять, что речь шла о «заказчиках», которые не хотели допустить мой контакт с родителями. Таким образом, фиктивные злодеи из порно-банды приобрели угрожающую реальность. И в то же время мой похититель выступал в роли защитника, ведь он же действительно хотел выполнить мое желание и даже пострадал за это. Теперь я знаю, что он и не собирался отправлять письмо, а просто сжег его, как и все остальные вещи, отобранные у меня. Но тогда я хотела ему верить.

* * *

В течение первых недель Похититель делал все, чтобы ничем не разрушить образ мнимого защитника. Он даже выполнил мою большую просьбу — принес и установил компьютер. Это был старый Commodore С64 с маленьким объемом памяти. А к нему — несколько дискет с играми, которыми я могла отвлечься. Самой любимой была игра «Mampf-Spiel»: нужно было провести маленького человечка через подземный лабиринт, избегая встречи с монстрами и собирая премиальные бонусы — несколько измененная версия «Pacman». Я проводила время за игрой, часами пожирая пункты. Иногда, когда Похититель находился здесь, мы вместе играли на разделенном мониторе друг против друга. Тогда он часто позволял мне, ребенку, выигрывать. Сегодня я вижу в этой игре аналогию с моей собственной ситуацией в подвале, куда в любое время могли ворваться монстры, встречи с которыми нужно было избежать. Мои пункты, как и сам компьютер, были призом за примерное поведение.

Когда мне надоедало играть в «Mampf», я переходила к игре «Space-Pilot», где нужно было лететь в космосе и обстреливать чужие космические корабли. Третьей на моем C64 была стратегическая игра с названием «Кайзер»: в ней нужно было управлять страной и выступать войной против других, чтобы стать кайзером. Эту игру Похититель любил больше всего. С воодушевлением он посылал народы на войну, заставляя их голодать или рабски работать до тех пор, пока это служило укреплению его власти и не грозило сокращением его рати.

Пока что это происходило в виртуальном мире.

Однако вскоре все изменилось, и мой похититель показал свое другое лицо.

«Если ты не сделаешь, как я сказал, я оставлю тебя без света».

«Если ты не будешь послушной, мне придется тебя связать».

Но ведь в этой ситуации я не имела ни малейшего шанса «быть непослушной», и не понимала, что он имеет в виду. Порой, чтобы вывести его из себя, хватало одного резкого движения. Или же, если он требовал, чтобы я неподвижно смотрела в землю, а я осмеливалась поднять глаза, что не укладывалось в его представление о моем «правильном поведении» и усугубляло его паранойю. В таких случаях он осыпал меня бранью и обвинял в том, что я вожу его за нос, играю роль. Эти срывы были следствием его подозрительности — нет ли у меня все же какой-то возможности связаться с внешним миром. Ему не нравилось, когда я настаивала на своей точке зрения, что он поступает со мной несправедливо. Ему хотелось слышать признательность, когда он что-то приносил. Похвалу за усилия, которые он должен был ради меня прилагать, как в случае, когда он притащил тяжелую печку в мой застенок. Все чаще он начал требовать от меня проявления благодарности, а я, как могла, пыталась ему в этом отказать: «Я тут только потому, что ты меня запер». В душе же я, естественно, могла только радоваться, когда он приносил мне еду или другие необходимые предметы.

Сейчас, став взрослой, я удивляюсь, что мой страх и приступы паники, собственно, не были связаны с личностью Похитителя. Может быть, такое отношение объяснялось его неприметной внешностью, неуверенностью в себе или же той стратегией, которую он разработал в этой невыносимой ситуации с целью внушить мне, что только он, единственный и незаменимый, может обеспечить мою безопасность. Больше всего меня страшила сама темница под землей, глухие стены и запертые двери, а также иллюзорные «заказчики». Временами казалось, будто мой Похититель только играет роль преступника, случайно оказавшись участником этого спектакля. В моей детской фантазии я представляла, что он как-то раз просто решил стать преступником и совершить что-нибудь злое. Я никогда не сомневалась, что его поступок был преступлением, подлежащим наказанию, но четко отделяла его от человека, совершившего его. Абсолютно точно, злодей — была только роль.

«С этого момента ты должна будешь готовить для себя сама». Как-то утром в первую неделю моего заточения Похититель принес в подвал тумбочку из темной плотной фанеры. Он пододвинул ее к стене, установил на ней плитку и маленькую духовку и подключил их к электричеству. После этого снова исчез. Вернулся с кастрюлей из нержавеющей стали и полным пакетом с продуктами быстрого приготовления: банками с фасолью и гуляшом, упакованными в пестрые картонные коробки белыми пластиковыми мисочками, которые разогреваются на паровой бане. После этого объяснил, как пользоваться плиткой.

Я была рада вернуть себе хоть маленькую часть самостоятельности. Но как только я вывалила фасоль из банки в маленькую кастрюльку и поставила ее на плитку, то растерялась, не зная, какую температуру надо установить и через какое время еда будет готова. Я еще никогда ничего не готовила, и это показалось мне непосильным трудом. А еще мне не хватало мамы.

Оглядываясь назад, я не могу понять, почему Похититель доверил мне, десятилетней, приготовление пищи, хотя сам же видел во мне маленького беспомощного ребенка. Но с тех пор я сама разогревала для себя обед. Похититель приходил в мой застенок каждое утро, а второй раз после обеда или вечером. На завтрак он всегда приносил мне чашку чая или какао, кусок пирога или миску мюсли. В зависимости от того, когда у него было время — в обед или к ужину, он приносил салат из помидоров и бутерброды с колбасой, а иногда горячую пищу, которую делил со мной. Это были макароны с мясом и соусом, рис с мясом — австрийская домашняя еда, приготовленная его матерью. Тогда я не имела понятия, откуда это берется и чем он вообще живет. Есть ли у него семья, знающая обо мне, с которой он проводит уютные вечера в гостиной, в то время как я лежу на своем тонком матрасе в подвале? Или же в доме живут «заказчики», которые посылают его ко мне вниз, чтобы обеспечить всем необходимым? И он действительно заботился о том, чтобы я питалась здоровой пищей, постоянно снабжая меня молочными продуктами и фруктами.

Как-то раз Похититель принес парочку порезанных на четвертинки лимонов, и в моей голове зародилась идея. Это был детский и наивный план, но в тот момент он показался мне гениальным: я хотела притвориться больной, что заставило бы Похитителя отвести меня к врачу. От бабушки и ее подруг я часто слышала историю о времени русской оккупации восточной Австрии, как женщины избегали насилия и вывоза, встречавшихся тогда сплошь и рядом. Один из трюков — измазать лицо красным вареньем, чтобы это выглядело как заразная кожная болезнь. Другой же был связан с лимонами.

Когда я осталась одна, то срезала своей линейкой тонюсенькую полосочку лимонной мякоти и, смешав ее с кремом, тщательно приклеила себе на руку. Это выглядело отвратительно — как будто у меня действительно гнойное воспаление. Когда Похититель вернулся, я протянула к нему руку, изображая сильную боль. Я хныкала и умоляла его обязательно показать меня врачу. Он пристально посмотрел на меня и одним движением содрал лимонную корку с моей руки.

В этот день он оставил меня без света. Лежа в темноте, я ломала голову над другими возможностями все-таки заставить его меня отпустить. Но так ни до чего и не додумалась.

* * *

У меня оставалась единственная надежда — на полицию. Тогда я еще твердо верила в свое освобождение и надеялась, что оно произойдет до того, как Похититель передаст меня своим ужасным подельникам или найдет кого-то другого, знающего, как поступить с похищенной девочкой. Каждый день я ожидала, что в мой подвал, выломав стены, ворвутся мужчины в униформе. На самом деле в реальном мире основные массированные поиски прекратились еще в четверг, всего лишь через три дня после моего исчезновения. Прочесывание местности не дало положительного результата, и теперь полиция опрашивала людей из моего окружения. Только в СМИ еще ежедневно публиковались обращения, помещалась моя фотография и описание внешности: «Девочка около 145 см, 45 кг, крепкого телосложения. Имеет гладкие русые волосы с челкой и голубые глаза. В момент исчезновения десятилетняя девочка была одета в красную лыжную куртку с капюшоном, платье из голубой джинсовой ткани с рукавами в серо-белую клеточку, светло-голубые колготки и черные замшевые туфли 34-го размера. Наташа Кампуш носит очки в овальной оправе из светло-голубого пластика с желтой носовой дужкой. По словам исполнительных органов она слегка косит. У ребенка был с собой синий синтетический рюкзак с желтым верхом и бирюзового цвета ручкой».

Из актов полиции я знаю, что в течение четырех дней поступило более 130 свидетельских показаний. Меня видели в супермаркете Вены вместе с матерью, одну на автостоянке у автобана, один раз в Вельсе и целых три раза в Тироле. В течение нескольких дней полиция разыскивала меня в Кицбюле. Группа сотрудников полиции отправилась в Венгрию, где кто-то якобы видел меня в Шопроне. Маленькая венгерская деревенька, где я провела предпоследние выходные на даче с моим отцом, систематически прочесывалась здешней полицией. Кто-то из бдительных соседей выдвинул версию, что за домом моего отца наблюдают — предположительно, я после выходных не отдала свой паспорт родителям и могла сбежать сюда. Некий мужчина позвонил в полицию и потребовал за меня выкуп в миллион шиллингов. Мошенник и обманщик, один из многих, последовавших за ним.

Через шесть дней после похищения, руководитель расследования поделился со СМИ: «Как в Австрии, так и в Венгрии полицейские с розыскными листовками ищут Наташу и не собираются сдаваться. Но надежды, что ребенка найдут живым, к сожалению, почти не осталось». Ни одно из показаний свидетелей не навело на горячий след.

При этом полиция не последовала единственным показаниям, действительно выводящим на меня: уже во вторник, следующий после моего похищения день, позвонила двенадцатилетняя девочка и рассказала, что видела, как на Мелангассе в белый автофургон с затемненными стеклами посадили ребенка. Но сначала полиция не приняла эту информацию всерьез.

В своем застенке я ничего не знала о том, что снаружи уже смирились с мыслью о моей смерти. Я была абсолютно убеждена, что большие розыскные мероприятия идут полным ходом. Лежа на своем тоненьком матрасе и уставившись на голую лампочку, торчащую из-под белого потолка, я представляла, как полиция беседует с каждым из моих одноклассников, и проигрывала в мыслях любой возможный ответ. Я видела перед собой воспитательниц из продленки, как они снова и снова описывают, когда и где видели меня в последний раз. Я размышляла, кто из множества соседей в Реннбанзидлунге мог наблюдать за мной, когда я выходила из дома. Кто-то мог увидеть момент похищения и белый автофургон на Мелангассе.

Я упорно продолжала надеяться, что Похититель все же потребует выкуп и после передачи денег выпустит меня на свободу. Каждый раз, разогревая еду на плитке, я осторожно вырывала из упаковки кусочки картона с фотографиями блюд и прятала их в карман платья. Из фильмов я знала, что для получения выкупа преступник иногда должен предъявить доказательства того, что его жертва еще жива, чтобы получить выкуп. Я же была к этому готова: картинки являлись подтверждением того, что я ежедневно получаю еду. Для меня же они служили доказательством, что я еще существую.

На всякий случай от рабочей поверхности плиты, где я готовила, я отколола маленький кусочек фанеры, который тоже спрятала в карман. Теперь-то точно все пойдет как надо. Я представляла, как Похититель после получения выкупа вывозит меня в незнакомое место и оставляет там одну. Только после этого он сообщит моим родителям, где я, и они заберут меня оттуда. Мы оповестим полицию, и я передам им кусочек фанеры. Тогда им останется только обыскать все гаражи в Штрасхофе на наличие подвальных застенков. Последним доказательством станет рабочая доска с отколотым от нее кусочком.

Я сохраняла в памяти каждую малейшую деталь облика Похитителя, чтобы после освобождения суметь его описать. При этом в основном фокусировала внимание на его внешности, которая в общем-то ничего о нем не говорила. При своих посещениях застенка он носил старые футболки и спортивные штаны «Adidas» — одежду, удобную для того, чтобы протиснуться сквозь узкий проход, ведущий к моей темнице.

Сколько ему было лет? Если сравнивать с членами моей семьи, то моложе моей матери, но старше сестер, которым тогда уже было за тридцать. Хотя он выглядел очень молодо, я как-то ляпнула с бухты-барахты: «Тебе 35». О том, что я попала в точку, я узнала несколько позже.

Но я все-таки я выведала его имя — чтобы сразу же его забыть. «Смотри, так меня зовут!» — сказал он как-то, устав от моих бесконечных вопросов, и быстро сунул мне под нос визитную карточку. «Вольфганг Приклопил» — стояло на ней. «Разумеется, это не мое имя!» — добавил он сразу и засмеялся. Я поверила. Чтобы опасный преступник носил такое банальное имя, как Вольфганг, казалось совершенно неправдоподобным. Фамилию расшифровать было не так просто — она была сложной и трудно запоминающейся для ребенка. «А может быть, меня зовут Хольдапфель», — кинул он напоследок, закрывая за собой дверь. Тогда это имя мне ничего не сказало, но сегодня я знаю, что Эрнст Хольцапфель был чуть ли не лучшим другом Вольфганга Приклопила.

* * *

Чем ближе приближалось 25 марта, тем больше я нервничала. С первого дня моего похищения я ежедневно спрашивала Приклопила о дате и времени, чтобы окончательно не потерять ориентацию. В моей жизни не существовало дня и ночи, и хотя снаружи начиналась весна, я дрожала от холода, как только отключала отопление. Как-то утром Похититель ответил: «Понедельник, 23 марта». Уже три недели у меня не было ни малейшего соприкосновения с внешним миром. А через два дня моя мама будет праздновать день рождения.

Эта дата приобрела для меня высокий символический смысл: если я пропущу ее и не смогу поздравить мать с днем рождения, то мое заточение превратится из временного кошмара в бесконечную ужасную реальность. До этого я пропустила всего лишь несколько дней в школе. Но нельзя позволить себе отсутствовать дома в такой важный семейный праздник! «Это был тот день рождения, на котором не было Наташи», — слышала я голос матери из будущего, рассказывающий это своим внукам. Или еще хуже: «Это был первый день рождения, на котором не было Наташи».

Меня страшно мучило, что я ушла из дома после ссоры с камнем за пазухой и теперь не могла даже поздравить ее с днем рождения и сказать, что я вовсе этого не хотела и что очень ее люблю. Мне хотелось немного растянуть время, и я лихорадочно пыталась придумать, как же послать ей сообщение. Вдруг в этот раз получится. Не так, как с письмом. Я откажусь от малейших скрытых намеков на мое местонахождение. Только дать знать, что я жива — это все, чего я хотела.

Во время следующей совместной трапезы я так долго уговаривала Похитителя, пока он не согласился назавтра принести мне кассетный магнитофон. Я могла записать сообщение для моей мамы!

Я собрала все свои силы, чтобы мой голос на кассете звучал как можно беззаботнее: «Дорогая мама, у меня все хорошо. Не беспокойся обо мне. Поздравляю с днем рождения. Я очень по тебе скучаю». Несколько раз приходилось начинать сначала, так как по моим щекам текли слезы, а я не хотела, чтобы мама слышала мои всхлипывания.

Когда я закончила, Приклопил взял пленку и заверил меня, что позвонит матери и проиграет ее. Ничего в мире я больше так не хотела, как верить ему. Для меня было огромным облегчением, что моей матери больше не придется так безумно обо мне беспокоиться.

Эту пленку она никогда не прослушала.

Для Похитителя обещание проиграть ее моей матери было только важным шахматным ходом, чтобы сохранить свое господство надо мной и продолжить манипулировать мной, потому что вскоре он поменял стратегию и больше не говорил о заказчиках, а только о похищении ради выкупа.

Он снова и снова повторял, что вступил в контакт с моими родителями, но мой выход на свободу их, видимо, не особо интересует. «Твои родители тебя совсем не любят». «Они не хотят, чтобы ты возвращалась». «Они рады, что наконец избавились от тебя». Эти слова причиняли мне боль, как кислота, вылитая на открытую рану ребенка, который и раньше чувствовал себя нелюбимым. Все же я ни разу не поверила его словам, что родители отказываются меня освободить. Я знала, что у них не очень много денег, но была убеждена в том, что они сделают все, чтобы их как-нибудь раздобыть. «Я знаю, что родители меня любят, они всегда говорили мне об этом», — мужественно оспаривала я коварные утверждения Похитителя, которому «было очень жаль, что он до сих пор не получил ответа».

Но сомнения, посеянные в моей душе еще до заточения, дали ростки.

Он постоянно подрывал мою веру в семью, а вместе с этим и важный фундамент моей и без того уже пошатнувшейся уверенности в себе. Моя вера в то, что семья стоит за моей спиной и делает все возможное для моего освобождения, медленно испарялась. Проходил день за днем, но никто не приходил, чтобы выпустить меня на волю.

* * *

Почему именно я стала жертвой этого похищения? Почему он выбрал и заточил именно меня? Эти вопросы мучили меня еще тогда, и продолжают занимать мои мысли до сих пор. Причина этого преступления была настолько непостижима, что я отчаянно искала ответ, надеясь, что похищение имело какой-то смысл, ясную логику, которые, возможно, до сих пор были скрыты от меня. Это должно быть чем-то большим, чем просто случайное нападение на меня. Мне даже сейчас больно от мысли, что я была лишена юности из-за случайного настроения или психического расстройства одного-единственного мужчины.

От самого же преступника я не получила ответа на этот вопрос, хотя без конца капала ему на мозги. Как-то раз он ответил: «Я увидел тебя на одной школьной фотографии и выбрал». Но и эти свои слова он сразу же взял назад. Позже он скажет: «Ты выскочила на меня, как бродячая кошка. А кошку можно взять к себе». Или: «Я тебя спас. Ты должна быть мне благодарна». Но в конце моего заточения он был самым откровенным: «Я всегда мечтал о рабыне». Но до этих слов должны были пройти годы.

Я так никогда и не узнала, почему он похитил именно меня. Потому что было проще выбрать меня жертвой? Приклопил вырос в том же районе Вены, что и я. В то время, когда отец во время своих рабочих туров таскал меня с собой по забегаловкам, Похититель был молодым человеком чуть за двадцать и вращался в той же среде, что и мы. В начальной школе я постоянно поражалась, сколько людей меня радостно приветствуют, помня по походам с моим отцом, который охотно демонстрировал меня в моих нарядных выглаженных платьицах. Может быть, он был одним из тех мужчин, которым я тогда запомнилась?

Вполне возможно, что могли быть и другие люди, обратившие на меня внимание. Правдой могла оказаться и история с порно-мафией. Тогда и в Австрии, и в Германии было полно таких группировок, которые не гнушались похищать детей для своих жестоких опытов. И обнаружение потайного помещения в доме Марка Дютру[12] в Бельгии, который постоянно похищал и насиловал девочек, как раз произошло два года назад. Как бы то ни было, я до сих пор не знаю, действовал ли Приклопил в одиночку или же совершил это преступление по заказу подельников, как он утверждал вначале. И сейчас я пытаюсь избавиться от этих мыслей: невыносимо думать, что настоящие виновники все еще гуляют на свободе. Но во время моего плена, несмотря на утверждения Приклопила, ничего не говорило о присутствии соучастников.

Я тогда составила для себя четкое представление, как должна выглядеть жертва похитителя: это была светловолосая маленькая девочка, тоненькая, почти прозрачная, которая, как ангел, невинно и беспомощно, скользила по жизни. Я представляла ее существом с шелковистыми волосами, к которым непременно хотелось прикоснуться. Чья красота так оглушала мужчин с больной психикой, что толкала их на преступление — только бы завладеть ею. Я же в отличие от нее не была блондинкой и чувствовала себя толстой и неуклюжей. А в утро моего похищения особенно. Я никак не подходила под свое собственное представление о внешности похищаемой девочки.

Сейчас я понимаю, насколько далека была от истины. Наоборот, чаще всего это незаметные дети с заниженной самооценкой, которых выискивают преступники для своих жестоких экспериментов. Когда речь идет о похищениях или сексуальном насилии, красота вовсе не является основным критерием. Различные исследования показывают, что большему риску стать жертвой преступления подвержены физически или психически неполноценные дети или дети из неблагополучных семей, где нет особенно близких привязанностей. Первыми в «списках» как раз стоят подобные мне, какой я была тем утром 2 марта — запуганной, излучающей страх, со следами недавних слез. Я неуверенно преодолевала дорогу в школу нерешительными и мелкими шагами. Может быть, он это заметил. Может, увидел, какой потерянной я себя чувствую, и спонтанно решил сделать меня своей жертвой.

Не найдя для себя объяснения, почему именно я стала жертвой, сидя в своем подвале, я начала искать вину в себе. Сцена ссоры с матерью накануне вечером крутилась передо мной бесконечной кинолентой. Меня приводила в ужас мысль, что похищение стало наказанием за то, что я была плохой дочерью. За то, что я ушла без единого слова примирения. В моей голове все смешалось. Я выискивала в своем прошлом каждую ошибку, допущенную мною когда-либо. Каждое несправедливое слово. Каждую ситуацию, когда я была невежливой, непослушной или строптивой. Теперь я знаю, что это очень распространенный механизм — когда жертва берет на себя вину за преступление, совершенное против нее. Но тогда это был вихрь, уносящий меня с собой, против которого я не могла устоять.

* * *

Мучительный свет, не дававший мне заснуть в первые ночи, уступил место абсолютной темноте. Когда Похититель вечером выкручивал лампочку и закрывал за собой дверь, я чувствовала себя отрезанной от всего мира: ослепшая, оглохшая от постоянного треска вентилятора, не способная ориентироваться в пространстве, а иногда даже ощущать саму себя. На языке психологов это называется «Sensory Deprivation»[13] — сенсорная депривация. Отсечение всех органов чувств. Но тогда я понимала, что от этого одиночества в кромешной тьме рискую потерять рассудок.

С тех пор, как Похититель стал оставлять меня одну с вечера до завтрака следующего дня, я находилась в состоянии некого парения в беспросветной невесомости и могла только лежать, уставившись в темноту. Временами я начинала кричать или барабанить в стены в отчаянной надежде, что меня все-таки кто-нибудь может услышать. Хотя я была предоставлена самой себе и оставалась наедине со своим страхом и одиночеством, я все же пыталась внушить себе мужество и отогнать панику с помощью «рациональных» средств. Это были слова, спасающие меня в то время. Как некоторые часами орудуют спицами, вывязывая ажурную кружевную салфетку, так я мысленно сплетала воедино слова и писала самой себе длинные письма или рассказы, которые уже никто и никогда не запечатлеет на бумаге.

В основу сюжетов моих историй легли мечты о будущем. Во всех мельчайших подробностях я представляла себе, какой будет жизнь после моего освобождения. Я стану лучше учиться по всем предметам в школе и преодолею свою неуверенность. Также я решила, что займусь спортом и похудею, чтобы принимать участие в играх вместе с другими детьми. Я мечтала, как, оказавшись на свободе, перейду в другую школу — ведь я уже ходила в четвертый класс начальной школы[14] — и как меня примут другие дети. Вызову ли я у них интерес только как жертва похищения? Примут ли они меня как равную себе? Но самыми яркими красками я рисовала встречу с родителями. Как они заключат меня в свои объятия, и как отец поднимет меня вверх и начнет кружить в воздухе. Как я вернусь в прекрасный мир раннего детства, а время ссор и унижений будет навсегда забыто.

Но иногда этих фантазий было недостаточно. Тогда я брала на себя роль моей отсутствующей матери, разделяя себя мысленно на две части и пытаясь от ее лица оказать себе поддержку: «Представь, что ты в отпуске. Хоть ты и далеко от дома, но ведь оттуда тоже непросто позвонить. Там нет телефона, но отдых не прерывают только из-за одной неважно проведенной ночи. Когда все закончится, ты снова вернешься домой и пойдешь в школу».

Мысленно произнося эти монологи, я отчетливо видела перед собой мать. Я слышала, как она говорит твердым голосом: «Возьми себя в руки, сейчас нет смысла психовать. Ты должна выстоять, и тогда все снова будет хорошо». Да. Если я буду сильной, все снова будет хорошо.

Если же и это не действовало, я пыталась вызвать в памяти состояние защищенности. В этом мне помогала бутылочка «Францбрандвайн», которую я вымолила у Похитителя. Бабушка всегда пользовалась им для втираний. Резкий свежий запах моментально переносил меня в дом в Зюссенбрунне, возвращая забытое теплое чувство безопасности. Когда мозг в одиночку не справлялся, то подключался нос — не потерять связь с самой собой и рассудок.

* * *