ХАРЬКОВСКИЕ ПОБАСЕНКИ
ХАРЬКОВСКИЕ ПОБАСЕНКИ
На сорок пятом, а может, на сорок шестом или сорок седьмом году жизни своей — словом, трудно сказать, когда именно, но однажды Григорий Саввич решил… жениться.
Хватит скитаться по свету бобылем, без угла и верной супруги, погулял казак!
Сам ли он так круто собрался поворотить свою судьбу или же принужден был к тому обстоятельствами, выяснить теперь непросто. Но скорее всего не сам, а «подбил» его на столь решительный шаг один молодой харьковский литератор.
Вот, впрочем, как обстояло дело. Видимо, после каких-то очередных городских передряг в невезений Григорий Саввич, что называется, очертя голову, ринулся по протоптанным тропам на волю. Гуляя по Харьковщине, выбрел он к некой обитаемой юдоли, нарекавшейся Валковскими хуторами. Хутора как хутора, погостил — и дальше бы. Но получилась тут проволочка: как перепел, угодил почтенный странник в коварную сеть.
В одном из Валковских хуторов проживал тогда пожилой человек, говаривали, что отставной майор.
И была у майора дочь…
«Наконец-то! — должно быть, подумает кто-нибудь из читателей. — Наконец-то автор приступает к самой волнующей теме».
И легко понять такого читателя. Какая же современная биография знаменитого лица обходится без «любовной темы»? Читая самые разные биографии, мы все как-то уже свыклись с мыслью, что незаурядный человек и в любви незауряден, что тут у него непременно что-нибудь сверхобычное, не такое, как у всех: оглушительные, иссушающие душу страсти, пламенные безответные письма, демонические сердечные катастрофы.
Григорий Саввич Сковорода однажды высказал прекрасное по доверительности и чистосердечию признание в том, с каким чувством относится он к одной из своих любимых книг:
«…сия прекраснейшая для меня книга над всеми моими полюбовницами верх одержала, утолив мою долговременную жажду и алчбу водой и хлебом сладчайшей меда и сота божьей правды и истины, и чувствую особливую мою к ней природу…
Самые праздные в ной тонкости для меня кажутся очень важными: так всегда думает влюбившийся… Чем было глубочае и безлюднее уединение мое, тем щастливее сожительство с нею, возлюбленною в женах…»
Сказанное, как мы видим, гораздо шире по значению, чем утонченное самонаблюдение книжника. Здесь ведь говорится вообще о любви, о том, что Сковорода понимал под этим ответственнейшим из слов, к каким событиям своей жизни он в первую очередь это слово относил. И никак нельзя отказать ему в достаточном знании затронутого предмета, если мы видим, с какой решительностью он отталкивается от одного понимания слова «любовь» в пользу другого, противоположного первому.
Кажется, после такого признания и саму правомочность «любовной темы» относительно нашего героя можно было бы поставить под сомнение.
Но не будем торопиться, доскажем сначала историю, которая случилась на Валковских хуторах.
Итак, была у майора дочь. О существовании ее харьковский беглец вряд ли даже и подозревал, познакомившись в один прекрасный день с пожилым майором — провинциальным любителем городских новостей.
— А вот и дочка моя, — объявил ему майор, когда в хату, где они сидели и беседовали, щебетуньей-ласточкой впорхнула черноглазая девушка с милым загорелым личиком.
При виде незнакомого гостя она смутилась и покраснела, отчего сделалась еще милей.
Смутился и Григорий Саввич, хотя и видывал, конечно, в разных землях немало красавиц.
За первой встречей последовали и другие — все в том же доме. Само собой разумеется, гость и виду не подавал, что творится в его смятенном сердце. Он ведь приходил не к ней, а исключительно к ее родителю, и приходил не для праздного времяпрепровождения, а для самых серьезных бесед. Разговоры велись только ученые. Бывший службист обнаружил в себе начитанного собеседника. Не заискивая перед харьковской знаменитостью, говорил он достойно и здраво. А тому только и нужно было, чтобы посреди негромкой беседы вдруг прозвучал из соседней комнаты нежный голосок, мелькнуло за открытой дверью простенькое платьице юной хозяйки.
— Вся в покойницу-мать, — кивал головою майор, — и правом уживчива, и рукодельница, и по дому хлопотунья. Вот только в грамоте не сильна. Некогда мне ее учить-то было.
И вопросительно поглядывал на гостя.
Как к тому и клонилось, через короткое время Григорий Саввич обнаружил себя — неужели не снилось ему все это? — в роли домашнего репетитора. В новинку ему показалась подобная роль: обучать наукам особу прекрасного пола, давать ей задания, выслушивать певучие умненькие ответы, изредка врасплох ловить застенчиво-пристальные взгляды изпод густых ресниц, слышать рядом чистое дыхание.
Кажется, будь его воля, он бы весь двенадцатилетний академический курс своей ученице преподал! Но вот вышло все куда кратче: словом, ни и она очень быстро обнаружили, что чувство их — взаимное.
Тогда-то и зашла речь об увенчании союза двух любящих сердец. В назначенный час молодые в сопровождении немногочисленных односельчан вступили на паперть бедного приходского храма.
Местный батюшка извлек из ризницы венцы, запели на клиросе, начался чин венчания.
Уже священник готовился водрузить венцы на головы жениха и невесты — Григорию Саввичу что-то сделалось не по себе. Вдруг ослепила его мысль такая, будто он не то что обручен, а обречен будет теперь отныне и навеки! Обречен на самое позорное и обыденное супружеское счастье! И как представил он, бедняга, перекати-поле, всю эту безвылазную безмятежность своего будущего семейного блаженства, так разом потемнело у него в уме и в глазах!
Дико оглянулся Григорий Саввич, не видя, не узнавая ни возлюбленной своей, ни ее умиленного родителя. Все решили секунды.
— Сейчас я, сейчас, — пролепетал он и попятился через храм к паперти, трепеща от страха и отчаянья.
— Что такое?..
— Куда вы?..
— Как же так?..
Выскочили за ним на церковное крыльцо. Что с ним, Григорием Саввичем? А Григория Саввича и след про» стыл…
Вот ведь какая романтическая история случилась однажды в Валках!
Могут возразить, что история не столько романтическая, сколько скандальная. И действительно, надо признать, что Григорий Саввич поступил здесь не по рыцарски, весьма и весьма легкомысленно поступил — и по отношению к обычаю, и по отношению к живым людям.
Единственное, что его как-то может оправдать, так это то, что брошенная невеста вскоре благополучно вышла замуж за вполне уравновешенного и надежного человека, была счастлива в семейной жизни и безо всякого раздражении вспоминала иногда чудаковатого своего учителя, который так смешно (и, конечно же, к лучшему!) улизнул когда-то от нее прямо из-под венца. Да и сам Григорий Саввич, говорят, когда через время прослышал о столь счастливом разрешении судьбы своей возлюбленной, то искренне порадовался за нее и вздохнул с облегчением.
А впрочем, может быть, и по вздыхал он, и но радовался. Может быть, и не было между ними никакого романтического чувства. Вполне также возможно, что ее и вообще то такой не существовало — майорской дочки с Валконских г у торов, в которые Сковорода, возможно, никогда и не забредал.
Такой неожиданный вариант вполне возможен, и вот почему.
В первые десятилетия XIX века в Харькове жил молодой человек, юный литератор Измаил Срезневский. Измаил Иванович Срезневский известен в филологической науке как выдающийся знаток древнерусской письменности, знаменитый исследователь славянских культур. Но в молодости он был еще просто Измаилом Срезневским, начинающим литератором, поклонником Байрона и вообще романтизма, увлеченным почитателем (как и многие его сверстники) малороссийской старины. Среди местной литературной молодежи возник тогда настоящий культ Сковороды. Разыскивали автографы таинственного старца. Людей, которые хотя бы что-то о нем еще могли вспомнить. Записывали устные истории и «случаи» из жизни «харьковского Диогена».
Срезневский действовал успешнее других. Ему удалось найти многие документы, сохранить их. Одним из первых он опубликовал биографический очерк о малороссийском философе, где предпринята попытка истолковать мировоззрение Сковороды. Но материалов под руной у Срезневского было все-таки маловато: лишь немногое из написанного мыслителем он уснел к тому времени прочитать, да и биографических данных в его распоряжении оказалось самая малая толика (достаточно сказать, что «Житие» Ковалевского ему известно не было). И вот, чтобы как-то оживить в воображении читателей образ народного мудреца, сделать его выпуклей, он в своих литературных набросках о Сковороде стал подрисовывать некоторые детали и сюжеты беллетристического свойства.
Детали эти явно свидетельствовали о новейших литературных симпатиях автора. Сковорода, по Срезневскому, оказывался личностью в достаточной мере байроииче-(кой. Он погружался в «мрачную бездну мистицизма», кроме того, «везде находил, или лучше сказать, везде старался найти, худшую сторону», наконец, «с летами созрело в нем это ледяное чувство отчуждения от людей и света…».
Молодого литератора вполне можно было понять: старики умирали, мчались навстречу новые времена, важно было как можно больше записать, зацепить быстрым пером. А лишнее? Оно с годами отсеется и отчеркнется.
Так из-под пера его появились «Воспоминания стариков и старушек о Григории Саввиче Сковороде». Из воспоминаний этих можно узнать, например, что Григорий родился не в 1722 году, как это было известно, а в 1726-м. Что когда мальчику исполнилось семь лет, то отец его овдовел (хотя известно, что мать Сковороды, Пелагея, была жива еще в сороковые годы, а муж ее умер раньше). Можно узнать также, что мальчик за три года учения в школе не научился «разбирать ни одной слова-титлы», но зато любил «шалить, дурачиться, опустошать птичьи гнезда, драться с товарищами, обижать нищих, насмехаться над учителями» и т. д. и т. п. Было тут и еще «воспоминание» про то, как, живя уже в Харькове, Григорий Саввич едва не утонул в Лопани, в то время как пересекал ее по льду, поспешая с толпою зевак на… пожар. (Тут уж явно проступает иная крайность: романтический угрюмец вдруг обернулся площадным ротозеем.)
Словом, «старики и старушки» вдоволь нафантазировали!
Вслед за «Воспоминаниями» Срезневский написал и опубликовал повесть «Майор, майор!», сюжет которой и изложен нами выше. Проверить, насколько реальны события, лежащие в основе повести, уже нельзя. Л поверить без оглядки в то, что за романтическими перипетиями сюжета скрываются какие-то действительные события из жизни Сковороды, — в это не очень-то верится.
Не верится прежде всего потому, что слишком уж приключение на хуторе Валки глядится литературным штампом. Тут и симпатия с первого взгляда, и сам объект этой симпатии — застенчивое существо, «дитя природы», типичный пасторально буколический персонаж. Традиционно, наконец, и бегство от брака, схожее с аналогичным событием из жития Алексея — Божьего человека (житие это было издавна популярно и на Руси, и наУкраине).
Не будем судить и гадать, что было в Валках на самом деле и чего там не было. (Кстати, несколько десятилетий назад даже была предпринята попытка разыскать в современных Валках сведения, подтверждающие интригу повести Срезневского. Но кроме устных предании аналогичного свойства — а они вполне могли иметь источником гаму повесть, — ничего более достоверного на месте предполагаемого происшествия обнаружено не было.)
Важно подчеркнуть другое: личность Сковороды почему-то удивительно часто провоцировала и его современников и тем более его потомков на сочинение всевозможных побасенок и легенд. Тот же молодой Измаил Срезневский однажды с нескрываемым раздражением откликнулся на появление в печати весьма вольной в обращении с фактами статьи о Сковороде — ее автором был сверстник Срезневского Александр Хиждеу, в молодости тоже живший в Харькове. Хиждеу опубликовал несколько фрагментов из трактатов и писем, якобы принадлежащих философу. Отрывки производят впечатление умело, иногда даже талантливо выполненных стилизаций под манеру Сковороды, хотя, вполне возможно, в основе их и лежат какие-то неизвестные сочинения мыслителя. Хиждеу, однако, не представил современникам автографов или списков, соответствующих опубликованным текстам. Возмущение Срезневского вполне можно понять, но ведь и сам он в своей повести о Сковороде приводит некоторые «философские» тексты, первоисточник которых до сих пор не выявлен.
Такое уж было время: списки стихотворений, диалогов Сковороды ходили из рук в руки, быстро множились, а рядом незаметно выросла целая литература «псевдо-Сковороды». Чего только его авторству не приписывалось, начиная от песен запорожско-казацкого обихода и кончая тяжеловесными наукообразными трактатами!
Конечно, сам факт столь разросшегося тогда творчества «под Сковороду» вовсе не может быть оценен лишь в отрицательном смысле. Гораздо чаще, чем сознательное мистифицирование, в этом факте заявляло о себе искреннее желание «обогатить» для потомства образ знаменитого соотечественника. Ведь нам известны и другие, значительно более древние примеры, когда анонимные сочинители передоверили собственные творения авторству своих выдающихся предшественников, а если и не они сами, то за них это делали следующие поколения книжных людей.
В конце концов все становится на свои места: современная филологическая критика близка к тому уровню, когда авторскую принадлежность того или иного литературного текста возможно атрибуцировать почти с абсолютной исторической точностью. Так и в литературном наследии Сковороды на сегодняшний день существует совершенно отчетливая граница между его подлинными творениями и многочисленными сочинениями «псевдо-Сковороды».
Гораздо сложнее обстоит дело со всевозможными легендами и «случаями» из жизни малороссийского старчика. Следует ли относиться к ним как к событиям вполне вероятным и допустимым или же нужно начисто вычеркнуть их из исследовательского обихода? Более всего подобных «случаев» зарегистрировано на тему: встречи философа с императрицей Екатериной II. Вот сюжет самой, пожалуй, популярной из «встреч»: будто бы, когда совершала Екатерина свое известное путешествие по Украине, захотелось ей повидаться с малороссийским философом-странником, и не только повидаться, но еще и зазвать его на постоянное жительство в столицу.
Но не так-то просто оказалось исполнить желание императрицы. Потемкинские гонцы пол-Малороссии исколесили в поисках неуловимого бродяги, и все без удачи. А Григорий Саввич сидел в это время где-то на безымянном степном взгорке под солнцем, рядом со стариком пастухом и мальчиком-подпаском, сидел и наигрывал для них и для полусонных овец на хриплой сопилке.
Вот тут-то наконец и застиг его запыхавшийся гонец, злой и измученный. Выслушав столь лестное приглашение императрицы, Сковорода якобы ответил совершенно непочтительным образом: не поеду — и всё. А вдобавок будто бы еще и стишок произнес: «Мне свирель и овца дороже царского венца».
Так и повернул посыльный ни с чем. Взвилась и осела за ним дорожная пыль.
Но молва не осела, не рас таяла. Столетие прошло, а история про то, как де лихо ответил Сковорода царице, все еще гуляла и гуляла себе по украинским селам.
Если это и вымысел от начала до конца, отнестись к нему нужно внимательно: сказка, как известно, лжет, да намекает. В наши дни известен целый цикл «царских» легенд о Сковороде. Они, как правило, наивны, бесхитростно-простодушны, образ философа в этих историях весьма расплывчат. Сковорода здесь уже не конкретное историческое лицо, в вообще человек из народа (кстати, и фамилии щая плебейская!).
Вот, к примеру, оказался наш философ волею случая в царском дворце прямо к обеду поспел. Смотрит, а Екатерина щиплет хлеб по крошке, тоскует. Удивился гость, генералы объясняют ему: у государыни де аппетит пропал. «Что за беда! Вот вам доброе лекарство: пусть матушка-царица возьмет в ручку серп и выжнет делянку ржи». Тут же выковали для императрицы серп из чистого золота, собрался народ в поле посмотреть на ее работу. А она, бедняжка, и серпа не смогла поднять от слабости… В другой раз получился еще больший конфуз. Прогуливаясь со Сковородой по аллеям парка, императрица нечаянно споткнулась и упала. Упала, а он стоит возле и даже не пытается ей помочь. Подбежали люди, подняли государыню. Екатерина вся кипит от злости: почему он-то не поддержал вовремя, не помог встать? А потому, отвечает, что у меня руки чистые, никогда к золоту и серебру не прикасались, на тебе же, матушка, одного золота целехонький пуд…
Безвестным сочинителям этих простонародных историй страстно желалось, чтобы вопросы социального неравенства решались именно в обстановке царского дворца, а не где-нибудь еще. И чтобы решались они напрямую: нот царица, а вот народный ходатай, совершенно свободный в обращении с кем бы то ни было, насмешник, никогда не лазящий за словом в карман.
Конечно, герой этих историй выглядит несколько простовато по отношению к историческому Сковороде. Но народную фантазию в данном случае и не беспокоила проблема абсолютной достоверности созданного образа. Стародавний философ, вышедший из социальных низов, но так себя поставивший, что с ним и господа разговаривали на равных, — именно такое лицо и требовалось, чтобы обрести вторую самостоятельную жизнь в народной словесности.
Один из «случаев» повествует о том, что как-то, когда еще жил Григорий Саввич у Степана Томары, к помещику съехались гости — поглядеть на Сковороду. Но когда расселись за столом, окапалось, что и смотреть-то не на кого, потому что Григорию Саввичу места не хватило. Забился он в темный угол и говорит лакею: «Дурень лезет на видное место, чтоб на него все глазели, а разумного и за краешком стола приметят».
«Не мои сии мысли, не я оные вымыслил», — должно быть, сказал бы Сковорода, если бы ему вдруг довелось выслушать о себе такую вот историю. И точно, мысли не его. Ведь перед нами слегка видоизмененная в народной среде евангельская притча о том, как следует вести себя праведнику в гостях: не стремиться на лучшее место, откуда его могут попросить, если придет более именитый гость, но сесть на самом краю, и тем больший ему будет оказан почет, когда хозяин попросит его придвинуться к себе.
Самая, видимо, ранняя по времени возникновения легенда о Сковороде из «царского цикла» снова возвращает нас к эпизоду путешествия Екатерины II но Украине: на городской площади подводят к императрице загорелого до черноты Григория Саввича.
— Отчего ты черный такой? — удивляется она.
— Сковорода оттого и черная, что блины на ней выпекаются белые, — с достоинством ответствовал старчик.
Эта «вторая жизнь» мыслителя в крестьянской устной словесности представляет собою ценное историческое свидетельство об умонастроениях трудящейся массы второй половины XVIII века, когда процесс полного закабаления крестьянства из нейтральных районов страны распространился и на земли малороссийского посполитства.
Ситуация «царь и мудрец из народа», традиционная для фольклора разных времен и народов (вспомним легенды о Диогене и Александре Македонском), теперь приобретает новый социальный смысл, характерный для эпохи Пугачевщины и Колиевщпны.
А тот факт, что героем легенд в данном случае избран мыслитель с репутацией религиозного вольнодумца, «еретика», а не социального реформатора или бунтаря, лишний раз подтверждает справедливость слов В. И. Ленина о том, что «выступление политического протеста под религиозной оболочкой есть явление, свойственное всем народам, на известной стадии их развития».
Существует древний символ вечности, законченности, бытийной полноты — круг. Круг, кольцо — наглядный образ совершенного мироустройства. К этому образу, как к своему идеальному первоисточнику, восходят десятки и сотни земных вещей и предметов.
В одном из философских диалогов Сковороды — он носит характерное название «Кольцо» — как раз и проводится мысль об универсальности круга-кольца как пластического выражения идеи совершенства. Собеседующие персонажи диалога в порыве воодушевления устраивают целую словесную ярмарку понятий эмблем, объединенных качеством круглости. Тут и змей, заглатывающий собственный хвост, и небесные светила, и земные предметы, вплоть до самых обиходных, — тележные колеса, яблоки, яйца, тыквы, арбузы, горох, бобы и, наконец, «решета, блюда, хлебы, опресноки, блины с тарелками…».
Не здесь ли вдруг «откликаются» те самые белые блины, которые на черной сковороде выпекаются?
Самоирония этого сковородинского пассажа, прочерчивающего линию подобий от небесного, космического к грубоземному — в частности, к «круглой» фамилии автора, — налицо. Он безбоязненно пользуется оружием самоиронии, ибо, по его понятиям, это грубоземное существует не изолированно и униженно, а как сколок и отражение все того же идеального совершенства, что задано в круге. «И что блаженнее, — пишет он в другом месте, снова смело сближая высокие и низкие понятия, — как в толикой достигти душевной мир, чтобы уподобиться шару, кой все одинаков, куда ни покоти».
Раскатилась в памяти потомков жизнь Григория Саввича Сковороды, как шар, как клубок, наматывая на себя всевозможные «слухи», случаи, легенды и побасенки.
Слухи слухам рознь. Одни заведомо претендуют на «историческую объективность», всячески стараются подделаться под биографию. Такие слухи требуют тщательной проверки, относиться к ним нужно с предосторожностью.
Другие вовсе не стремятся подделаться под уровень неоспоримых биографических фактов, у них своя особая задача и своя самостоятельная жизнь в народной памяти. И к таким слухам, видимо, нужно относиться с тем уважением, с каким мм вообще относимся к преданию. Потому что в предании главное — не буква, по дух.