ГЛАВА XIX КРУГ «СОВРЕМЕННИКА». НЕКРАСОВ

ГЛАВА XIX

КРУГ «СОВРЕМЕННИКА». НЕКРАСОВ

С середины 1853 года Россия втягивалась постепенно в военный конфликт с Турцией, следствием которого явилась затем война с коалицией европейских держав, расшатавшая устои крепостнического строя и с непререкаемой ясностью вскрывшая гнилость и бессилие царизма.

Трудно было судить о ходе развертывающихся событий по скудным официальным известиям, печатавшимся в газетах. Разноречивые слухи и смутные толки, доходившие до глухих уездных уголков, ничуть не проясняли картины.

Война с Турцией уже разгоралась, когда Тургенев в Спасском получил 23 ноября извещение от шефа жандармов Орлова об окончании ссылки и о позволении въезжать в столицы.

В тот же день он отправил нарочного к своему дяде по отцу с просьбой принять на себя дела по имению и стал собираться в путь, предвкушая радость свиданья с друзьями.

13 декабря литераторы, составлявшие круг «Современника», отпраздновали приезд автора «Записок охотника» шумным обедом с веселыми тостами, речами и экспромтами.

Зима прошла в столице в частых встречах с Некрасовым, Григоровичем, Панаевым, Анненковым, Боткиным и даже с Фетом, который тоже нежданно-негаданно приехал из орловской глуши. Он получил перевод в лейб-уланский полк и часто наезжал теперь в Петербург. Они встретились как старые знакомые, и Фет стал чуть ли не ежедневно заходить к нему по утрам на Большую Конюшенную.

Однажды, зайдя в гостиницу, где остановился Фет, Иван Сергеевич застал его за письменным столом: поэт только что дописал последние строки стихотворения «На Днепре в половодье». Выслушав эти стихи, Тургенев сказал:

— Я боялся, что талант ваш иссяк, но его жила еще могуче бьет в вас. Пишите и пишите!

В судьбе поэта дружба с Тургеневым сыграла немалую роль. Иван Сергеевич ввел Фета в круг «Современника», тщательно редактировал его стихи, помогал ему оттачивать их и неустанно совершенствовать поэтическое мастерство. Он употребил много усилий и труда, чтобы подготовить к печати третий сборник стихотворений Фета.

В конце мая Тургенев поселился на даче в небольшом домике колониста под Петергофом по соседству с Некрасовым и Панаевым.

Часто высказывал Тургенев своим приятелям сожаление, что ему так и не удалось свить своего гнезда. Порою желание обрести это гнездо казалось ему осуществимым. После возвращения из ссылки была в жизни Тургенева встреча, сулившая ему, казалось бы, новую жизнь. Летом 1854 года он увлекся Ольгой Александровной Тургеневой, дочерью своего дальнего родственника, на квартире которого происходило в 1852 году чтение повести «Муму».

Ей было восемнадцать лет, она отличалась редкой добротой и привлекательностью, ясностью ума и музыкальностью.

Одно время Тургенев думал сделать ей предложение и делился своими намерениями с Сергеем Тимофеевичем Аксаковым. Но потом «все эти планы упали в воду…».

По-видимому, давняя и глубокая привязанность Ивана Сергеевича к Полине Виардо возобладала все же над его чувством к Ольге Александровне.

Об Ольге Тургеневой, которой так и не суждено было стать спутницей Ивана Сергеевича, сохранились лишь очень скупые, отрывочные сведения. Известно, что она тяжело пережила разрыв с ним. Впоследствии она вышла замуж за С.Н. Сомова и, бывая с ним за границей, виделась в Париже с Иваном Сергеевичем. Судя по всему, он всегда сохранял самые светлые, поэтические воспоминания о первоначальной поре их знакомства.

Если справедливо предположение исследователей жизни и творчества Тургенева, что в романе «Дым» он изобразил Ольгу Александровну в лице невесты Литвинова — Татьяны Петровны, то, может быть, в сцене встречи Литвинова с невестой в Бадене перед разрывом отражены в какой-то мере и переживания самого автора «Дыма». «Невольное умиление стиснуло его сердце: безмятежное выражение этого честного, открытого лица отдалось в нем горьким укором. «Вот ты приехала сюда, бедная девушка, — думал он, — ты, которую я так ждал и звал, с которою я всю жизнь хотел пройти до конца, ты приехала, ты мне поверила… а я… а я…»

Сообщая в 1872 году Анненкову о смерти Ольги Александровны, Тургенев писал: «Одним прекрасным, чистым существом на свете меньше. Многое мне вспомнилось, вспомнилось горько. Набегают, набегают тени на жизнь, и падают они не на одно настоящее и будущее, но и на прошедшее».

Летом жители столицы были взволнованы известием о том, что английский флот показался в Балтийском море и продвигается к Кронштадту. С тревогой ждали все бомбардировки этого форпоста…

Великих зрелищ, мировых судеб

Поставлены мы зрителями ныне…

Пожар войны полмира обхватил…—

писал Некрасов в стихотворении «14 июня 1854».

Как раз в эти дни поэт вместе с Тургеневым и Панаевым ездил на Красную горку смотреть на английские корабли в отдалении. Сорокапушечные фрегаты, шедшие под парусами, были похожи на громадных хищных птиц, раскинувших крылья над волнами.

…Медленно и глухо

К нам двинулись громады кораблей,

Хвастливо предрекая нашу гибель,

И, наконец, приблизились — стоят

Пред укрепленной русскою твердыней…

Через месяц после объявления правительствами Англии и Франции войны России в Париже в апреле 1854 года вышли в свет тургеневские «Записки охотника» под произвольно измененным названием «Воспоминания русского барина, или картина современного положения дворян и крестьян в русской провинции».

Этим изданием, несмотря на серьезнейшие изъяны перевода, было положено начало европейской известности Тургенева.

Первоначально французские буржуазные журналисты пробовали использовать его произведения лишь на потребу дня. Их, собственно, не интересовали глубоко и по-настоящему ни русская литература, ни самая книга, ни ее автор. Они рассматривали ее только как некий обличительный документ, свидетельствующий о непрочности и шаткости государства, в котором дворянская верхушка погрязла в пороках, а крестьянские массы охвачены недовольством. Такую страну не может не ждать поражение, заявляли журналисты.

Обстоятельную и более разностороннюю оценку книги дал известный французский писатель Проспер Мериме, выступивший в июле 1854 года в журнале «Revue des deux mondes» со статьей «Литература и крепостное право в России», посвященной «Запискам охотника».

Все же и на этой статье в какой-то мере отразились военные настроения, хотя Мериме отдал должное художественным достоинствам рассказов и указал на особенности писательских приемов Тургенева. «Эти двадцать две жанровые картинки, почти одинаково обрамленные, отличаются искусным разнообразием композиции и тона повествования. Они тщательно обработаны, иногда даже с излишнею кропотливостью и дают в целом очень точное понятие о социальном состоянии России, — писал Мериме. — Я полагаю, что Тургенев, которого я не имею чести знать лично, — молодой писатель и что его «Записки охотника» являются только прелюдией к более серьезному и более значительному произведению»[30].

Впоследствии, когда слава Тургенева в Европе, уже свободная от всяких внелитературных привнесений, окончательно утвердилась, русский эмигрант, приятель Герцена, Н. Сазонов, в статье, написанной для французских читателей, напомнил о первом переводе «Записок охотника».

«Имя Тургенева, — писал он, — стало впервые известным во Франции во время гигантского севастопольского конфликта… Сначала его читали, полагая найти у него, как возвещали в иных объявлениях, «разоблачение русских тайн», — тех ужасов, которые творились в этой варварской стране, безумной до такой степени, что она решилась противостоять соединенным силам Англии и Франции. Затем у Тургенева нашли другое — поразительную правдивость в изображении нравов народа некультурного, но полного нравственной силы и природного ума, увидели воспроизведение картины злоупотреблений крепостного права во всей их безобразной наготе, увидели и близкую возможность освобождения. Книга эта, которая должна была, по расчетам, сыграть на руку кампании против России, вместо этого заставляла любить эту страну, освещая ее полным светом, обнаруживая то, что до сих пор было неизвестно, — русский народ, то есть существо, до сих пор знакомое лишь поверхностно. Тургенев оказал этим большую услугу своему отечеству».

Так росла известность Тургенева. Неудивительно, что в литературном мире на него смотрели теперь как на одного из самых талантливых и крупных современных писателей, преемника Гоголя.

Некрасов в нем видит главную опору журнала. В его письмах к Ивану Сергеевичу мелькают просьбы о поддержке «Современника», ясно показывающие, что имя Тургенева стало дорого и широким читательским кругам: «…я слезно прошу тебя написать на 1-ю или 2-ю книжку рассказ, хоть небольшой, или что ты хочешь, да чтоб было твое имя. А то чем же мы начнем год?»

В редакции «Современника» Тургенева ценят не только как крупнейшего беллетриста. Чернышевский вспоминал впоследствии, что в это время Тургенев имел там «большое влияние по вопросам о том, какие стихотворения, повести или романы заслуживали быть напечатанными».

Более того: в 1855 году Некрасов, предполагая уехать за границу для лечения, хотел передать именно Ивану Сергеевичу свои дела по журналу. «Тургенев займет мою роль в «Современнике», — сообщал он Льву Толстому.

С Некрасовым связывали Ивана Сергеевича тогда не одни литературные интересы. Отношения их приобрели характер душевной близости. Николай Алексеевич просил своего друга быть с ним откровенным, ничего не скрывать от него: «Я дошел в отношениях к тебе до той высоты любви и веры, что говаривал тебе самую задушевную мою правду о себе. Заплати мне тем же». Встречаясь с ним, Некрасов прочитывал ему каждое свое новое стихотворение, а если они бывали в разлуке, поэт посылал Тургеневу на суд свои произведения. «Я знаю, как у тебя тонок глаз на эти вещи…», «кроме тебя, я никому не верю».

Молодой Тургенев высоко ценил поэзию Некрасова. Прочитав еще в 1847 году стихотворение «Еду ли ночью по улице темной», он говорил, что оно совершенно свело его с ума, что он денно и нощно твердит это удивительное произведение и выучил его наизусть. Он находил, что некоторые стихотворения Некрасова «пушкински хороши». А эти слова в устах Тургенева были наивысшей похвалой.

Сборник стихотворений Некрасова, изданный в 1856 году, был составлен, конечно, не без участия Тургенева.

Он настойчиво советовал Николаю Алексеевичу написать свою биографию: «Твоя жизнь именно из тех, которые должны быть рассказаны, потому что представляет много такого, чему не одна русская душа глубоко отзовется».

Осенью 1854 года, уезжая в Спасское, Тургенев уговорил Некрасова отправиться вместе с ним. Он хотел, чтобы поэт отвлекся от преследовавших его мрачных мыслей — Некрасов в это время стал постепенно терять голос из-за болезни горла. В стихах его все явственнее проступали грустные ноты. Тургенев опасался, что если Некрасов уедет отдыхать в свою ярославскую деревню и будет жить там в одиночестве, то непременно заскучает и не на шутку расхандрится.

— Поедем охотиться в Спасское, нечего унывать, ты еще многих стариков переживешь, — сказал он ему.

Из Спасского на охоту друзья спозаранку отправлялись каждодневно вместе, запасшись провизией и порохом, Некрасов с Каштаном, осторожным и плутоватым, как лисенок, а Иван Сергеевич со своей любимицей Дианкой.

Подолгу бродили они в осеннем тихом лесу, ища вдоль опушек вальдшнепов.

В одни из таких дней на охоте Некрасов с трудом прочитал Тургеневу болезненным, приглушенным голосом начало рассказа в стихах:

Словно как мать над сыновней могилой,

Стонет кулик над равниной унылой,

Пахарь ли песню вдали запоет —

Долгая песня за сердце берет;

Лес ли начнется — сосна да осина…

Не весела ты, родная картина!

Что же молчит мой озлобленный ум?

Сладок мне леса знакомого шум.

Любо мне видеть знакомую ниву —

Дам же я волю благому порыву

И на родимую землю мою

Все накипевшие слезы пролью!

Злобою сердце питаться устало —

Много в ней правды, да радости мало…

Отрывок понравился Тургеневу. Это было вступление к поэме «Саша», очень близкой по духу и по мысли его первому роману, замысел которого уже созревал в сознании писателя.

В герое поэмы, Агарине, были черты, роднившие его с Дмитрием Рудиным.

Все, что высоко, разумно, свободно,

Сердцу его и доступно и сродно,

Только дающая силу и власть

В слове и деле чужда ему страсть.

Любит он сильно, сильней ненавидит,

А доведись — комара не обидит!

Да говорят, что ему и любовь

Голову больше волнует — не кровь…

Любовь дикарки Саши к Агарину, ее беззаветная вера в него, пробужденная пылкими речами любимого человека, и последовавшее затем крушение ее надежд во многом схожи с развитием чувства Натальи Ласунской к Рудину.

Когда Некрасов полушепотом читал Тургеневу на привале наброски этой поэмы, она, как и «Рудин», была еще далека до завершения. И лишь по прошествии почти полутора лет оба произведения появились одновременно в «Современнике», причем поэма Некрасова была посвящена И…у Т……ву.

По-прежнему часто наезжал в Спасское Каратеев. Вечерами он, Некрасов и хозяин дома, сходясь в гостиной, оживленно обсуждали военные события.

С театра войны приходили недобрые вести, вызывавшие тревогу. Несмотря на поразительное самоотвержение и мужество русских солдат, исход войны становился ясен, как ясны были и причины надвигавшегося поражения, — они коренились в общественно-политическом укладе царской России.

Вскоре Каратееву пришлось отправиться в Крым. Дворяне Мценского уезда, невзлюбившие вольнодумца, сговорились упечь его и выбрали в офицеры Орловского ополчения, хотя он был заведомо не годен к военной службе по состоянию здоровья.

Узнав о своем назначении, Каратеев первым делом приехал к Ивану Сергеевичу. Он вошел к нему со словами:

— Вы знаете, что я скоро уезжаю; я оттуда не вернусь, я этого не вынесу, я умру там.

Тургенев стал уверять его, что эти мрачные предчувствия неосновательны, что не пройдет и года; как они снова встретятся. Но Каратеев и слушать ничего не хотел. Они пошли бродить по парку, а когда вернулись, Каратеев сказал вдруг Тургеневу:

— У меня до вас просьба. Вы знаете, что я провел несколько лет в Москве, учась в университете. Со мной произошла там история, которую мне захотелось рассказать и самому себе и другим. Я попытался это сделать, но убедился, что у меня нет никакого литературного дара. Возьмите эту тетрадку. Так как я уверен, несмотря на все ваши дружеские утешения, что не вернусь из Крыма, то, будьте так добры, воспользуйтесь этими набросками и сделайте из них что-нибудь, что не пропало бы бесследно, как пропаду я! Не дайте всему этому умереть!

В тот же вечер, по отъезде Каратеева, Тургенев прочитал оставленную тетрадь и очень заинтересовался описанной в ней автобиографической историей.

Предчувствия Каратеева сбылись. Он умер, заразившись сыпным тифом на стоянке близ Азовского моря, где было размещено в землянках Орловское ополчение, не видевшее во все время войны ни одного вражеского солдата и все же потерявшее от различных эпидемий более половины своего состава.

Но повесть Каратеева не пропала бесследно. Через несколько лет Тургенев положил в основу сюжета романа «Накануне» то «истинное происшествие», которое неумело и слабо было описано в тетради, оставленной ему его покойным молодым другом.

Обсуждая в Спасском дела «Современника», Некрасов и Тургенев часто вспоминали о новом сотруднике, дебютировавшем в журнале повестью «Детство». Это был Лев Толстой, приславший ее из армии и укрывшийся под инициалами «Л.Н.».

Еще тогда Некрасов обращал внимание Ивана Сергеевича на автора повести — «это талант новый и, кажется, надежный».

«Понукай его писать, — отвечал Тургенев, — скажи ему, если это может его интересовать, что я его приветствую, кланяюсь и рукоплещу ему».

Молодому писателю были, конечно, очень лестны похвалы Тургенева, произведения которого он хорошо знал. Л. Толстой отмечал тогда в своем дневнике, что «как-то трудно писать после него».

Тургенева так заинтересовал дебют Льва Толстого, что он стал наводить справки об авторе «Детства». Ему было известно, что в двадцати верстах от Спасского, в имении Покровское, живут какие-то Толстые. То была семья родной сестры Льва Николаевича, Марьи Николаевны, которая была замужем за своим дальним родственником — Валерьяном Толстым.

В декабре 1852 года тетка Льва Толстого, Т. Ергольская, писала ему: «Твой литературный дебют произвел много шума и волнения среди соседей Валерьяна: все интересуются знать, кто этот новый писатель, выступивший с таким успехом; более всех заинтересован Тургенев, автор «Записок охотника»; он расспрашивает всех и каждого, нет ли у Мари брата на Кавказе, который пишет, и говорит: если этот молодой человек будет продолжать так, как он начал, он пойдет далеко».

Вскоре Некрасов известил Ивана Сергеевича о намерении Льва Толстого посвятить ему, Тургеневу, свою повесть «Рубка леса». «Форма в этих очерках совершенно твоя, даже есть выражения, сравнения, напоминающие «Записки охотника». А один офицер так просто Гамлет Щигровского уезда в армейском мундире. Но все это далеко от подражания, схватывающего одну внешность».

И вот теперь в Спасском они говорили о новой повести «Отрочество», присланной Львом Николаевичем в «Современник». Она должна была появиться в десятой книжке журнала. Литераторы, близко стоявшие к редакции, уже успели прочитать ее и единодушно восторгались ею, отмечая самобытность и поэтичность этого произведения.

Некрасов заявил, что такие места в «Отрочестве», как описание летней дороги, картина грозы, рассказ о переживаниях наказанного мальчика показывают, что повести Толстого суждено навсегда остаться в литературе.

Уезжая из Спасского, поэт обещал Тургеневу тотчас же выслать из Петербурга экземпляр «Современника», в котором помещено «Отрочество».

Тургенев настойчиво просил Некрасова сообщать ему в письмах военные известия:

— Ведь письма все-таки дня на два раньше приходят сюда, чем газеты, — говорил он.

Вскоре к Тургеневу приехал из Покровского познакомиться с ним муж Марьи Николаевны, Валерьян Толстой, а затем Тургенев и сам отправился туда с ответным визитом.

29 октября 1854 года он писал Некрасову: «Я привезу с собою небольшую, но очень недурную повесть Каратеева (которого ты у меня видел)[31]. Познакомился я с Толстым. Жена графа (Валерьяна. — Н. Б.) Толстого, моего соседа — сестра автора «Отрочества» — премилая женщина, умна, добра и очень привлекательна. Я узнал много подробностей об ее брате… Видел его портрет. Некрасивое, но умное и замечательное лицо…»

Лев Толстой, находившийся в крымской армии, узнав от родных, что Тургенев приезжал в Покровское, был несказанно обрадован этим и просил передать Тургеневу, что хотя он знает его лишь по повестям и рассказам, но чувствует потребность о многом говорить с ним…[32]

Наступил 1855 год. Общее внимание было приковано к далекому Севастополю, где шла беспримерная в истории героическая борьба.

В обществе открыто возмущались лживостью официальных реляций, отсутствием надлежащего вооружения войск, алчностью крупных чиновников и помещиков, наживавшихся на военных поставках. Даже люди, придерживавшиеся консервативных взглядов, становились в оппозицию к царскому правительству, приведшему Россию к такому положению, когда никакие жертвы, принесенные народом, уже не могли спасти ее от поражения.

18 февраля столицу облетело известие о внезапной смерти Николая I, последовавшей в самый разгар Севастопольской битвы и воспринятой всеми передовыми людьми в стране как знак неизбежного крушения самодержавно-крепостнического строя.

Чувство ликования и надежды охватило все прогрессивные слои русского общества. Начинался новый подъем освободительного движения. Реакция дрогнула — цензурные ограничения, дававшие прежде чувствовать себя на каждом шагу, теперь заметно ослабли.

На арену общественной борьбы вступала революционно настроенная разночинная интеллигенция, выражавшая интересы закабаленного народа.

Весной 1855 года в Петербургском университете состоялась защита диссертации Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности», которой не давали хода около двух лет.

Она как бы положила начало заметному усилению классового размежевания сил в литературе. Чем острее выдвигалась историей задача освобождения крестьян от крепостного гнета, тем резче и явственней обозначалось это размежевание.

На всем протяжении «мрачного семилетия» (1848–1855) лагерь реакции стремился перечеркнуть заветы Белинского и гоголевские традиции критического реализма, противопоставляя им в различных вариациях теорию чистого искусства, уводившую литературу от жизни народа.

«Современник», руководимый Некрасовым, препятствовал, насколько то было возможно в ту пору, усилиям реакционных критиков, но самую полемику с ними по этим вопросам приходилось вести осторожно и глухо, потому что после дела петрашевцев даже имя Белинского было запрещено упоминать в печати.

Таким образом, свобода действий оставалась, в сущности, лишь за отрицателями идей Белинского и Гоголя. На это неравенство средств и указывал скрыто Некрасов, возражая в «Современнике» критику-славянофилу Аполлону Григорьеву, «знающему твердо, что те, которые бы хотели вступиться за того, на кого он нападает, не имеют в руках своих равного оружия».

Положение осложнялось еще и потому, что Некрасов не мог систематически выступать на страницах своего журнала в качестве критика и тем более теоретика, ибо его призвание заключалось в другом.

А те из сотрудников «Современника», которые могли бы претендовать на звание теоретиков (Анненков, Боткин, Дружинин), не были последователями Белинского. Напротив, они постепенно все более смыкались с провозвестниками реакционных течений в литературе и искусстве.

До самого прихода Чернышевского в «Современник» в критико-библиографическом отделе журнала не было человека, способного восстановить и развивать дальше в новых условиях традиции Белинского. Некрасов, превосходно понимавший всю важность этих традиций, был одинок, пока рядом с ним не начал работать Чернышевский.

Молодая аудитория Петербургского университета, слушавшая защиту Чернышевским тезисов его диссертации, встретила ее с воодушевлением. Работа эта открыла новую страницу в развитии русской философии и эстетики.

В ней утверждалось, что само понятие красоты не есть нечто раз навсегда данное для всех времен, классов и сословий, и подчеркивалась активная преобразующая роль искусства.

Вскрывая реакционную сущность идеалистических представлений об искусстве и действительности, Чернышевский провозгласил новые взгляды на него, вытекавшие из материалистического мировоззрения и одухотворенные революционным пафосом.

И в диссертации и в критических статьях Чернышевский восставал против искусства, оторванного от жизни народа, и призывал писателей и художников к воспроизведению действительности во всем ее многообразии. Необходимым условием для всякого большого художественного произведения, будь то картина, роман, скульптура или поэма, Чернышевский считал наличие в этом произведении ответа на самые насущные нужды эпохи. Истинный художник, говорил он, в основание своих произведений всегда кладет идеи современные. Писатель должен быть в гуще жизни, его не могут не волновать вопросы, порождаемые ею, и тогда в его произведениях выразится стремление дать свою оценку, свой живой приговор изображаемым явлениям действительности.

Со свойственной ему проницательностью Некрасов сумел угадать по первым же статьям Чернышевского, что в его лице русская литература обретает достойного продолжателя дела Белинского.

Дружелюбный прием и доверие, оказанные поэтом Чернышевскому, сыграли важную роль и в жизни «Современника», и в развитии передовой русской литературы, и в личной судьбе великого революционного демократа. Критическое дарование его развернулось благодаря этому быстро и полно. Некрасов предоставлял ему все большие и большие возможности определять направление журнала.

Чернышевский оставил неизгладимый след в истории отечественной литературы, хотя критикой, собственно, занимался очень недолго. Встретив впоследствии надежного преемника в лице Добролюбова, Чернышевский с 1857 года стал гораздо реже выступать с литературно-критическими статьями, посвятив свои силы главным образом публицистике, экономике и философии.

С первых же своих шагов в «Современнике» он приступил к разработке животрепещущих тем и вопросов, волновавших широкие круги читателей, защищая принципы реализма и народности и выдвигая требование высокой идейности в литературе и искусстве.

Но прежде чем стать во главе журнала, он должен был преодолеть сопротивление известной части литераторов, группировавшихся вокруг «Современника».

Четкость общественно-политических позиций молодого критика и ясная направленность его эстетических взглядов смутили литераторов не только враждебного стана, но и некоторых либерально настроенных сотрудников некрасовского журнала.

Они с тревогой следили за тем, как росло влияние Чернышевского, и скоро среди них стали раздаваться голоса, обвинявшие Чернышевского в стремлении «перессорить журнал со всеми сотрудниками». Именно так формулировал свое обвинение Дружинин, более других недовольный прямотой, убежденностью и боевым духом критических статей нового сотрудника «Современника».

Первоначально Тургенев относился к нему благожелательно и защищал его перед Григоровичем и Дружининым. Но к диссертации Чернышевского он проявил резко отрицательное отношение, не сумев оценить этого нового слова в материалистической эстетике.

Тургенев не принимал непосредственного участия в известной журнальной дискуссии между Чернышевским и либерально-дворянскими критиками о пушкинском и гоголевском направлениях в литературе. Но он неоднократно высказывался по этим вопросам в переписке с друзьями. Неверно было бы полагать, что он примкнул к лагерю защитников чистого искусства. Тургенев занял промежуточную позицию, он колебался, его отношение к вопросу было все время двойственным. С одной стороны, он отказывался признать правильность эстетической теории Чернышевского; с другой — от Тургенева как будто не ускользнула историческая правота движения шестидесятых годов. В письме к ярому противнику Чернышевского Дружинину он указывал, что Чернышевский «понимает… потребности действительной современной жизни… Я почитаю Чернышевского полезным; время покажет, был ли я прав».

Но вместе с тем он часто был несправедлив и пристрастен к «мужицким демократам». В этой двойственности, клонящейся все же к отрицанию, и сказывался дворянский либерализм Тургенева. Отрицая эстетику Чернышевского, он совершал тягчайшую историческую ошибку. Политические взгляды его были отсталыми по сравнению с взглядами революционных демократов. Он не признал в Чернышевском и Добролюбове замечательных критиков, потому что те были непреклонными борцами за дело крестьянской революционной демократии.

Положение Некрасова как редактора становилось затруднительным. Его связывали давние дружеские отношения с теми, кто выражал теперь недовольство растущим влиянием Чернышевского. Поэт видел, что историческая правота на стороне последнего, но вместе с тем для него далеко не безразличным был вопрос об участии в журнале таких писателей, как Тургенев, Григорович, Островский.

Он понимал, что разрыв с ними может стать неизбежным, если в критико-публицистической части журнала будет осуществляться Чернышевским революционно-демократическая программа, которой они не могли сочувствовать. «Некрасов колебался, будучи лично слабым, между Чернышевским и либералами, но все симпатии его были на стороне Чернышевского»[33], — говорит Ленин.

Желая закрепить связь названных писателей с «Современником», редакция заключила с ними обязательное соглашение об исключительном их участии в журнале. Однако оно не принесло желательных результатов.

Через несколько лет идейные противоречия между либералами и революционными демократами завершились окончательным расхождением.