Побег

Побег

Дом по 2-й Советской, 4 — огромный, казарменного типа. Строили его англичане, владельцы хлопкопрядильной фабрики. Длинный, через все здание, коридор всегда был наполнен детским гвалтом. Тут завязывались первые знакомства, происходили веселые игры и шумные драки. Заводилами игр и драк было неразлучное трио: Володя Бажанов, Женя Лисицын и Женя Маркин. Их и побаивались и уважали: Володю уважали за то, что он умел хорошо рисовать и сочинял стихи; Женю Лисицына за то, что он стал помогать старшей сестре воспитывать младших братишек, когда умерли его отец и мать. Уж как он там их воспитывал, неизвестно, но ребятишки были сыты, одеты и умыты. Пришлось Жене пойти работать, хотя не было в ту пору ему и четырнадцати.

Но они все как-то сразу повзрослели, когда началась война. Отец Володи ушел в армию, старший брат Николай работал на заводе, дома почти не бывал. Мать сутками дежурила в госпитале, и Володя хозяйничал в доме один.

В коридоре по-прежнему стоял гвалт, но теперь там играли не в Чапаева и Анку-пулеметчицу, а в наших и фашистов. И драки возникали лишь потому, что никто не хотел быть фашистом.

Но и эти игры перестали увлекать Володю. Гораздо интереснее было, удрав с уроков, пойти в кино посмотреть фронтовую кинохронику, а еще интереснее — побежать на железнодорожную станцию смотреть, как уходят на фронт воинские эшелоны. Чаще всего на станцию они бегали с Феликсом Охлопковым. Они с завистью смотрели на проходящие мимо теплушки и неподвижно стоявших на платформе с пушками часовых, будто навеки застывших в обнимку с винтовкой.

А потом эшелоны перестали уходить: враг настолько близко подошел к столице, что бойцы отправлялись на фронт пешком. Они шли молча, слышен был только хруст сапог, да изредка позвякивали котелки и маленькие саперные лопаты в брезентовых чехлах. Потом в строю шли даже без котелков и лопат и уже не красноармейцы, а штатские, кто в чем — кто в ватнике, кто в дохе, — то совсем молоденькие, лет по шестнадцати, ребята, то совсем пожилые люди с седыми волосами и дряблыми темными, как прошлогодняя картошка, лицами. Их называли странным, будто взятым из сказок, словом «ополченцы».

Укрепленный на фанерном щите красноармеец в буденовке, тыча пальцем в улицу, все более грозно спрашивал с плаката: «Ты записался добровольцем?» А с другого такого же щита усталая женщина в темном платье сурово спрашивала: «Чем ты помог фронту?»

И Володя с Феликсом решили, что фронт без их помощи не обойдется. Феликс снял со стены отцовскую двустволку, и они отправились с Володей на войну. Им было по двенадцать лет, и они понимали, что двустволка не очень-то грозное оружие. Но все-таки это оружие. А в старом, порыжевшем от времени кожаном патронташе — девять медных патронов шестнадцатого калибра…

Наверное, двустволка их и подвела: о чем же еще мог подумать милиционер в Раменском, увидев двух пацанов с ружьем?

Он деловито осмотрел двустволку, похвалил:

— Хорошее ружье, «тулка». А патроны-то небось дробью заряжены?

Они не знали, чем заряжены патроны. Милиционер ковырнул ногтем картонный пыж.

— Так и есть. Эта дробь только на птицу, ей и зайца не убьешь. А вы, поди, фашиста хотите ей прикончить?

— Ага, — проговорился Феликс, хотя Володя и успел ткнуть его локтем в бок, предупреждая, чтобы тот не проговорился.

Потом они долго сидели в маленькой грязной комнатке, милиционер куда-то звонил и звонил и никак не мог дозвониться. Наконец бросил трубку, почесал затылок, вздохнул и сказал:

— Ну ладно, поехали.

А потом, уже дома, мать сняла с гвоздя отцовский ремень…

Вечером пришел старший брат Николай. Он не очень рассердился, а только посмотрел внимательно и сказал с жалостью:

— Глуп еще ты, Володька.

И стал рассказывать про войну, как там тяжело, каким надо быть физически сильным, а главное — образованным, потому что без образования даже на войне не обойдешься. Выходило, что для Володьки сейчас самой лучшей помощью фронту была отличная учеба.

Володя до этого слушал брата внимательно, а когда тот заговорил про учебу, представил опять свой класс, тетрадки, домашние задания — и ему стало скучно. Дальше он уже не слышал, о чем говорил брат, а опять мысленно видел идущих на фронт ополченцев и вопрошающего с плаката буденновца: «Ты записался добровольцем?»

И когда брат замолчал и выжидательно посмотрел на него, Володя упрямо сказал:

— А я все равно убегу!

На этот раз они убегали втроем: он, Юрка Гаврилов и Лешка Зайцев — все одноклассники. Добрались до Мичуринска. К тому времени у них кончились все запасы, они вторые сутки голодали. Денег не было, да если бы даже и были, что на них купишь? На рынке буханка хлеба стоит не меньше сотни рублей. Тут уж не до буханки. Хотя бы корочку.

И вдруг они увидели в дальнем углу такого же, как они, мальчишку, жующего колбасу. Мальчишку звали Генкой, он был эвакуированный, где-то потерял родителей, и вот уже неделю скитался, не решаясь обратиться за помощью в милицию, потому что милиция отправляла в детдом, а Генка туда не хотел. И вот теперь в грязных руках Генки было полколеса колбасы, он рвал ее зубами и глотал не прожевывая. Заметив, что за ним наблюдают, Генка спрятал колбасу за пазуху.

— Ге-е-н, да-а-й! — первым попросил Лешка.

Генка свернул кукиш.

— Во видел? Сам достань.

— А где ты достал? — спросил Юрка.

— Вон там, за вокзалом, склад есть, там военным пайки выдают. Вот мне один раненый и дал.

— Не врешь?

— Больно надо!

— Айда, робя! — сказал Володька и бросился к двери. За ним побежали и Лешка с Юркой.

И верно, дверь склада была открыта, возле нее стояла очередь из военных — человек пятнадцать. Кладовщик убеждал стоявшего впереди капитана:

— Сахар кончился, заменяем пшеном. Вот смотрите, точно по калькуляции, соответственно калорийности.

— Да где же я пшено варить буду? — не сдавался капитан. — Мне еще трое суток ехать…

В это время к очереди подбежал старшина с избитым оспой лицом, в распахнутой шинели, из-под которой виднелась медаль «За отвагу».

— Братцы, — обратился к стоявшим старшина, — пропустите без очереди. Поезд всего десять минут стоит. Мне только чаю, осьмушек десяток. Пополнение везу, а заварки нет, один кипяток хлещем.

— Куда пополнение-то? — спросил кто-то из очереди.

— Известно куда — на фронт.

— На какой фронт-то?

— Пока в Москву, а там пошлют куда надо.

— Получайте. — Капитан уступил место у прилавка.

Пока кладовщик отсчитывал старшине осьмушки чая, Лешка ныл:

— Слышали? Поезд на Москву, давайте вернемся? Хочу домой!

— Замолчи! — прикрикнул на него Володька.

— Мы здесь с голоду помрем, а до фронта не доберемся, — не унимался Лешка.

Юрка молчал, но было видно, что и ему хочется домой.

— Ладно, — согласился Володька. — Уезжайте, а я уж один…

Они увязались за старшиной.

Поезд стоял на втором пути, он был пассажирским, и это облегчало задачу — можно ехать на подножке. Они пролезли под вагоном на другую сторону и выбрали подножку второго от хвоста вагона. Но до того, как поезд тронется, садиться не стали, по своему горькому опыту зная, что перед отходом появится патруль.

Так и есть: бегут сержант и два красноармейца. Они согнали с подножек нескольких женщин с узлами, сняли с буферов молодого парня с чемоданом. Женщин отпустили, парня двое красноармейцев повели в комендатуру, а сержант остался наблюдать за отправкой.

Наконец поезд тронулся, Юрка и Лешка прыгнули на подножку. Володька увидел, что у Лешки соскочила калоша, поднял ее и побежал догонять вагон. Он совал Лешке калошу, а тот никак не мог ее поймать — сам боялся сорваться. А сзади бежал сержант и кричал:

— Слазьте! Слазьте, а то стрелять буду!

Кричал он не зло, а так, для порядка, даже, пожалуй, весело, ясно было, что стрелять он не собирается, — только пугает.

А Лешка уже вцепился в поручень обеими руками. Володька подумал, что без калоши Лешка до Москвы околеет. «Ладно, сойду на следующей станции», — решил Володька и тоже прыгнул на подножку.

Но на следующей станции поезд не остановился. Видно, Москва сильно нуждалась в пополнении, поезд пропускали вне очереди, он шел без остановок, пролетая на большой скорости промежуточные станции. А три маленьких серых комочка, казалось, примерзли к подножке второго от хвоста вагона…

Третий побег из дому он совершил, когда немцев уже далеко отогнали от Москвы, в марте 1942 года.

Еще стояли морозы, но Володе казалось, что теперь они ему нипочем. Отцовские сапоги хотя и великоваты, зато можно намотать две пары портянок. На одном сапоге отстала подметка, но тоже не велика беда — прикрутил подметку куском медной проволоки…

А ехать пришлось на крыше вагона. Ночь, темнота, ветер так и срывает тебя с крыши, немеют вцепившиеся в вентиляционный грибок пальцы. Тогда он и обморозил их. Утром, когда на станции Графская, что в Воронежской области, его согнали с крыши, он долго оттирал их снегом. Вроде бы отошли, но и сейчас, тридцать лет спустя, чуть прихватит мороз, ноют.

В следующую ночь он опять забрался на крышу вагона, но на этот раз эшелон оказался воинским, еще до отхода поезда часовой снял Володю с крыши и передал разводящему. Тот завел его в теплушку и стал допрашивать.

Пришлось соврать:

— В сорок первом я поехал на каникулы к бабушке, а тут началась война. Бабушка умерла, вот и добираюсь домой…

А поезд между тем тронулся. Разводящий хотел было высадить его на ходу, да не решился: как бы не угодил мальчонка под колеса.

Ему пришлось повторить рассказ теперь уже набившимся в теплушку солдатам. Они жалели Володю, угощали из своего скромного солдатского запаса кто чем мог: кусочком сала, кашей из котелка, темным от махорки куском сахару…

Но на следующей станции все-таки высадили. Разводящий, помогая вылезти из теплушки, виновато повторял:

— Рад бы помочь, да не положено: эшелон воинский, начальство узнает — тебя все равно высадят, а мне попадет.

— Спасибо и на этом, — искренне благодарил Володя. — Километров на семьдесят мне дорогу сократили.

— На семьдесят два, — уточнил кто-то из теплушки. До фронта оставалось еще не менее сотни километров. Дальше Володя решил идти пешком.

Так и шел от села к селу, от деревни к деревне. А навстречу ему тянулись беженцы со своим скарбом, с мычащими на привязи коровами, с орущими от испуга детьми. На пятые сутки стали попадаться повозки с ранеными, где-то впереди слышался неясный гул. «Значит, уже недалеко».

До этого им почти никто не интересовался — мало ли бродит на прифронтовой полосе разных людей? А теперь все чаще и чаще предупреждали:

— Эй, парень, не в ту сторону идешь, там фронт…

О том же сказал ехавший в повозке старший лейтенант.

— А мне только до того села. — Володя кивнул в сторону рассыпанных на опушке леса домиков.

— В таком случае нам по пути. Садись, подвезем.

Володя сел рядом со старшим лейтенантом, ездовой стегнул лошадь, она затрусила по разбитой колее.

— Что же ты в такое время от дома отбился? — спросил старший лейтенант и, кивнув на идущую по обочине цепочку беженцев, добавил: — Люди, видишь, дома-то свои бросают, думают, опять отступать будем, как в сорок первом. Может, и твои родители убежали. Ты давно из дому-то?

Пришлось опять соврать про каникулы и умершую бабушку. Возможно, старший лейтенант и поверил бы, если бы ездовой не спросил, между прочим:

— А как ваше село называется?

Вот этого Володя не знал. Сказал наугад:

— Сосновка.

— Что-то ты, парень, путаешь. Я тут, почитай, все места на брюхе исползал, а про такое не слыхивал. Да и откуда тут быть Сосновке, если вокруг ни одной сосенки нет? Району-то какого это село?

Володя смущенно молчал.

— А ну-ка рассказывай все начистоту, — потребовал старший лейтенант.

Пришлось рассказать.

— Далеко же ты, хлопец, забрался, — сказал старший лейтенант и спросил у возницы: — Что с ним будем делать, Шимановский?

— Я бы взял с собой, доложил начальству, а оно уж пусть решает. Может, оставят где-нибудь при кухне, а может, отправят домой. Самому ему теперь не добраться до дому, вон как отощал. Да и не захочет ведь.

— Не захочу, — подтвердил Володя.

— Ишь какой шустрый!

— Ну ладно, доложу комбригу.

Старший лейтенант Одерий оказался помощником начальника политотдела 248-й отдельной курсантской стрелковой бригады по комсомолу. Он привел Володю прямо к комбригу, полковнику Гусеву. По счастью, в этот момент у комбрига был и начальник политотдела Петр Васильевич Шараутин. Пока Одерий докладывал, оба полковника разглядывали мальчишку.

— Сколько тебе лет? — спросил Гусев.

— Тринадцать, — на этот раз Володя не соврал.

— Вот как? А по виду больше десяти не дашь. Впрочем, десять или тринадцать — значения не имеет. Возраст, как говорится, не призывной. Ну что мне с тобой делать? Надо бы тебя ремешком проучить да домой отправить. Но на чем и с кем? Тут, брат, не до тебя, у меня не детсад. Прогнать его, что ли? — Гусев повернулся к начальнику политотдела.

— Пропадет он, Иван Андреевич, если прогоним. Может, оставим?

— Ну раз ты хочешь оставить, себе и оставляй! Пусть будет при политотделе вроде воспитанника, все у тебя на глазах.

— Согласен.

— Передайте, чтобы поставили на все виды довольствия, — сказал комбриг Одерию.

— Есть поставить на все виды довольствия! — весело откликнулся старший лейтенант и подмигнул Володе.