ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Ни Паше Приходько, ни его отцу Коняхин ничего не сказал о Яше Косенко. И теперь пожалел об этом. Не только пищи, но даже воды и бинтов, которые оставляли ему в блиндажике, не хватало. Приходилось почти все отдавать Яше. Заметив это, Яша запротестовал, но Коняхин быстро успокоил его:

— Я же там и поел и попил вдоволь. Так что у меня полные баки, а вот тебе надо подзаправиться. Ешь!

Яша верил и хотя очень медленно, но все же поправлялся. А у лейтенанта сил оставалось все меньше и меньше. Появилась одышка, он потел при малейших усилиях, стала часто кружиться голова.

И при очередном посещении блиндажика он оставил записку: «Нас двое».

В следующий раз им принесли больше воды и тряпок, где-то достали даже пузырек йода. И вместо шести картофелин положили восемь. Видимо, больше не могли — немцы выгребли все продукты подчистую.

К блиндажику Коняхин пробирался всегда одним и тем же путем: сначала по оврагу, а потом огородами. Путь этот был не самым близким, но зато более безопасным. В соседней с Фомой Мироновичем Приходько хате жила Матрена Саввична Литвиненко, женщина надежная и не болтливая. Именно в ее огороде и встретил на этот раз лейтенанта Паша.

— Дядя Саша! — тихо окликнул он, когда лейтенант переполз через канавку, опоясывающую участок Матрены Саввичны.

— Это ты, Паша?

— Я, — мальчик подполз к нему и прошептал: — Дальше идти нельзя.

— А что случилось?

— У самого блиндажика немцы миномет поставили и дежурят возле него. Я еле улизнул.

Должно быть, Паша ждал его давно и продрог от холода. Лейтенант расстегнул куртку, откинул полу и укрыл мальчика. Так, обнявшись, они и лежали, пока не договорились, где теперь будут прятать продукты.

— Отец больше ничего не просил передать? — поинтересовался Коняхин. Сейчас вся надежда была на то, что Фоме Мироновичу удастся связать его с партизанами. Видимо, наступление наших войск на этом участке фронта было отменено, а ждать, когда оно начнется снова, не было терпения. Лейтенанту надоело целыми днями лежать в бездействии. Если раньше много времени отнимал уход за Яшей, то сейчас, когда заряжающий стал поправляться и обходиться почти без посторонней помощи, положение стало невыносимым.

Но и на этот раз Паша не сообщил ничего утешительного.

«Надо пробираться к своим», — решил лейтенант. Тем маршрутом, который он наметил, до линии фронта было всего километров семь-восемь. Но Яша не настолько поправился, чтобы преодолеть и это расстояние. Потребуется несколько дней, чтобы он окреп. И Коняхин опять стал его усиленно подкармливать, не считаясь с тем, что сам терял силы. «Я здоровее, как-нибудь доберусь, — думал он. — За одну ночь пройти семь-восемь километров — не такая уж хитрая штука». Он, конечно, знал, что эти восемь километров будут стоить и тридцати: придется пробираться где бегом, а где и ползком. В ночь на седьмое ноября Яша впервые за это время самостоятельно поднялся и немного походил по оврагу.

— У меня сегодня прямо как праздник! — сказал он.

— А сегодня и в самом деле праздник. Сейчас уже за полночь, значит, седьмое ноября. Двадцать шестая годовщина Октябрьской революции.

Они поздравили друг друга, расцеловались. Эти дни, проведенные в овраге, очень сблизили их, они узнали друг о друге многое и прониклись еще большей взаимной симпатией.

— Эх, жаль, выпить нечего! — сказал Яша. — Хотя бы свои фронтовые сто грамм. И в селе тихо. Все спят. А может, и не спят, празднуют потихоньку, как мы. Вот до войны на Октябрьскую гулянки были — это да!

Они долго вспоминали, где и как до войны каждому приходилось отмечать Октябрьские праздники. И эти картины так ярко вставали сейчас в памяти, что под конец оба даже загрустили.

— Когда еще придется по-человечески праздновать? — вздохнул Яша. — Да и придется ли?

— Ничего, вот проберемся к своим, там попразднуем за все.

Пробираться решили в ночь с девятого на десятое ноября. Сегодня Коняхин оставил Паше записку: «Пусть завтра придет отец». Надо забрать документы.

Но в следующую ночь пришла мать Паши. Расплакалась, сквозь слезы сказала:

— Фому немцы забрали.

— Ну ничего, отпустят, — попытался утешить Александр. — Он же инвалид.

— Может, и отпустят, но они его сильно били, — она опять заплакала.

— А насчет документов Фома Миронович вам ничего не говорил? — спросил Коняхин.

— Нет.

— Как же быть-то? Я ему свои документы отдал. Они мне сейчас нужны, вы поищите.

Документы так и не нашли[1].

2

В ту же ночь, на двадцать девятые сутки после боя под Иванковом, 9 ноября 1943 года Коняхин и Косенко стали пробираться к своим. Они торопились, чтобы успеть перейти линию фронта до рассвета. Маршрут, подсказанный Фомой Мироновичем и Пашей, оказался сравнительно удачным. Они благополучно обходили огневые точки и наиболее крупные скопления немцев. Правда, один раз наткнулись на блиндаж, пришлось долго ползти, чтобы обогнуть его. Идти Яша мог, ползти же ему было гораздо труднее. И на эти двести или триста метров, которые им пришлось проползти, чтобы миновать блиндаж, он потратил весь остаток сил.

— Товарищ командир, идите один, — прошептал он. — Мне все равно пропадать, а вам из-за меня гибнуть никакого резону нет. Уже вон светает.

— Перестань! — сердито сказал Коняхин. — Осталось совсем немного. Сейчас я подыщу какое-нибудь укрытие, за день отлежимся, отдохнем, а в следующую ночь пойдем к той самой лощине, что за Иванковом. А по ней — в Григоровку.

Оставив Яшу за кустом, он пошел искать укрытие. Долго не мог найти ничего подходящего. Наконец наткнулся на одинокую печную трубу. Хата, видимо, сгорела недавно: еще сохранился запах гари. С начала наступления нашей армии Коняхин видел, наверное, тысячи таких печных труб. Часто в деревнях и селах оставались только они — целый лес труб и кучи пепла, разносимые ветром.

Он так и не понял, что тут было раньше: хутор или окраина деревни. Вблизи не было ни одной хаты. Сообразил только, что раз тут была печь, значит, жили и люди. А раз жили люди, должен быть погреб. Не может быть, чтобы обходились без погреба. А к нему должна вести тропинка. Раз сохранился запах гари, значит, тропинка не успела зарасти травой. Да и какая сейчас трава: глубокая осень, хотя снег пока не выпал.

Тропинок было много. Удивляясь и не понимая — зачем их так много, — он прополз шесть или семь, ощупал каждый сантиметр. Но все тропинки уходили куда-то далеко, а погреб должен быть где-то возле хаты — не станут же люди копать его за сотни метров от дома.

Наконец он нашел его. Деревянная крышка прогнила настолько, что ткни в нее пальцем и проткнешь доски насквозь. Он поднял крышку, и снизу на него дохнуло прелью.

Погреб был неглубокий — в человеческий рост. Деревянная лесенка, ведущая вниз, тоже сгнила, только одна ступенька осталась на ней. Убедившись, что в погребе никого нет, Коняхин заспешил к Яше. Надо было успеть до рассвета привести его сюда.

Яша совсем обессилел, и лейтенанту пришлось тащить его на себе. Опустив его в погреб, Коняхин спрыгнул туда сам и захлопнул крышку.

Земляной пол был сырым и холодным. Хорошо бы поискать соломы и постелить на пол, но у Коняхина не осталось сил. Да и времени на это не было: сквозь щели в крыше погреба просачивался тусклый осенний рассвет.

Они уснули сразу же, как только улеглись, тесно прижавшись друг к другу.

3

Проснулся лейтенант оттого, что прямо в лицо ему яростно било солнце. Едва он открыл глаза, как солнечный луч ослепил его настолько, что лейтенант почувствовал острую боль в глазах и снова зажмурился. Он отодвинулся в угол и только после этого вновь открыл глаза.

И тут он увидел ствол автомата. Черный вороненый зрачок его смотрел прямо в лицо лейтенанту.

— Вылезайте! — послышался сверху властный голос. — Только не вздумайте сопротивляться.

«Наши!»

Он растолкал Яшу, помог ему встать. Яша, ничего не понимая спросонья, тоже ослепленный солнцем, двигался почти механически. Вот он поставил ногу на ступеньку, Коняхин подсадил его. Сверху Яшу подхватили чьи-то сильные руки. Эти же руки подхватили Коняхина и легко, как пушинку, подняли наверх.

Снова в лицо ударил солнечный свет, и лейтенант зажмурился. Он не успел еще опомниться, как почувствовал, что его обшаривают.

— Да вы что, ребята, свои же мы! — запротестовал он и осекся. Он увидел, что Яша лежит на земле со связанными руками, а над ним стоит человек в странной форме, и Коняхин догадался, что это власовец.

Лейтенант рванулся и тут же вскрикнул от боли: ему сильно заломили руки за спину.

Их было всего двое: немец и этот власовец. Но оба они были здоровыми и сильными, оба вооружены автоматами. Ствол автомата упирался в спину, стоило едва замедлить шаг. Немец что-то радостно лопотал по-своему. Власовец, хотя, должно быть, и не понимал его, поддакивал:

— Я, я…

— Иуда! — сказал Коняхин власовцу и от удара свалился на землю. Едва поднялся. Выплевывая кровь, сказал: — Ну погоди, рассчитаемся за все, предатель!

— Ты рассчитаешься! — усмехнулся тот. — Сегодня или завтра тебе капут.

— Капут, капут! — оскалился немец. — Юде капут.

Должно быть, он решил, что они евреи.

Допрашивал их обер-лейтенант. Он довольно хорошо говорил по-русски, но куда-то торопился.

— Кто такие? Почему прятались? Откуда и куда идете?

— Мы жители этого села, были ранены двенадцатого октября. Тогда здесь был бой.

Фома Миронович рассказывал Коняхину, что двенадцатого октября, когда был бой, и в самом деле было ранено несколько местных жителей.

Может быть, немцы и поверили бы в эту версию, если бы обер-лейтенант не обратил внимания на их бинты. Почти вся их одежда ушла на них: и нательное белье и даже гимнастерки. И сейчас поверх чистых тряпок, которые принес Паша, рука Коняхина была повязана куском материи, оторванным от гимнастерки. То ли немец догадался обо всем, то ли хотел их спровоцировать, но спросил прямо:

— В какой части служили? Кто командир? Где расположена часть? Вот карта, покажите.

Вопросы обер-лейтенанта Коняхин оставил без внимания, но карту взял. Его самого сейчас интересовало расположение наших и немецких частей. «Может, убежим, тогда пригодится».

На карте аккуратно были обозначены границы расположения и номера немецких и наших частей, позиции рот и даже огневые точки. 53-й танковой бригады не значилось. Неужели перебросили на другой участок? Не может быть, чтобы немцы не знали о целой бригаде. И пехотных дивизий меньше, чем было тогда, перед наступлением.

Он старался запомнить все, что было изображено на карте. Обер-лейтенант нетерпеливо спросил:

— Ну?

— Я же вам говорю, что мы местные…

Удар свалил его с ног. Потом его били палкой. Наконец обер-лейтенант сказал:

— Даю вам возможность подумать два часа. Я человек гуманный, но, если вы и через два часа ничего не скажете, мы вас повесим вон на том дереве, — обер-лейтенант показал на окно. Перед домом, где шел допрос, стоял старый разлапистый дуб. Ветер срывал с него остатки листьев.

Коняхина отвели в амбар, у двери поставили часового. Минут через двадцать туда же бросили Яшу. Бросили как мешок. Видимо, его сильно били, все лицо вздулось, посинело. Он тихо, сквозь зубы, стонал. Лейтенант склонился над своим заряжающим:

— Больно?

— Я им все равно ничего не сказал. Честное слово!

— Чудак! Будто я тебя не знаю…

— Скорей бы уж умереть, — сказал Яша.

— Мы еще с тобой поживем! — бодро сказал Коняхин, а сам подумал, что жить-то им осталось не более часа.

Но ни через час, ни через два за ними никто не пришел. Только к вечеру дверь открылась, и в амбар втолкнули мужчину лет сорока пяти. Он матерился и кому-то угрожал:

— Я до тебя доберусь, продажная шкура!

Потом поднялся на ноги, обшарил все углы и опять устало опустился на пол:

— Нет, видно, отсюда не выбраться. Хотя постойте-ка, нас трое, можем раскопать крышу. Поможете?

— Посмотрим, — уклончиво сказал Коняхин и кивнул на Яшу: — Из него помощник плохой.

— Я отлежусь, — подал голос Яша. Но Коняхин наклонился к нему и прошептал:

— Молчи!

Мужчина показался ему подозрительным. Он был как-то неестественно суетлив, когда разговаривал, старался смотреть не в лицо, а в сторону, глаза у него все время бегали. Особенно насторожил Коняхина его костюм. Он был явно с чужого плеча — рукава короткие, в плечах узок. Конечно, в войну носили что придется. Но настораживала и словоохотливость мужчины. Буквально через полчаса он выложил всю историю своей жизни, намекнул, что кое с кем был связан, поэтому его и схватили.

Коняхин решил его проверить. Мужчина пока не назвал своего имени, и лейтенант спросил:

— А что, Иван, много тут немцев?

— Много, — откликнулся тот. — В каждом селе тысячи по три, не меньше.

Минут через двадцать Коняхин попросил:

— Ты, Петро, здешний, в случае чего помоги.

— Само собой. Только бы выбраться.

«Ты-то выберешься, — подумал лейтенант. — Ясно, что это не Иван и не Петро… Подсадная утка. Не нашли, видно, похитрее».

А тот все допытывался, кто они такие и откуда.

— Много будешь знать, скоро состаришься.

— Не доверяешь? Ну и правильно! Бдительность — наше оружие. Я вот не соблюдал и попался.

Его вызвали часов в двенадцать ночи. А утром, когда Коняхина и Косенко вывели из амбара, лейтенант опять увидел его — теперь уже в полицейской форме.

Подошла машина. Их с Яшей связали и бросили в кузов. На скамейку сели двое немцев. Машина долго тряслась на ухабах. Яша стонал. Немцы о чем-то разговаривали. Когда машина остановилась и им развязали руки, Коняхин встал и огляделся.

Несколько конюшен огорожены четырьмя рядами колючей проволоки. На вышке — часовые. Между рядами проволоки — тоже часовые, с собаками.

Это был лагерь для военнопленных. Коняхина и Косенко поместили в конюшню, где содержали раненых.

4

Яшу и еще нескольких тяжелораненых увезли на шестой день. Коняхину не хотелось расставаться со своим заряжающим, он стал просить переводчика, чтобы Яшу оставили. Переводчик был пьян, он уставился на Коняхина налитыми кровью глазами и сказал:

— Пошел прочь!

— Сволочь! — не выдержал Александр.

Переводчик поднял плеть, ударил один раз, второй. Коняхин рванулся к нему, но его удержал пожилой солдат:

— Погоди, не горячись.

Остыв немного, Коняхин сказал:

— Я не хочу бросать Яшу, тоже пойду в машину.

— Ты что, парень, сдурел? Не знаешь, куда их везут?

— Нет. А куда?

— Туда, откуда уже не возвращаются.

Солдат попал в лагерь раньше, навидался всего, ему можно было верить. Но верить не хотелось. Неужели Яшу расстреляют?

Машина ушла…

А еще через полчаса их всех выгнали во двор и построили. Немецкий офицер, должно быть комендант лагеря, произнес речь. Говорил он коротко:

— Мы поведем вас в другое место. При попытке к бегству — расстрел. За всякое другое нарушение дисциплины и порядка — тоже расстрел.

Их построили в колонну по четыре и вывели за ворота лагеря. Раненых поставили в хвосте колонны. Спереди, сзади и по бокам ее шли немецкие автоматчики. Они то и дело покрикивали:

— Шнель, шнель!

Но по рядам, в голову колонны прошел шепот:

— Пусть передние не торопятся.

Передние и без того знали, что в хвосте колонны идут раненые, и не торопились.

Несколько дней не было дождей, и дорога оказалась очень пыльной. Над колонной непрерывно висело густое желтоватое облако. Пыль набивалась в нос, в уши, в глаза, в рот, поскрипывала на зубах. Нечем было дышать.

Александр с трудом передвигал ноги. Он еще не оправился от побоев, да и эти пять дней им в лагере ничего не давали есть. Если бы кормили, может, и Яша смог бы передвигаться, и тогда бы его не бросили в эту машину.

«Вот и остался я из экипажа один», — подумал Коняхин. Переплетова и Голенко он считал погибшими. Иначе они дали бы о себе знать… «А может, и их схватили, посадили в лагерь, и они тоже где-нибудь мыкают горе? А вдруг, и они здесь?» Он не успел разглядеть в лагере всех пленных.

Разговаривать было тоже запрещено под угрозой расстрела. Все-таки Коняхин, выбрав момент, тронул за плечо идущего впереди и прошептал:

— Передай, нет ли тут Переплетова или Голенко.

Но передний, не оборачиваясь, сердито проговорил:

— Нашел время справки наводить! Вот придем на место, там и узнаешь.

Он, конечно, был прав, можно выяснить и на месте. Только где то место, куда их ведут? Это интересовало всех, и, несмотря на запрещение разговаривать, нет-нет да и слышалось:

— Не знаешь куда?

— Говорят, на станцию, а там в Германию.

Но пожилой солдат, удержавший Коняхина, когда он хотел ехать с Яшей, авторитетно заявил:

— Сейчас на Богуслав, а потом на Умань. У них там большой лагерь. В карьере.

Оказывается, солдат уже был там, убежал, его снова поймали… «Он все ходы и выходы знает, надо держаться к нему поближе», — подумал Коняхин. Они сейчас были в одной шеренге, и лейтенант считал, что ему в этом смысле повезло. В пожилом солдате было что-то надежное, его рассудительность и спокойная уверенность вселяли надежду.

Два раза они останавливались на привал. Немцы специально устраивали привалы в пустынных, безлюдных местах, а не в селах. Правда, когда проходили через села, конвоиры разрешали принимать от населения еду: кусочек хлеба, картофелину, кружку молока или луковицу — кто что мог дать. Видимо, немцы считали, что самим им кормить пленных нет смысла.

На привалах передвигаться и покидать свое место в строю не разрешали. И Коняхину так и не удалось выспросить о Переплетове и Голенко.