МЕЖДУ БЕЗУМИЕМ И ИДЕАЛЬНЫМ МИРОМ Два лица Похитителя

МЕЖДУ БЕЗУМИЕМ И ИДЕАЛЬНЫМ МИРОМ

Два лица Похитителя

Такой преступник, как Вольфганг Приклопил, необходим этому обществу, чтобы зло, живущее в нем, обрело лицо и отделилось от него. Оно нуждается в изображениях подвальных застенков, чтобы не пришлось заглядывать во все квартиры и палисадники, где насилие облекается в мещанский, буржуазный облик. Оно использует жертв таких сенсационных случаев, как мой, чтобы снять с себя ответственность за многих безымянных пострадавших от обыденных преступлений, которым никто не помогает, даже если они просят о помощи.

Есть ночные кошмары, вырвавшись из которых, понимаешь, что это был только сон. Первое время в застенке я цеплялась за эту возможность пробуждения и проводила многие одинокие часы, представляя свои первые дни на свободе. В то время мир, из которого я была вырвана, еще оставался реальным. Он был населен людьми, о которых я знала, что они ни на секунду не забывают обо мне и делают все для того, чтобы меня найти. Перед своим внутренним взором я могла восстановить каждую деталь этого мира: мою мать, мою детскую, мою одежду, нашу квартиру. Тот же мир, в котором я очутилась, имел, наоборот, краски и запахи ирреального.

Комната была слишком маленькой, воздух слишком затхлым, чтобы быть настоящими. Мужчина, похитивший меня, был глух к моим доводам, позаимствованным из внешнего мира. Что меня найдут. Что он должен меня отпустить. Что его поступок — тяжкое преступление, за которое положено наказание. Но с каждым днем становилось все более очевидным, что я замурована в этом аду и давно потеряла ключи от своей жизни. Я не хотела привыкать к этой зловещей обстановке, созданной фантазией преступника, продумавшего в ней каждую малейшую деталь и поставившего меня в центр как декоративный предмет обстановки.

Но кошмар не может длиться вечно. Человек способен сам создавать видимость нормальности в ненормальной ситуации, чтобы не потерять себя. Чтобы выжить. Детям это иногда удается лучше, чем взрослым. Им порой хватает тончайшей соломинки, чтобы не захлебнуться. Моими соломинками были такие ритуалы, как совместные с Похитителем обеды, инсценировка Рождества или маленькие побеги в мир книг, видеофильмов или телевидения. Жизнь состояла не только из мрачных моментов, даже если сегодня я знаю, что, в конечном счете, такое восприятие выработано психическим защитным механизмом. Можно сойти с ума, если годами видеть только ужас. Это те моменты воображаемой нормальности, за которые цепляются, чтобы обеспечить выживание.

В моих записках можно найти место, где тоска по нормальности особенно ярко выражена:

Дорогой дневник!

Я так давно не писала в тебе из-за периода тяжелой депрессии. Итак, коротко сообщаю, что произошло за это время. В декабре мы приклеивали кафеле, но умывальник установили только в начале января. Новый год я провела так: с 30 на 31.12 я ночевала наверху, потом провела целый день в одиночестве. Он все же пришел почти перед полуночью. Он сходил в душ, мы гадали на свинце.[29] В 12 мы включили телевизор и слушали звон Пуммерина[30] и «Венский вальс». В это время мы чокнулись и высунулись из окна, чтобы полюбоваться фейерверками. Но моя радость была испорчена. Когда одна ракета врезалась в нашу сосну, раздался громкий птичий щебет, и я была уверена, что это маленькая, до смерти испуганная птичка. В любом случае, я испытала это чувство, когда услышала писк птенца. Я подарила ему трубочиста,[31] которого смастерила для него, а он дал мне шоколадный талер, шоколадное печенье, миниатюрного шоколадного трубочиста.

За день до этого он уже подарил мне трубочиста в виде кекса. В моем трубочисте были «Smarties», не «М&М»,[32] которые я подарила Вольфгангу.

Ничто не бывает только черным или белым. И никто не может быть только хорошим или плохим. Это относится и к Похитителю. Это слова, которые странно слышать от жертвы похищения. Потому что они нарушают равновесие устоявшихся понятий о добре и зле, которым охотно следуют люди, чтобы не потерять ориентацию в мире, полном теней. Когда я говорю об этом, я читаю на лицах оппонентов раздражение и неприятие. Участие в моей судьбе, носившее еще недавно доброжелательный характер, становится прохладным и перерастает во враждебность. Люди, не имеющие ни малейшего понятия о сути заточения, оспаривают мою способность разумного суждения о собственных переживаниях термином — Стокгольмский синдром.

«Под Стокгольмским синдромом подразумевается психологический феномен, при котором жертва захвата выстраивает позитивные эмоциональные отношения с ее похитителем. Это может привести к тому, что жертва начинает испытывать к преступнику симпатию и действовать с ним заодно» — так написано в энциклопедии. Категорический диагноз, который я решительно отвергаю. Неважно, какими сочувственными взглядами сопровождается это определение, вытряхнутое из рукава. Эффект жестокий. Оно заставляет жертву во второй раз стать жертвой, лишая ее власти над интерпретацией собственной истории и объясняя важнейшие события в ней проявлениями синдрома. Именно то поведение, которое способствует выживанию, оно подвергает сомнению.

Сближение с преступником — не болезнь. Создание для себя кокона нормальности в рамках преступления — не синдром. Наоборот. Эта стратегия выживания в безвыходной ситуации гораздо более разумна, чем банальная классификация, за которую цепляется общество, где преступник — кровожадная бестия, а жертва — беспомощный ягненок.

* * *

Для внешнего мира Вольфганг Приклопил был стеснительным, вежливым мужчиной, выглядевшим в своей опрятной одежде всегда немного моложе своего возраста. Он носил классические брюки и наглаженные рубашки или футболки-поло. Его волосы были всегда свежевымыты и аккуратно пострижены в немного устаревшем для наступающего нового столетия стиле. У тех немногих людей, с которыми он общался, он не вызывал никаких подозрений. Заглянуть за его фасад было непросто, так как он был стопроцентно защищен. Приклопил не столько интересовался соблюдением приличий в обществе, сколько был рабом фасада.

Он не просто любил порядок — для него это являлось жизненной необходимостью. Беспорядок, воображаемый хаос и грязь полностью выбивали его из колеи. Большую часть времени он тратил на то, чтобы педантично содержать в чистоте свои машины (кроме пикапа у него был красный BMW), свой дом и сад. Для него было недостаточно уборки, проведенной после приготовления еды. Готовая пища еще стояла на плите, а ее поверхность уже должна была быть тщательно протерта, каждая разделочная доска, каждый нож, использованные при готовке, вымыты.

Такое же значение, как порядок, для него имели правила. Приклопил мог надолго углубляться в руководства по эксплуатации и скрупулезно их придерживался. Если на упаковке полуфабриката стояло: «Разогревать четыре минуты», значит, ровно через четыре минуты еда доставалась из духовки — неважно, успела ли она достаточно разогреться. Видимо, то, что, скрупулезно соблюдая все правила, он не смог взять судьбу в свои руки, его сильно угнетало. Настолько сильно, что в один день он решился нарушить одно из основных правил и похитил меня. Несмотря на то что этот поступок превратил его в преступника, Приклопил и дальше неукоснительно придерживался своей почти религиозной веры в правила, руководства и структуры. Иногда, задумчиво глядя на меня, он говорил: «Как глупо, что к тебе не прилагается инструкция». Видимо, его сбивало с толку, что его новое приобретение — ребенок, не функционирует по предписанию, и бывали моменты, когда он не имел понятия, как привести этот механизм в действие.

В первое время моего заключения я предполагала, что Похититель — сирота, которого по преступной дорожке толкнула пойти нехватка домашнего тепла. Теперь, когда я узнала его лучше, я убедилась, что у меня сложилось ложное впечатление. У него было счастливое детство в классической семье. Отец, мать, ребенок. Его отец Карл работал представителем одной крупной алкогольной фирмы и часто уезжал в командировки, в которых, по всей видимости, часто изменял жене, о чем я узнала позже. Но фасад был в порядке. Родители остались вместе. Приклопил рассказывал о загородных поездках на Нойзидлерзее[33] по выходным, о совместно проведенных отпусках на лыжных курортах и пеших прогулках. Мать нежно заботилась о сыне. Возможно, слишком нежно.

Чем больше времени я проводила в доме наверху, тем более странным мне казалось парящее надо всем присутствие матери в жизни Похитителя. Прошло некоторое время, пока я выяснила, кто была та таинственная личность, блокировавшая дом по выходным и заставлявшая меня два-три дня проводить в одиночестве в застенке. Имя «Вальтрауд Приклопил» я прочитала на письмах, лежащих в прихожей. Я ела пищу, заранее приготовленную ею в выходные для сына — по блюду на каждый день. В понедельник, когда мне снова разрешалось подняться в дом, я замечала следы ее присутствия: все было безупречно вылизано. Ни одна пылинка не намекала на то, что здесь кто-то живет. Каждые выходные она скоблила полы и вытирала пыль — для своего сына. Но он снова заставлял меня убирать на неделе. По четвергам он без конца гонял меня по комнатам с тряпкой. До прихода матери все должно сиять чистотой. Это было похоже на абсурдное уборочное соревнование между матерью и сыном, в котором я вынуждена была участвовать. Тем не менее после одиноких выходных я всегда радовалась, когда заставала маленькие признаки присутствия матери: поглаженное белье, пирог на кухне. За все эти годы я ни разу не видела Вальтрауд Приклопил, но благодаря этим знакам ее присутствия она стала частью моей жизни. Я представляла ее как давнюю подружку и рисовала картинку, как мы в один прекрасный день вместе сидим за кухонным столом за чашкой чая. Но до этого так никогда и не дошло.

Отец Приклопила умер, когда Вольфгангу было 24 года. Похоже, что смерть отца стала громадной потерей в его жизни. Он редко заговаривал о нем, но было видно, что с этой утратой он так и не смог смириться. Одну из комнат на нижнем этаже дома Приклопил в память об отце оставил в неизменном виде. Это было помещение в грубоватом деревенском стиле с обитой угловой скамьей и кованными из железа лампами — «штубе»,[34] в которой, раньше, при жизни отца, по-видимому, играли в карты и пили вино. Пробники шнапса, на производителей которого он раньше работал, все еще стояли в шкафах. Позже, когда Похититель начал ремонт дома, эту комнату он так и оставил нетронутой.

Вальтрауд Приклопил тоже сильно переживала смерть своего мужа. Я не хочу здесь судить о ее жизни или интерпретировать вещи, которые, может быть, не соответствуют действительности. Я же с ней никогда не встречалась. Но на мой сегодняшний взгляд после смерти мужа она еще больше прикипела к сыну, пытаясь таким образом компенсировать эту потерю. Приклопил, который к тому времени жил в собственной квартире в Вене, переехал обратно в дом в Штрасхофе, где не мог избежать влияния матери. Он постоянно был готов к тому, что его платяные шкафы и грязные вещи могут быть обследованы, и внимательно следил, чтобы нигде не оставалось моих следов. Свое расписание на неделю и общение со мной он подстраивал под время визитов матери. Ее чрезмерная забота и его послушание казались мне чем-то неестественным. Она относилась к нему не как к взрослому, а он вел себя соответствующим образом. Живя в доме матери, переехавшей в его квартиру в Вене, Приклопил позволял ей продолжать полностью обслуживать себя.

Не знаю, жил ли он также за ее счет. Работу техника по связи на «Сименсе», где он прошел обучение, он потерял сразу после моего похищения. После этого в течение нескольких лет Приклопил жил на пособие по безработице. Иногда он рассказывал мне, как время от времени ходил на собеседования, где специально притворялся таким глупым, чтобы его не взяли на работу. Таким образом он выполнял требования биржи труда и сохранял пособие. Позже, как я уже говорила, он помогал своему другу и партнеру по бизнесу Эрнсту Хольцапфелю в ремонте квартир. Также и Хольцапфель, которого я нашла после своего освобождения, описывает Приклопила как корректного, порядочного и надежного человека. Может, немного отставшего в социальном плане — Хольцапфель никогда не слышал, чтобы у того были другие друзья, не говоря уже о подруге. Одним словом, обыкновенный.

Этот милый молодой человек, не способный провести четкие границы в отношениях с матерью, вежливый с соседями и аккуратный до педантичности, всего лишь сохранял внешний фасад. Свои нереализованные чувства он складировал в подвале и изредка выпускал в затемненной кухне. Там, где была я.

Мне пришлось познакомиться с двумя сторонами Вольфганга Приклопила, о которых больше не подозревал никто. Одной из них была склонность к власти и порабощению. Второй — неутолимая жажда любви и признания. Чтобы проявить в полном объеме обе эти противоречивые стороны, он меня похитил и «сформировал».

* * *

Кто на самом деле, по меньшей мере по документам, скрывается за этим фасадом, я узнала где-то в 2000 году. «Ты можешь называть меня Вольфгангом», — бросил он как бы невзначай во время работы. «Как твое полное имя?» — спросила я. Он назвал то имя, которое я успела разглядеть на визитной карточке в первые недели моего заключения. Его же я видела, находясь в доме наверху, на рекламных проспектах, аккуратно сложенных на кухонном столе. Теперь мои догадки нашли свое подтверждение. А также то, что этим Похититель окончательно дал мне понять — я никогда не покину этот дом живой. В противном случае он бы ни за что не раскрыл своего полного имени.

С этой минуты я называла его иногда Вольфгангом или «Вольфи» — форма, предполагающая некую близость, в то время, как его обращение со мной достигло новой ступени насилия. Сейчас это выглядит так, как будто я тогда пыталась достучаться до человеческого в человеке, систематически подвергающем меня мучениям и истязаниям.

Приклопил был психически очень болен. Его паранойя выходила за все мыслимые границы, далее тех, кто прячет похищенного ребенка в подвале. Его фантазии о всемогуществе смешивались с бредовыми идеями. В некоторых из них он играл роль всесильного властелина.

Как-то он заявил мне, что он один из египетских богов из фантастического сериала «Звездные врата»,[35] который я с таким удовольствием смотрела. «Злые» среди инопланетян выступали в роли египетских богов, которые искали молодых мужчин, способных быть «хозяевами».[36] Они проникали в тело через рот или затылок, жили в нем как паразиты и, в конце концов, завладевали им целиком. У этих богов было особое драгоценное украшение, с помощью которого они ставили людей на колени, подчиняя себе. «Я египетский бог, — как-то провозгласил Приклопил в моем застенке, — ты должна во всем мне повиноваться».

Тогда я не могла понять, было ли это только странной шуткой или он хотел использовать мой любимый фильм, дабы принудить меня к смирению. Все же я предполагаю, что к тому времени он действительно ощущал себя богом, оставив для меня в своем параноидальном бреду роль рабыни, благодаря которой он сам может возвыситься.

Его намеки на египетских богов пугали меня. Я ведь на самом деле была заточена под землей, как в саркофаге, заживо погребенная в подземелье, которое могло стать моим склепом. Я жила в мире бредовых иллюзий психопата. Если я не хотела погибнуть, то, насколько возможно, должна была участвовать в их создании. Уже тогда, когда он потребовал называть его «Маэстро», по его реакции я поняла, что не только являюсь пешкой в игре его волеизъявлений, но и сама получила в руки скромные бразды правления. Не только Похититель годами капал в нанесенную им рану яд, утверждая, что мои родители бросили меня на произвол судьбы, но и я чувствовала, что зажимаю в ладони несколько мизерных крупинок соли, которые могут доставить боль и ему. «Называй меня Мой повелитель!» Это было абсурдно, что Приклопил, чья позиция и так была очевидна с первого взгляда, нуждался в подобной словесной демонстрации повиновения.

Когда я отказалась называть его «Мой повелитель», он начал орать, бесноваться и несколько раз ударил меня за это. Но таким поведением я не только отстояла немного самоуважения, но и нащупала рычаг, с помощью которого могла управлять им. Даже если за это я платила нескончаемой болью.

Подобную ситуацию я пережила, когда он в первый раз потребовал, чтобы я встала перед ним на колени. Развалившись на диване, он ждал, пока я сервирую для него еду, и вдруг ни с того ни с сего приказал: «Встань на колени!» Я спокойно ответила: «Нет. Я этого не сделаю». В бешенстве он подскочил ко мне и повалил на пол. Я быстро увернулась, чтобы по меньше мере приземлиться на попу, но не на колени. Ему и на секунду не удалось насладиться зрелищем — меня, стоящей перед ним на коленях. Тогда он схватил меня в охапку, перевернул на бок и согнул мои ноги, как будто я резиновая кукла. В таком сложенном состоянии Похититель поднял меня с пола, как запечатанную бандероль, и попытался опустить на пол в коленопреклоненное положение. Я же, сделавшись тяжелой и негнущейся, отчаянно крутилась в его руках. Он бил и пинал меня. Но в конечном итоге победа осталась за мной. Все последующие годы, несмотря на его настойчивые требования, я так никогда и не назвала его «Повелитель». И ни разу не встала перед ним на колени.

Зачастую было легче уступить, чтобы «сэкономить» на некоторых ударах и пинках. Но в ситуации полного подавления и абсолютной зависимости от Похитителя я пыталась сохранить последние остатки свободы действий. Роли были четко распределены. Как пленница, я, без сомнения, являлась жертвой. Но эта схватка вокруг слова «Повелитель» и коленопреклонением велась между нами постоянно не в виде открытого конфликта, а скорее как опосредованная война за отстаивание принципов. Я уступала ему, когда он избивал и унижал меня как хотел. Я уступала, когда он меня запирал, выключал свет и помыкал мной, как рабыней. Но в этом пункте я уперлась лбом: я называла его «Преступник», когда он требовал, чтобы я обращалась к нему «Повелитель». Я говорила «зайка» или «сокровище» вместо «мой господин», чтобы подчеркнуть гротескность ситуации, в которую он нас обоих поставил. Каждый раз за это я подвергалась наказанию.

Мне стоило бесконечно много сил все годы моего заключения сохранять настойчивость и упорство. Постоянно возражать. Всегда говорить «нет». Все время защищаться от нападений, спокойно разъясняя, что он зашел слишком далеко и не имеет права так со мной обращаться. Даже в те дни, когда я готова была сдаться, и чувствовала себя абсолютно беззащитной, я не могла позволить себе проявить слабость. В такие дни я со своей детской точки зрения объясняла эти поступки тем, что делаю это ради него. Чтобы он не стал еще более злым человеком. Как будто это была моя обязанность — спасти его от окончательного падения в моральную пропасть.

Когда на него нападали приступы ярости, и он бил и пинал меня, я ничего не могла поделать. Также бессильна я была против принудительных работ, заточения в подвале, голода и унижений во время уборки дома. Эти способы моего подавления были теми рамками, внутри которых я существовала — интегральной составляющей частью моего мира. Единственным способом примириться с этим было прощение. Я простила свое похищение, я прощала каждый случай побоев и издевательств. Этот акт прощения возвращал мне власть над пережитым и позволял жить дальше. Не займи я инстинктивно с самого начала такую позицию, я точно или загнулась бы от ярости и ненависти или сломалась от унижений, которым подвергалась ежедневно. Я была бы уничтожена гораздо более болезненным способом, чем отказ от моей тождественности, моего прошлого, моего имени. С помощью прощения я как бы абстрагировалась от его действий. Они больше не могли унизить и уничтожить меня, я же их простила. Это были всего лишь подлости, которые он совершал, и которые бумерангом били по нему — но уже не по мне.

И я одерживала свои маленькие победы: отказ называть его «мой Повелитель», «Маэстро» или «мой Господин». Отказ встать на колени. Мои обращения к его совести, которые иногда падали на благодатную почву. Для меня это было жизненно важно. Они дарили мне иллюзию, что в определенной мере мы были равноправными партнерами в этих отношениях, так как создавали у меня некую видимость противоборства. И это давало мне очень важное ощущение, что я еще существую как личность и не деградировала до безвольного ничтожества.

* * *

Параллельно со своей манией власти Приклопил лелеял глубокую мечту об идеальном мире, в котором в его распоряжении должна была стоять я, его пленница, как мебель и персонал. Он пытался вырастить из меня партнершу, которую до сих пор не нашел. О «нормальных» женщинах вопрос не стоял. Его женоненавистничество было глубоким и непримиримым и порой вырывалось наружу в виде некоторых замечаний. Я не знаю, были ли у него раньше любовные отношения с женщинами, была ли подруга, когда он жил в Вене. Во время моего заключения единственной «женщиной его жизни» была его мать. Это были зависимые отношения со сверхидеализированной персоной. Избавление от этого господства, что ему не удавалось в реальном мире, должно было произойти в мире моего подземелья. Он перевернул ситуацию с ног на голову, принуждая меня играть роль покорной женщины, безропотно подчиняющейся ему и признающей его превосходство.

Его представление о совершенном семейном мире исходило как будто из 50-х годов. Он хотел иметь ретивую женушку, ожидающую его дома с готовым ужином, которая не перечит ему и идеально выполняет работу по дому. Он мечтал о «семейных праздниках» и выездах на природу, наслаждался нашими совместными обедами и праздновал именины, дни рождения и Рождество, как будто и не было застенка и заточения. Похоже, он пытался с моей помощью вести такую жизнь, которая ему не удалась за стенами его дома. Как если бы я была костылем, подобранным на обочине, чтобы в момент, когда его жизнь шла не так, как он хотел, опереться на него. При этом лишая меня права на собственную жизнь. «Я король, — говорил он, — ты моя рабыня. Ты повинуешься мне!» Или объяснял: «Вся твоя семья — пролеты.[37] У тебя нет никакого права на собственную жизнь. Ты здесь, чтобы служить мне».

В этом безумном преступлении он нуждался для того, чтобы воплотить в жизнь собственное представление о маленьком, идеальном мире. В конечном итоге он хотел от меня только одного — признания и расположения. Как будто за всей этой жестокостью скрывалась одна-единственная цель — добиться хоть от одного человека абсолютной любви.

* * *

Когда мне исполнилось 14, я в первый раз за четыре года провела ночь наверху. Чувством освобождения это не было.

Я лежала, оцепенев от страха, в его постели. Он запер дверь и убрал ключ на шкаф, такой высокий, что сам дотянулся до верха, только встав на цыпочки. Так что для меня он стал недоступным. После этого лег рядом со мной и пластиковой стяжкой пристегнул свое запястье к моему.

В первых после моего побега газетных заголовках Похитителя называли «Секс-бестия». Об этой части своего заточения я рассказывать не буду — это последний уголок моей личной сферы, который я хочу сохранить для себя, после того, как мою жизнь в плену растрепали в бесчисленных протоколах, допросах и фото. Но одно я скажу: в своей жажде сенсаций бульварные журналисты оказались далеки от истины. Во многих смыслах Похититель был бестией и даже более жестоким, чем это можно себе представить. Но не в этом. Естественно, я подвергалась сексуальным нападкам — они стали частью ежедневного шантажа, как тычки, удары кулаком, пинки походя по кости голени. Все же в те ночи, которые я должна была проводить наверху, прикованная к Похитителю, речь шла не о сексе. Мужчина, который меня бил, запирал в подвале и заставлял голодать, хотел ласки. Контролируемое, скованное пластиковыми наручниками, ночное объятие.

Мне хотелось кричать, таким абсурдным было мое положение. Но я не издавала ни звука. Я лежала на боку, пытаясь как можно меньше шевелиться. Моя спина, зеленая и синяя от побоев, болела так, что мне трудно было лежать, а пластик врезался в мою кожу. Я чувствовала затылком его дыхание и внутренне сжималась.

До следующего утра я оставалась прикованной к Похитителю. Чтобы пойти в туалет, я должна была его разбудить, и он сопровождал меня, запястье к запястью, до дверей уборной. Когда он засыпал рядом со мной, я бодрствовала с колотящимся сердцем, размышляя, смогу ли разорвать оковы. Но вскоре я отказалась от этих мыслей — если я поворачивала руку и напрягала мышцы, пластик врезался не только в мою кисть, но и в его. Он бы неизбежно проснулся и сразу бы раскрыл мои планы побега. Теперь я знаю, что при задержании преступников полиция тоже использует кабельную стяжку. Силой мускулов голодной 14-летней девочки их все равно не разорвать.

Так я лежала, пристегнутая к моему похитителю, в первую из множества ночей в этой постели. На следующее утро я должна была с ним завтракать. Ребенком я любила этот ритуал, а сейчас меня тошнило от лицемерия Похитителя, сидящего рядом за кухонным столом как ни в чем не бывало. Молоко, к нему две столовых ложки мюсли и ни крошки больше. Идеальный мир, как будто ничего не случилось.

В это лето я в первый раз попробовала лишить себя жизни.

* * *

В эту фазу заточения мыслей о побеге у меня больше не возникало. В 15 лет моя психологическая тюрьма была полностью достроена. Двери дома могли стоять распахнутыми: я не сделала бы ни шагу. Побег был смерти подобен. Для меня, для него, для всех, кто мог бы меня увидеть.

Очень трудно объяснить, что могут сделать с человеком изоляция, побои и унижения. Как после множества истязаний уже один звук открываемой двери способен повергнуть в такую панику, что человек не может не то что бежать, но и дышать. Как бешено колотится сердце, кровь шумит в ушах, в мозгу вдруг щелкает выключатель, и ты впадаешь в столбняк. Ты не способен к действию, рассудок отключается. Чувство смертельного страха неизгладимо сохраняется в памяти, все детали ситуации, в которой человек испытал его впервые — запахи, звуки, голоса — намертво фиксируются в подсознании. Всплывает одна из них — поднятая рука — и страх снова здесь. Рука не коснулась горла, но ты начинаешь задыхаться.

Как звуки новогодних салютов вызывают панику у переживших бомбежку, так было со мной из-за тысячи мелочей. Звук открывающихся тяжелых дверей, ведущих к моему застенку. Треск вентилятора. Темнота. Слепящий свет. Запах в доме наверху. Порыв воздуха, перед тем как его рука опустится на меня. Его пальцы на моей шее, его дыхание на моем затылке. Организм нацелен на выживание и реагирует, впадая в ступор. Когда-нибудь разрушения становятся настолько огромны, что даже внешний мир не обещает спасения, а превращается в угрожающую, оккупированную страхом территорию.

Допускаю, что Похититель понимал, что во мне происходит. Когда в то лето он впервые вывел меня в сад в дневное время, он был уверен, что я не сбегу. Незадолго до этого он позволил мне принять короткие солнечные ванны: на нижнем этаже была комната с окном до пола, которая не просматривалась снаружи ни с одной стороны, если опустить жалюзи. Там мне можно было прилечь на лежак и подставить себя лучам солнца. Для Похитителя это было что-то вроде «профилактического обслуживания»: он знал, что без солнечного света человек долго не протянет, и поэтому следил за тем, чтобы изредка я его получала. Для меня это было откровением.

Ощущение теплых лучей на моей бледной коже неописуемо. Я закрыла глаза. Солнце выписывало красные завитки под моими веками. Я постепенно впадала в полузабытье и представляла себя в открытом бассейне, слышала радостные детские голоса и чувствовала прохладу воды, омывающей кожу, если разгоряченной войти в нее. Я отдала бы все на свете, чтобы один разочек поплавать! Как Похититель, который иногда появлялся в застенке в плавках. Соседи, дальняя родня Приклопилов, имели такой же, как у него, бассейн в саду, только наполненный водой и пригодный для использования. Когда они отсутствовали, и Похититель следил за порядком в доме или поливал цветы, он иногда немного плавал. Я завидовала черной завистью.

Как-то в это же лето он огорошил меня новостью, что я могу пойти с ним искупаться. Соседей не было, а так как сады обоих домов соединялись тропинкой, к бассейну можно было пройти незамеченными с улицы.

Трава щекотала ступни моих голых ног, утренняя роса блестела маленькими бриллиантами между стебельков. Я проследовала за ним по узкой дорожке к саду соседей, разделась и скользнула в воду.

Это было как второе рождение. Плен, застенок, унижения — на мгновение все исчезло, когда я с головой ушла под воду. Напряжение растворилось в прохладной, голубой влаге. Я вынырнула и позволила водной глади качать мое тело. Маленькие бирюзовые волны сверкали на солнце. Надо мной раскинулось бесконечное лазурное небо. Уши, погруженные в воду, не слышали ничего, кроме тихого журчания.

Когда Похититель нервно потребовал, чтобы я вышла из воды, мне понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя. Как будто я должна была вернуться из очень отдаленного места. Я поплелась за Приклопилом в дом, через кухню в переднюю, оттуда в гараж и вниз, в застенок. После чего позволила запереть себя снова. И опять на долгое время единственным источником света для меня оставалась лампочка, управляемая таймером. На этом все закончилось — потом Похититель долгое время больше не пускал меня в бассейн. Но одного единственного раза хватило, чтобы напомнить мне, что при всем отчаянии и бессилии я все же хотела жить. Воспоминание об этом моменте показало, что игра стоит свеч — надо продержаться, пока я не смогу освободиться из плена.

* * *

За такие маленькие благодеяния, как солнечные ванны и посещение соседского бассейна, я тогда была страшно благодарна Похитителю. И остаюсь благодарна до сих пор. Я могу — как бы странно это ни звучало — признать, что при всем мученичестве во время моего заключения были и свои маленькие человеческие радости. Это относится и к Похитителю, который не мог не подпасть под влияние ребенка, а позже — юной девушки, с которой проводил многие часы. Тогда я хваталась за любой малейший человеческий жест, потому что была настроена находить хорошее в мире, где все равно ничего не могу изменить. В преступнике, с которым мне просто приходилось общаться, так как другого выхода не было. Да, такие моменты были, и я их ценю. Моменты, когда он помогал мне при рисовании, раскрашивании или изготовлении поделок и, если что-то не получалось, поощрял меня начать сначала. Когда он проходил со мной пропущенные школьные предметы и составлял математические задания, выходящие за рамки программы, даже если после этого он с особенной радостью хватался за красный карандаш, а в сочинениях интересовался только грамматикой и правописанием. Нужно соблюдать правила. Но он был здесь. Он проводил со мной время, которого у меня было в избытке.

Мне удалось выжить с помощью бессознательного отторжения и отделения от себя кошмара. И благодаря этому ужасному опыту, накопленному мной во время заточения, стать сильной. Да, возможно даже развить в себе такую силу, к которой на свободе я не была бы способна.

Сегодня, спустя годы после моего побега, я стала осторожней с такими высказываниями. Что зло может содержать пусть и мизерные крохи нормальности и даже обоюдного взаимопонимания. Именно это я имею в виду, говоря о том, что ни в действительности, ни в экстремальных ситуациях не бывает только белого и черного, между ними существуют крохотные нюансы. Для меня эти нюансы были решающими. Вовремя уловив колебания настроения Похитителя, я могла избежать хотя бы одного из издевательств. То, что я постоянно обращалась к его совести, возможно, спасало меня от худшего. То, что я видела в нем человека с одной очень темной и другой, чуть более светлой стороной, давало мне возможность оставаться человеком. Потому что так он не мог меня сломить.

Может быть, поэтому я так решительно сопротивляюсь тому, чтобы быть помещенной в ящик Стокгольмского синдрома. Этот термин впервые появился после нападения на банк в Стокгольме в 1973 году. Преступники пять дней подряд держали в заложниках четырех служащих. К удивлению журналистов, после освобождения оказалось, что пленники испытывают больше страха перед полицией, чем перед террористами, и даже достигли с ними абсолютного взаимопонимания. Некоторые из жертв просили о милосердии к похитителям и навещали их в тюрьме. Общественность не желала проявлять понимания к такой «симпатии» к преступникам, считала поведение пострадавших патологией. Понимать преступника — психическая аномалия, таково заключение. Свежеиспеченная болезнь с тех пор носит название «Стокгольмский синдром».

Сегодня я иногда наблюдаю за реакцией маленьких детей, с какой радостью они встречают родителей, целый день не видевших своих чад, но имеющих для них в запасе только бранные слова или даже шлепки. Всех этих детей можно подвести под диагноз «Стокгольмский синдром». Они любят людей, с которыми вместе живут и от которых зависят, даже если те не всегда хорошо с ними обращаются.

Когда началось мое заточение, я тоже была ребенком. Похититель вырвал меня из моего мира и поместил в свой собственный. Человек, ограбивший меня, лишивший меня семьи и собственного «я», стал моей семьей. Я не видела другого выхода, как только принимать его таким, и училась радоваться знакам внимания, отторгая все негативное. Как любой ребенок, растущий в неблагоприятных условиях.

Сначала я удивлялась, что, являясь жертвой, способна к такой дифференциации, но общество, в котором я очутилась после освобождения, не допускает ни малейших оттенков. Оно не позволяет мне даже подумать о человеке, бывшем единственным в моей жизни в эти восемь с половиной лет. Я не могла бы даже позволить себе легкий намек, что мне не хватает возможности проанализировать прошлое, не вызвав непонимания.

Между тем я поняла, что слишком идеализировала это общество. Мы живем в мире, где женщины подвергаются надругательствам, но не могут сбежать от бьющих их мужей, хотя теоретически для них все двери открыты. Каждая четвертая женщина становится жертвой жестокого насилия. Каждая вторая в течение жизни сталкивается с опытом сексуальных издевательств. Такие преступления повсеместны, они могут скрываться за любой дверью этой страны, каждый день, и вряд ли кто-то выжмет из себя больше, чем пожимающее плечом, поверхностное сожаление.

Такой преступник, как Вольфганг Приклопил, необходим этому обществу, чтобы зло, живущее в нем, обрело лицо и отделилось от него. Оно нуждается в изображениях подвальных застенков, чтобы не пришлось заглядывать во все квартиры и палисадники, где насилие облекается в мещанский, буржуазный облик. Оно использует жертв таких сенсационных случаев, как мой, чтобы снять с себя ответственность за многих безымянных пострадавших от обыденных преступлений, которым никто не помогает, даже если они просят о помощи.

Преступления, аналогичные совершенному по отношению ко мне, выстраивают четкую черно-белую структуру для категорий добра и зла, на которой и зиждется общество, и для него, чтобы самому остаться на стороне «добра», преступник должен быть бестией, а его злодеяние сдобрено садомазохистскими фантазиями и дикими оргиями, с тем чтобы отодвинуться от него настолько далеко, будто оно не имеет с ним ничего общего.

И жертва должна быть сломленной и оставаться таковой, чтобы функционировала экстернализация[38] зла. Не желающие принять эту роль олицетворяют противоречия общества. Этого не хотят видеть. Своя рубаха ближе к телу.

Поэтому во многих людях я бессознательно вызываю агрессию, наверное потому, что само преступление и все то, что случилось со мной, ее порождают. После самоубийства Похитителя я осталась единственным досягаемым для нападок участником этих событий, и все удары сыплются на меня. Особенно если я призываю общество всмотреться глубже в суть вещей и понять, что преступник, похитивший меня, тоже был человеком. Человеком, живущим среди них. Те, кто имеет возможность анонимно высказать свое мнение на Интернет-форумах, выливают свою ненависть на меня. Это самоненависть общества, которое остается самим собой и обязано ответить на вопрос, почему оно такое допускает. Почему человек может внезапно исчезнуть, чтобы этого никто не заметил. На восемь долгих лет. Те, кто стоит напротив меня во время интервью и на мероприятиях, действуют более деликатно: двумя словами они превращают меня — единственного человека, пережившего заточение, снова в жертву. Они просто произносят: «Стокгольмский синдром».