АРЕСТ И ССЫЛКА

АРЕСТ И ССЫЛКА

На его счастье, Дэн в те страшные дни был не один. Переживать страдания ему помогала преданная Чжо Линь. В отличие от предыдущей жены, предавшей его, Чжо проявляла себя как нельзя лучше, разделяя с ним все испытания. Поистине Дэн был удачлив, женившись на ней. Другого такого друга надо было еще поискать!

— Чжо Линь! — сказала ей как-то в один из томительных вечеров бабушка Ся, мачеха Дэна, не разбиравшаяся в политике, но всем сердцем любившая пасынка. — Тебе нужно трезво взглянуть на ситуацию. Сколько лет вы женаты! Ты должна хорошо понимать его. Если разведешься, совершишь глупость!

Чжо с удивлением посмотрела на нее:

— Мама! Я действительно его хорошо понимаю. Так что успокойтесь! Я не разведусь²²⁶.

«В период „культурной революции“ наша мама изо всех сил поддерживала отца, — вспоминает старшая дочь Дэна, Дэн Линь, — и хотя вокруг кричали: „Долой Дэн Сяопина! Дэн Сяопин — второе самое крупное лицо в партии, находящееся у власти и идущее по капиталистическому пути“, „он такой, он сякой“, она больше всех заботилась о нем, ухаживала за ним, делила с ним и счастье, и горе, и их сердца бились в унисон»²²⁷.

Конечно, Чжо Линь очень нервничала, особенно по поводу детей: ведь тех уже прорабатывали в их учебных заведениях как членов «черной семьи каппутиста № 2». Но даже ради них она не могла бросить мужа. Напротив, вселяла в них веру в невиновность отца, рассказывая о его героическом прошлом. Она хотела, чтобы «ее сыновья и дочери знали, что отец — чистый человек»²²⁸.

И те тоже вели себя в целом достойно, хотя под давлением хунвэйбинов принимали участие в собраниях «критики и борьбы» и, сдерживая слезы, формально осуждали отца. Как-то раз дочери Дэна были даже вынуждены написать дацзыбао, которую вывесили на одной из стен в Чжуннаньхае, неуклюже раскритиковав главу семьи за какие-то частности. Однако главного («Мы порываем с отцом-каппутистом») не сказали²²⁹. Павликов Морозовых из них не получилось.

Между тем «культурная революция» стремительно неслась по стране, все более окрашиваясь в кровавый цвет. Оголтелые хунвэйбины, от самого «великого кормчего» получившие право громить «каппутистов», упивались террором. Волна насилия стремительно захлестывала Пекин, а за ним и другие города Китая. И наиболее страшную роль в кровавой драме играли даже не студенты вузов, с которых, собственно, всё началось, а обезумевшие от вседозволенности подростки, школьники средних и даже начальных учебных заведений. Дети, не успевшие повзрослеть, волчата, почувствовавшие запах крови, невежественные фанатики, возомнившие себя титанами, восставшими против «каппутистов»! Их насчитывалось в стране огромное множество: более тринадцати миллионов! И именно на них-то и сделал свою безнравственную ставку Мао Цзэдун, раздувший дичайший пожар «культурной революции». Своими «постановлениями», воззваниями и дацзыбао он отравил души детей, совершив тягчайшее преступление. Ведь что может быть преступнее развращения малолетних?

Только в одном Пекине за два месяца (август — сентябрь) разъяренными юнцами были убиты 1772 человека, заподозренные в принадлежности к «каппутистам». В Шанхае за то же время погибли 1238 человек (704 из них сами свели счеты с жизнью, будучи не в силах снести издевательства подростков-хунвэйбинов). Органы же безопасности не вмешивались. «В конце концов плохие люди — это плохие люди, так что, если их и забьют до смерти, не велика беда!» — инструктировал своих подчиненных министр общественной безопасности, строго следовавший инструкциям «великого кормчего»²³⁰. «Китай такая многонаселенная страна! Что мы не можем обойтись без нескольких человек?» — говорил тогда же Мао²³¹.

В первую очередь подростки преследовали учителей. В некоторых школах отдельные классы переоборудовали в тюрьмы, где учащиеся издевались над беспомощными педагогами, арестованными ими же по обвинению в принадлежности к «черной банде буржуазных реакционных авторитетов». Педагогов пытали, били и унижали, многих доводили до смерти. Одна из таких тюрем находилась прямо напротив резиденции ЦК КПК Чжуннаньхай, в музыкальном зале средней школы № 6. На одной из ее стен кровью учителей было написано: «Да здравствует красный террор!»²³². Именно так молодежь понимала лозунг Мао: «В ходе Великой культурной революции необходимо полностью покончить с таким явлением, как господство буржуазной интеллигенции в наших учебных заведениях»²³³. А как еще она могла его понимать?

Во всех городах и поселках Китая хунвэйбины устраивали показательные представления, главными действующими лицами которых были арестованные ими «каппутисты». Замиравших от ужаса пожилых людей водили по улицам, заломив им руки, под гогот и злобные крики толпы, а потом организовывали судилища, заставляя «контрреволюционный ревизионистский элемент такой-то» или «члена черной антипартийной банды такую-то» кланяться революционным массам.

В самом конце декабря 1966 года подстрекаемые Чжан Чуньцяо цзаофани (бунтари — так называли себя «революционные» рабочие) штурмом взяли здание шанхайского горкома партии. Возглавлял бунт некий Ван Хунвэнь, «начальник генштаба» шанхайских цзаофаней. В результате шанхайский горком, по словам Чжан Чуньцяо, «был парализован и больше ему никто не подчинялся»²³⁴.

Шестого января цзаофани устроили грандиозный 100-тысячный митинг «критики и борьбы» на Народной площади Шанхая, на котором заставили первого секретаря горкома, мэра города и других членов городской администрации признаться в своих «преступлениях»²³⁵. Вслед за тем цзаофани, поддержанные командованием шанхайского гарнизона, приступили к формированию новых органов городской власти.

Узнав о захвате шанхайского горкома, Мао призвал «всю страну, всю партию, всё правительство, все вооруженные силы и весь народ» учиться на примере Шанхая²³⁶. После этого по всей стране началось создание новых органов власти — так называемых революционных комитетов, в которых портфели должны были делиться между представителями трех сторон: главарями хунвэйбинов и цзаофаней, офицерами НОАК и «революционными кадровыми работниками». «Культурная революция» продолжала углубляться.

Одиннадцатого января 1967 года Политбюро ЦК приняло решение лишить Лю, Дэна и некоторых других высших «каппутистов», в том числе знакомого нам Чэнь Юня, права участия в своих заседаниях²³⁷. 1 же апреля «Жэньминь жибао» и «Хунци» опубликовали статью против Лю и Дэна. Именно в ней Дэн впервые в открытой печати был назван «вторым самым крупным лицом в партии, находящимся у власти и идущим по капиталистическому пути».

И тогда Дэн не выдержал. 3 апреля он написал почтительное письмо «великому кормчему», заявив, что уже с 12 января хочет увидеться с ним, чтобы испросить «наставления». «Я ощущаю, что характер моих ошибок уже определен», — покорно заметил он²³⁸. И попал в «десятку». Этого-то как раз и ждал от него Мао Цзэдун, все это время лелеивший свои обиды. Как же он любил, чтобы люди перед ним унижались!

Помучив Дэна еще немного, всего лишь месяц, он наконец прислал к нему своего доверенного человека, нового заведующего канцелярией ЦК, генерала Ван Дунсина, с 1947 года бывшего также и начальником его охраны. Спокойный и деловой Ван передал Дэну важное указание: «Не нервничать». Он объяснил, что Мао отделяет вопрос о Лю Шаоци от вопроса о Дэн Сяопине и разрешает Дэну писать ему²³⁹. Это могло означать лишь одно: Председатель все еще числил Дэна «товарищем». Почему? Кто знает? Возможно, на самом деле считал его довольно честным человеком, к тому же исключительно способным. Возможно, думал, что Дэн совершил «ошибки» по недомыслию — в отличие от Лю Шаоци, в хрущевской сущности которого, как мы помним, он не сомневался уже с января 1965 года. А может быть, просто опасался его огромной популярности в войсках: ведь бывший политкомиссар 2-й полевой армии был своим человеком среди почти всех маршалов и генералов, да к тому же пользовался большим уважением немалого числа офицеров. Годы боевого братства никто из них забыть не мог. А вдруг его полное свержение обострило бы положение в НОАК? Как бы то ни было, но Дэн смог перевести дух.

Через несколько дней Мао сам захотел поговорить с ним. По его приказу Дэна доставили к нему в дом, разбудив среди ночи. Проговорили они до утра. Мао вновь критиковал его за посылку рабочих групп, Дэн опять просил прощения, но тут вдруг «великий кормчий» задал ему непростой вопрос, а именно: почему все-таки Дэн в марте 1931 года неожиданно покинул 7-й корпус Красной армии? Как мы помним, Дэн всегда утверждал, что уехал тогда с фронта в Шанхай, в ЦК КПК, для доклада и прояснения обстановки. Но Мао, сверля его немигающим взглядом, ждал ответа. Стало ясно, что именно этот вопрос и заставил его поднять Дэна с кровати. Если бы Дэн смутился и стал вилять, все его «правые выкрутасы» последних лет прибрели бы особое значение: он из товарища сразу бы превратился в предателя. А это круто изменило бы к нему отношение и в НОАК. Но Дэн умел постоять за себя и, честно глядя в глаза Председателю, заявил, что покинул войска, получив одобрение членов фронтового комитета. В общем, повторил то, что мы уже знаем²⁴⁰. Казалось, Мао принял его объяснение, но это только казалось.

К тому времени хунвэйбиновско-цзаофаневский беспредел полностью захватил даже сам Чжуннаньхай. На стене особняка Лю красовалась надпись: «Долой китайского Хрущева Лю Шаоци!». Молодые сотрудники аппарата ЦК, поголовно вступившие в ряды бунтарей, неоднократно вытаскивали престарелого Председателя КНР на митинги «критики и борьбы», заламывали ему руки, пинали и били по лицу. 18 июля они устроили у него в доме обыск, перевернув всё вверх дном. А в середине сентября арестовали и бросили за решетку его жену. У убитого горем Лю случился гипертонический криз и резко увеличился сахар в крови.

Девятнадцатого июля бунтари Чжуннаньхая пришли с обыском и к Дэну. Правда, заранее увели его и Чжо Линь из дома, так что свидетелями их безобразий стали только бабушка Ся и дети. К сожалению для тех, кто их послал, они ничего не нашли: Дэн никаких документов и записей по работе дома не хранил²⁴¹.

Ну что ж. На нет и суда нет?

Как бы не так! Неудача только разозлила бунтарей. Все стены в переулке, где жила семья Дэна, они заклеили гневными дацзыбао, требуя свергнуть «второе самое крупное лицо в партии, находящееся у власти и идущее по капиталистическому пути!». Через десять же дней вытащили Дэна и Чжо Линь на митинг «критики и борьбы», во время которого всячески унижали и даже били. Они потребовали, чтобы Дэн в три дня представил им письменное покаяние, и запретили ему и его жене покидать жилище. Никому, даже их детям, не разрешалось отныне навещать их²⁴². Иными словами, Дэна и Чжо посадили под домашний арест.

Вернувшись домой после митинга, Дэн в страшном волнении вновь написал письмо «великому кормчему». Ведь он не мог не понимать, что бунтари атаковали его с ведома Мао. Так значит, его последние униженные объяснения не удовлетворили вождя? «В настоящее время я действительно нахожусь в тревожном состоянии, в полном смятении и растерянности, — сообщил он. — Не знаю, как мне быть. Поэтому я убедительно и слезно (!) прошу и надеюсь, что окажется возможным получить наставления Председателя»²⁴³. Так низко Дэн еще не падал!

Но Мао на этот раз не ответил ему, хотя конечно же получил послание. Он находился тогда вне Пекина, и страдания Дэна не очень волновали его. В стране в то время шла настоящая гражданская война между различными хунвэйбиновскими и антихунвэйбиновскими организациями «с использованием огнестрельного оружия»²⁴⁴. Центром столкновений стал Ухань, и Мао решил вмешаться. 14 июля он выехал в этот город, но прибыв туда, почувствовал, что местный гарнизон ненадежен: многие офицеры, в том числе командующий Уханьским и Хубэйским военными округами генерал Чэнь Цзайдао, ненавидели леваков. Испугавшись, что Чэнь арестует его, как когда-то Чжан Сюэлян Чан Кайши, он улетел в Шанхай, где долго не мог успокоиться. Только через два дня он связался с Чжоу Эньлаем, потребовав наказать Чэнь Цзайдао. И тот, разумеется, выполнил приказ, вызвав Чэня в Пекин и устроив ему головомойку на расширенном заседании Постоянного комитета Политбюро²⁴⁵. 27 июля Чэнь Цзайдао сняли со всех постов, а вскоре посланные Линь Бяо войска силой разоружили части уханьского гарнизона. Арестованных солдат и офицеров отправили в трудовые лагеря²⁴⁶.

Что же касается Дэна, то Мао пока играл с ним, как кошка с мышкой. То вселял надежду, то травил. Смерти его он не хотел, да и из ЦК и партии исключать не собирался. И даже 16 июля проговорился одному из сподвижников: «Если у Линь Бяо подкачает здоровье, я все-таки думаю выпустить на сцену Дэн Сяопина. Дэн Сяопин по крайней мере будет членом Постоянного комитета Политбюро»²⁴⁷. После этого он неоднократно заявлял и Чжоу Эньлаю, и Чжан Чуньцяо, и Ван Дунсину и некоторым другим соратникам, что Дэн и Лю — не одного поля ягоды²⁴⁸. Но ему нужно было, чтобы Дэн прошел хотя бы первый круг ада, дабы запомнил до конца своих дней: за любые «ошибки» и «своеволие» он будет наказан, так что должен не умничать, а рабски служить ему, великому человеку. В общем, до прощения Дэну оставалось пока далеко, надо было еще какое-то время помучиться.

Первого августа верные Дэну люди, секретарь и телохранитель, были удалены из его дома. А через четыре дня к Дэн Сяопину вновь ворвались бунтари. Над входом они расстянули длиннющий красный транспарант «Митинг критики и борьбы против Дэн Сяопина, второго самого крупного лица в партии, находящегося у власти и идущего по капиталистическому пути». Фамилия и имя Дэна были выписаны черной краской, в то время как все остальные иероглифы — белой. Дочь Дэна, Маомао, вспоминает: «Они вывели из комнаты под конвоем наших родителей… [и] окружили их плотным кольцом во дворе нашего дома. Кто-то из толпы выступил вперед и насильно заставил отца и маму склонить головы… они также заставили их… согнуть спины: все это называлось „склонить голову и признать вину“. Раздались оглушительные крики: „Долой!“, „Свергнуть!“… Затем они наперебой стали задавать вопросы по существу и требовали ответа. Я отчетливо помню, как особенно противно визжала [какая-то] бунтарка… Бунтари отобрали очки [у] моей мамы, [так как считали их предметом буржуазной роскоши]. Ее голову пригнули к земле, она старалась взглянуть на отца, но не могла ничего разглядеть. Отец плохо слышал, к тому же его заставили согнуть спину, и он ничего не мог разобрать в этом реве. Поэтому он также ничего не отвечал. Когда же он произнес в свое оправдание несколько слов, ему даже не дали закончить и грубо прервали… Этот день так и закончился при страшном гвалте и беспорядке»²⁴⁹.

Дэн был смертельно бледен. Вернувшись в дом, он тут же лег. В последующие дни оставался замкнут, угрюмо молчал, не улыбался и, сидя в кресле, беспрерывно курил. В середине сентября он написал о своем тяжелом положении заведующему канцелярией ЦК Ван Дунсину. Тот показал письмо Мао, но «великий кормчий» запретил отвечать²⁵⁰. А вскоре Дэна постиг новый удар: по высочайшему распоряжению его детей и бабушку Ся выгнали из Чжуннаньхая. Их поселили в получасе ходьбы, в двухкомнатной квартирке на первом этаже небольшого дома. С Дэном же и Чжо Линь остались только повар и слуга.

Так, почти в полной изоляции, Дэн с женой прожили два года. С детьми им не разрешали не только видеться, но и переписываться. Ни о них, ни о других родственниках, подвергавшихся из-за Дэн Сяопина гонениям, они ничего не знали. Им даже не сообщили, что младший брат Дэна, Сяньчжи, работавший в уездном управлении Гуйчжоу, не выдержав преследований, 15 марта 1967 года покончил с собой. Не получили они известия и о преждевременной кончине брата Чжо Линь, Пу Дэсаня, умершего в тюрьме²⁵¹.

К ним, правда, насилие больше не применялось, и они даже получали ежемесячную зарплату. Довольно большую: Дэну как работнику высшей категории платили 404 юаня, а Чжо Линь — 120, в то время как максимальная зарплата рабочего составляла только 40 с небольшим²⁵². По утрам Чжо Линь, следуя распоряжению сотрудников канцелярии ЦК, занималась физическим трудом: подметала собственный двор. Дэн помогал ей, хотя от него этого никто не требовал. В остальное время они либо читали, либо просто молча сидели в комнате, слушали радио и беспрерывно курили. Чжо Линь тоже пристрастилась к табаку. «Я курю, потому что думаю о детях, — оправдывалась она перед мужем. — А как только смогу увидеть их, тут же брошу»²⁵³. На душе у обоих было скверно.

А тем временем мощные враги Дэна в Центральном комитете и в группе по делам «культурной революции», прежде всего жена Мао Цзэдуна Цзян Цин, а также глава спецслужб Кан Шэн и министр обороны Линь Бяо, изо всех сил старались повлиять на Председателя, чтобы окончательно свергнуть бывшего генсека. Делить с ним власть в будущем, когда Мао простит его, они, понятно, не хотели. 5 ноября 1967 года они заострили вопрос о Дэне на одной из встреч с «великим кормчим». И тот, не сдержавшись, поделился старыми обидами: «Лю и Дэн сотрудничали друг с другом. Резолюция VIII съезда [по политическому отчету Лю Шаоци] не прошла через президиум съезда, они приняли ее, не запросив мое мнение. А как только приняли, я тут же выступил против нее. В 63-м году они разработали „[Вторые] 10 пунктов“, а через три месяца [на самом деле — почти через год] опять провели совещание и выработали „[Исправленные] последующие 10 пунктов“. И вновь не запросили мое мнение [Мао лукавит: он прочитал, исправил и формально одобрил документ], я и не был на том совещании. Дэн Сяопина надо критиковать. Прошу Военный совет подготовить статью». Члены группы были уже готовы захлопать в ладоши, но Мао помолчал и добавил: «И все же я считаю, что его следует отделять от Лю Шаоци, надо как-то разъединять Лю и Дэна»²⁵⁴.

Потерпев фиаско, члены группы, однако, не успокоились. Они настойчиво продолжали доказывать Мао, что Дэн — «враг» не меньше, чем Лю Шаоци, и даже больше — он «предатель», а потому заслуживает если не смертной казни, то уж как минимум исключения из партии. С этой целью в мае 1968 года они учредили даже некую «группу по особому делу Дэн Сяопина», в задачу которой входил сбор компромата на «каппутиста № 2». Особенно по вопросу о его «дезертирстве» из 7-го корпуса. В июне компроматчики потребовали, чтобы Дэн написал нечто вроде критической автобиографии. Зачем? Сказать трудно. Неужели думали, что Дэн расколется? Мао, узнав о создании «группы по особому делу Дэн Сяопина», не смог удержаться, чтобы не «подколоть» Цзян Цин и иже с ней:, «Надо позволить людям совершать ошибки. Когда они ошибаются, их надо наказывать, но разве вы сами не совершаете ошибок? Точно так же надо, с моей точки зрения, относиться и к Дэн Сяопину. Кое-кто говорит, что он сотрудничал с врагами, но я не слишком-то этому верю. Вы так боитесь Дэн Сяопина, как будто он монстр»²⁵⁵.

Пятого июля Дэн представил свою «исповедь»: почти на семидесяти страницах. Во многих «грехах» раскаялся, так как без самокритики его бы отчет никто не принял, и даже, как мы знаем, признал, что в начале 1931 года «совершил серьезную политическую ошибку», покинув 7-й корпус. Но политическая ошибка, какой бы существенной она ни была, не означала организационную, то есть «предательство» и «дезертирство». А Дэн по-прежнему настаивал, что уехал в Шанхай, получив одобрение фронтового комитета. Более того, упомянул, что в 1933 году во время борьбы против линии Ло Мина ЦК под руководством Бо Гу уже расследовал это «дело» и тогда он (Дэн) тоже писал объяснение²⁵⁶. Ссылка на Бо Гу была довольно прозрачна: ведь, как мы помним, тот травил не только Дэна, но и самого Мао. Как видно, Дэн не только оборонялся, но и искусно нападал!

Но и «группа по особому делу» не сидела сложа руки. Ее члены получили доступ к огромному количеству архивных документов, в том числе к личному досье Дэн Сяопина, хранящемуся в орготделе ЦК КПК, опросили множество свидетелей, посетили места, связанные с жизнью врага. И к концу июля 1968 года почти на сорока страницах составили так называемый «Сводный доклад „О главных преступлениях Дэн Сяопина — второго самого крупного лица в партии, находящегося у власти и идущего по капиталистическому пути“». В докладе было представлено немало «доказательств» «правооппортунистической деятельности» Дэна в период КНР, но, к сожалению для Цзян Цин и ее товарищей, не содержалось убедительных данных относительно его «предательства».

Члены группы получили задание копать глубже, но так ничего и не смогли нарыть. В результате в октябре 1968 года на 12-м расширенном пленуме ЦК КПК восьмого созыва Цзян Цин, Кан Шэн и другие леваки были вынуждены ознакомить делегатов с тем, что имели. И все же потребовали исключить Дэн Сяопина из партии. Их захлестывали эмоции, даже фамилию и имя Дэна в названии «Сводного доклада», распространенного среди членов ЦК, они перечеркнули крест-накрест. Но это все равно не повлияло на Председателя: фактов-то у них было маловато. «Что касается этого человека, Дэн Сяопина, — сказал Мао на пленуме, — то я всегда говорю несколько слов в его защиту. Это потому, что во время антияпонской и освободительной войн он бил врага. К тому же в его прошлом не обнаружено никаких проблем (!)… Вот тут все хотят исключить [его], но я несколько воздерживаюсь. Я думаю, что этого человека надо всегда отделять от Лю Шаоци, действительно между ними есть некоторые различия. Боюсь, что мои взгляды немного консервативны и вам не по вкусу, но я все же говорю эти хорошие слова о Дэн Сяопине»²⁵⁷.

Этого оказалось достаточно, чтобы пленум оставил Дэна в рядах КПК. Только Лю Шаоци «навсегда» исключили, причем назвали «изменником, провокатором и штрейкбрехером, цепным псом империализма, современного ревизионизма и гоминьдановской реакции, совершившим массу тягчайших преступлений»²⁵⁸.

Узнав о решениях пленума, Дэн выразил им горячую поддержку: Лю он все равно защитить не мог, а вот то, что его самого оставили в партии, имело для него, понятно, важнейшее значение. В начале ноября он написал Ван Дунсину: «Я очень надеюсь, что смогу [и дальше] оставаться в партии, быть ее простым членом. Прошу по возможности дать мне самую незначительную работу или разрешить трудиться физически по мере сил»²⁵⁹. Ответа он вновь не получил.

Перемены в его жизнь принесла только весна 1969 года. В апреле состоялся IX Всекитайский съезд КПК, на котором Мао вновь заявил, что «между Дэн Сяопином и Лю Шаоци надо проводить различие»²⁶⁰. И съезд, подведший итоги периода «бури и натиска», разумеется, согласился с ним. А Дэн в новом письме Ван Дунсину покорно повторил, что хочет одного: «в оставшиеся ему годы со всей энергией работать там, куда пошлет его партия». Он также дал обещание никогда «не требовать пересмотра его дела»²⁶¹.

Только после этого Мао смягчился, и вскоре сотрудники канцелярии ЦК известили Дэна и Чжо Линь, что отныне они могут встречаться с детьми раз в неделю — по субботам во второй половине дня. То-то была радость!

Вначале к ним приехала их вторая дочка, Дэн Нань. Почему-то именно ей чжуннаньхайские власти первой разрешили посещение. Отец и мать не могли на нее наглядеться. «Мы два года не виделись, — восклицала Чжо Линь. — Ну надо же, Дэн Нань стала совсем взрослой девушкой. Какая стройная! Чем старше становится, тем красивее!»²⁶² Дэн Нань и вправду похорошела: ее коса, перетянутая короткой ленточкой, придавала лицу особое очарование, и в свои без малого 23 года дочь Дэна просто светилась молодостью и здоровьем. И это несмотря на то что в 1968 году в течение трех месяцев ее мучили в стенах физфака Пекинского университета, студенткой которого она являлась. Ее и старшего брата, «Толстячка» Пуфана, тоже студента-физика из Бэйда, арестовали в мае того года. Заперли в комнатах-камерах и каждый день допрашивали по многу часов, требуя опорочить отца. Старшую же сестру, Дэн Линь, обрабатывали по месту ее учебы — в Центральном институте изобразительных искусств. А младших детей, Маомао и Фэйфэя, вместе с бабушкой Ся — на дому (то одна заезжая группа бунтарей, то другая). Доставалось Маомао и Фэйфэю и в школе. Сердце у Дэн Нань замирало, но она упорно твердила, что ничего не знает. А в соседней комнате Пуфан кричал: «О том, что у нас делалось дома, знаю только я один. Ни мой младший брат, ни мои сестры ничего об этом не знают. Если хотите спрашивать, спрашивайте у меня!»²⁶³ Теперь, увидев отца и мать, Дэн Нань не могла скрыть волнения. Дэн молча смотрел на нее и улыбался, а Чжо Линь беспрерывно говорила, то и дело задавая вопросы: «Почему ты пришла одна? Где остальные?» и т. д. Дэн Нань отвечала и только тогда, когда мать спросила: «А как Толстячок?» — смутилась и быстро ушла в уборную. Но мать поспешила за ней, вдруг страшно разволновавшись. Как будто почувствовала, что с Пуфаном произошло несчастье.

И она не ошиблась. Дэн Нань расплакалась и, не в силах более скрывать от родителей правду, рассказала им всё. О том, как Пуфан в конце августа 1968 года после очередного допроса не выдержал и, прыгнув с четвертого этажа здания, где содержался под стражей, сломал позвоночник[78]. Ни в одну больницу его, «мерзкое отродье черной банды», не брали — до тех пор, пока сами хунвэйбины, не желавшие нести ответственность за смерть сына бывшего генсека, не добились госпитализации. Врачи определили компрессионный перелом 11-го и 12-го грудных позвонков и 1-го поясничного позвонка, но лечить отказались, тоже по политическим мотивам. В результате большая часть тела Пуфана, от груди и ниже, оказалась парализована. Только спустя много месяцев несчастного юношу, которому шел всего двадцать пятый год, перевели в специальную клинику, где стали оказывать хотя бы минимальную помощь²⁶⁴.

Родители были поражены. «Я плакала три дня», — вспоминает Чжо Линь²⁶⁵. Дэн, как всегда, молчал и курил, но затем написал письмо Мао Цзэдуну с просьбой перевести Пуфана в лучшую больницу. И Мао проявил сострадание, что, собственно, не удивительно. Ведь только так он мог полностью подчинить Дэна: отныне его поверженный ученик должен вечно благодарить своего мучителя за то, что тот спас сына! «Великий кормчий» дал задание Ван Дунсину, и тот вскоре устроил Пуфана в элитный армейский госпиталь, в отделение хирургии. И вот там-то его наконец и начали по-настоящему лечить, правда, за деньги и немалые: Дэн с Чжо Линь стали платить ежемесячно по 25 юаней²⁶⁶.

Между тем обстановка в стране по-прежнему ухудшалась. Еще в конце августа 1968 года резко обострилась ситуация на границе с СССР. К тому времени наши межпартийные отношения были полностью порваны, а межгосударственные доведены до крайности. После же ввода советских войск в Чехословакию в ночь с 20 на 21 августа 1968 года и принятия вслед за тем советским руководством так называемой «брежневской доктрины», гласившей, что СССР имеет право вмешиваться во внутренние дела любой социалистической страны, если в этой стране социализм находится под угрозой, китайские лидеры почувствовали реальную опасность. В октябре 1968 года Мао привел НОАК в боевую готовность, после чего в марте следующего года, накануне IX съезда, на дальневосточной границе КНР с СССР произошли настоящие вооруженные столкновения. Советские и китайские пограничники вступили в бой за один из островов на реке Уссури: русские считали его своим и называли Даманский, а китайцы — своим и именовали Чжэньбао. Кто начал первым стрелять, до сих пор неизвестно, скорее всего, всё произошло спонтанно: просто у кого-то сдали нервы, но с обеих сторон имелись убитые: только в первый день столкновений, 2 марта, — 29 солдат и два офицера с советской стороны и 17 военнослужащих — с китайской. 49 человек получили ранения, а один советский солдат попал в плен, где был замучен. Всего же со 2 по 21 марта советские войска потеряли 54 солдата и четыре офицера убитыми и 85 солдат и девять офицеров ранеными. Точное число потерь с китайской стороны неизвестно. Согласно китайским данным — 29 военнослужащих погибли, 62 получили ранения, один пропал без вести. По советским данным, были убиты более восьмисот китайцев²⁶⁷.

Мао был настолько потрясен, что на IX съезде объявил: «Надо готовиться воевать», причем на своей территории²⁶⁸. А после съезда дал тайное распоряжение подготовить эвакуацию большинства вождей партии из Пекина для того, чтобы в случае войны они могли организовать сопротивление на местах²⁶⁹. Одновременно из столицы вывозились и главные «каппутисты». 17 октября Лю Шаоци перевезли в Кайфэн (провинция Хэнань), где поместили в одном из зданий, принадлежавших местным «революционным» властям. Он был уже очень плох: беспрерывно кашлял, пульс его учащенно бился, в легких клокотало, он весь горел и жадно хватал ртом воздух. Через месяц, 12 ноября, он умер²⁷⁰.

Но Дэна ждала другая судьба. Его тоже решили вывезти, но не одного, как Лю Шаоци, а вместе с женой и мачехой. К тому же здоровье его не подводило, а по поручению «великого кормчего» за его отправкой и благоустройством следили как заведующий канцелярией ЦК Ван Дунсин, так и сам премьер Чжоу Эньлай. Местом жительства ему определили провинцию Цзянси, на юго-востоке страны. Здесь Дэн должен был пройти «трудовое перевоспитание», чтобы окончательно «очиститься». Чжоу лично и неоднократно звонил «революционным» властям провинции, чтобы устроить старого друга, его жену и мачеху получше. «Эти люди… не могут физически работать в полную силу, — внушал он местному руководству. — Им… за шестьдесят… При взимании с них квартирной платы также нужно предоставить некоторые льготы… Вы должны больше помогать им; нужно, чтобы были выделены люди, которые бы заботились о них». И еще: «Он [Дэн] старый человек… Мое мнение: надо его разместить в окрестностях [провинциальной столицы] Наньчана; там будет удобнее заботиться о нем. Лучше всего, чтобы они с женой жили в небольшом двухэтажном доме. На втором этаже разместились бы сами супруги, а на первом… жили бы сотрудники обслуживающего персонала. Конечно, лучше всего, чтобы это было отдельное здание и отдельный двор; тогда во дворе можно было бы размяться и было бы безопасно»²⁷¹.

После того как всё было готово, утром 22 октября 1969 года Дэн с женой и мачехой в сопровождении двух членов «группы по особому делу Дэн Сяопина» на военном самолете Ил-14, прихватив несколько ящиков книг, а также немалое количество домашних вещей, в том числе даже старые шторы[79], вылетели из Пекина в Наньчан. Что ожидало их впереди, они не знали, но в любом случае отъезд на периферию надо было «рассматривать как хороший, а не плохой поворот в судьбе»²⁷². Дэн получал возможность «искупить свою вину» трудом.

Между тем цзянсийские власти выполнили всё, о чем просил их Чжоу. Даже дом нашли точно такой, какой хотел премьер. Двухэтажный, с внутренним двором, за высокой стеной. Находился он в 26 ли к северо-западу от провинциальной столицы, на территории бывшего Наньчанского пехотного училища Фучжоуского военного округа, превращенного в так называемую «школу 7 мая» — специальный лагерь трудового перевоспитания для кадровых работников[80], недалеко от деревни Ванчэнган (ныне деревня Ванчэн) пригородного уезда Синьцзянь. Это военно-учебное заведение существовало под разными названиями с 1949 года, но в 1968-м в связи с «культурной революцией» оказалось закрыто, а потому пустовало. В доме прежде жил начальник училища, поэтому его называли «Особняк генерала». Довольно просторное здание из красного кирпича с черепичной крышей и длинным резным балконом, окруженное коричными деревьями и платанами, было убрано довольно скромно. В спальне Дэна и Чжо на втором этаже стояли две деревянные кровати, тесно прижавшиеся к стене, а рядом с ними — шкаф и всего один стул. У бабушки Ся тоже имелась спальня, там же, на втором этаже. Рядом находились кабинет с письменным столом, диваном, книжным шкафом и журнальным столиком, а также уборная. На первом этаже располагались столовая, кухня и вестибюль. Здание было поделено пополам, но для пленников оборудовали только одну половину. Во второй, внизу, расположились охранники. Два человека: работник ревкома провинции Цзянси и молодой солдат. Снаружи охрану несли 12 солдат артиллерийского полка. В этой уединенной обители Дэн, Чжо и Ся прожили около трех с половиной лет.

Дэн получил задание «проходить трудовую закалку» по три с половиной часа в день (с начала 1970 года — по два с половиной) в мастерских по ремонту тракторов уезда Синьцзянь, со стен которых за несколько дней до того сорвали все дацзыбао, направленные против него. Находились мастерские примерно в двух ли от училища. «Старина Дэн» (так, по решению руководства, его должны были звать рабочие; именовать «каппутиста № 2» «Дэн Сяопином» или «товарищем Дэном» запрещалось) должен был являться туда каждое утро к восьми часам. Вставал он с Чжо Линь обычно в 6.30. Делал зарядку, растирался мокрым полотенцем, и они с Чжо и бабушкой Ся завтракали. В полвосьмого вместе с Чжо Линь, которая тоже работала в мастерских (промывала обмотки катушек зажигания), он выходил из дома. Двадцатиминутная прогулка не утомляла: после двух лет затворничества можно было наконец вдыхать чистый деревенский воздух. Они шли по узкой тропинке, петлявшей меж рисовых полей и домов, молчали и думали о своем, за ними плелся охранник. В половине двенадцатого, закончив работу, Дэн, слесарничавший в мастерских так же, как в молодости на заводе Рено, и Чжо Линь возвращались домой. Обедали с бабушкой Ся, спали пару часов, а затем зубрили работы «великого кормчего» и читали газеты, повышая свой идеологический уровень. Политическая учеба была частью их «перевоспитания». Дэн выполнял и некоторые работы по дому: мыл полы, колол дрова, дробил уголь. Чжо Линь стирала и шила, а бабушка Ся готовила пищу. Кроме того, они разводили кур и выращивали овощи на приусадебном участке. В шесть вечера все ужинали, причем Дэн, не изменяя правилам, непременно выпивал водочки или местного самогона. В восемь все слушали Центральное радио, чтобы быть в курсе событий. Перед сном Дэн обязательно гулял вокруг дома, а в десять ложился в постель. Еще час читал, а потом засыпал, приняв снотворное. Вот так протекали дни²⁷³.

Секретарем парткома мастерских был некто Ло Пэн, старый коммунист, бывший сотрудник министерства общественной безопасности, разжалованный еще в конце 1950-х годов во время борьбы с «правыми», по иронии судьбы возглавлявшейся, как мы помним, именно Дэн Сяопином. Добросердечный Ло, правда, зла не помнил и к Дэну относился неплохо. «Нам живется радостно», — писал Дэн в канцелярию ЦК²⁷⁴. (О своих делах, следуя распоряжению Мао, он обычно информировал заведующего канцелярией Ван Дунсина: с ноября 1969-го по апрель 1972 года он отправил ему семь писем и только дважды, 8 ноября 1971 года и 3 августа 1972 года, посмел обеспокоить «великого кормчего»²⁷⁵.)

Через пару дней после переезда Дэну и Чжо вновь разрешили видеться с детьми. Причем теперь дети могли приезжать к ним надолго — на два, а то и три месяца. К тому времени их дорогие чада, за исключением Пуфана, находились в сельских районах, где занимались крестьянским трудом. Дэн Линь работала в провинции Хэбэй, Дэн Нань и Маомао — в Шэньси, а Фэйфэй — в Шаньси. В 1969–1971 годах все они навестили родителей. В июне 1971 года Дэну удалось добиться для Пуфана, который по-прежнему очень страдал, перевода на жительство в «Особняк генерала». «Парализованные ноги брата усыхали, они всегда были холодны как лед», — вспоминает Маомао²⁷⁶.

А тем временем в большом мире происходили важные изменения. Осенью 1970 года в стране началась истеричная кампания критики Чэнь Бода, бывшего до того одним из ближайших к Мао людей. С августа 1966 года Чэнь входил в Постоянный комитет Политбюро, но неожиданно, после 2-го пленума ЦК девятого созыва (август — сентябрь 1970 года), проходившего в Лушани, его обвинили в «предательстве и шпионаже». Почему, Дэн понять не мог, но падение Чэня, одного из главных его врагов, не могло не радовать²⁷⁷. Через год, в сентябре 1971 — го, с политической арены исчез сам Линь Бяо. Куда он делся, Дэн долго не знал: коммунистам его мастерских, в том числе и ему с Чжо Линь, не говорили об этом вплоть до 6 ноября 1971 года. Услышав же наконец, что Линь вместе с женой и сыном пытался бежать в СССР, Дэн, конечно, был поражен. И новая массовая кампания — критика бывшего министра обороны, тоже объявленного теперь «предателем», убедила Дэна только в одном: сам «великий кормчий» наконец прозрел в отношении его старого недруга²⁷⁸. А это, разумеется, обрадовало, да и вселило большие надежды на скорые перемены в судьбе. «Законы Неба не могли допустить, чтобы Линь Бяо не погиб!» — говорил Дэн²⁷⁹.

Отложив в сторону все дела, он 8 ноября написал письмо Мао. Причем отправил его напрямую, минуя Ван Дунсина. Восхвалив «мудрое руководство Председателя», своевременно разоблачившего «коварные планы» перебежчика, он поблагодарил «великого кормчего» за то, что отправил его (Дэна) в Цзянси, где тот «провел ровно два года», и сообщил, что в соответствии с указаниями, «трудясь и учась, [он] перевоспитывал себя, в точности выполняя обязательства, взятые… перед партией». «Лично у меня нет никаких просьб, — заявил он. — Я лишь надеюсь, что наступит день, когда я смогу поработать для партии — конечно, я имею в виду техническую работу. Со здоровьем у меня пока все хорошо, и я еще мог бы потрудиться несколько лет, прежду чем уйти на пенсию… Я хотел бы сделать что-нибудь, получить возможность исправить частицу допущенных мной ошибок… Я искренне, от всей души желаю Председателю безграничного долголетия! Ваше здоровье и долголетие — величайшее счастье для всей партии, всего народа!»²⁸⁰

А в это время в соседней комнате лежал его старший сын, наполовину парализованный, и рядом была жена, у которой в последние годы то и дело поднималось давление. Думал ли тогда Дэн, что сочиняет благодарственное письмо человеку, по вине которого его дорогой Толстячок стал инвалидом, жена — гипертоником, а дочери и младший сын претерпевали моральные и физические муки в сельских районах? Понимал ли, что виной всему, что творилось с ним и его семьей, да и со всей страной, были не столько Цзян Цин и Линь Бяо, сколько сам «великий» Мао? Трудно сказать. Ни с домашними, ни с кем-то другим он в то время это не обсуждал. А что творилось в его душе, кто знает?

Казалось, он уже давно достиг дна в изъявлении верноподданнических чувств своему мучителю, однако это послание превзошло все остальные. Дэн старался воспользоваться ситуацией для возвращения в строй, а о таких рудиментах, как человеческое достоинство, гордость и принципиальность, не вспоминал. Лицемерная изворотливость стала частью его характера — за долгие годы политической жизни. Даже любящая дочь признает: «Политика и тогдашняя обстановка вынуждали его заниматься неискренним самобичеванием… Сколько лет он не мог говорить то, что хотел… но вынужден был говорить то, чего не хотел». В общем, действовал «вопреки… совести и убеждениям»²⁸¹.

Письмо было отправлено, но ответа опять не последовало. Мао тоже себя тогда плохо чувствовал: из-за предательства «близкого соратника» впал в апатию, перестал что-либо делать, молчал и сутками не выходил из спальни. Он очень одряхлел, все время кашлял, жаловался на головные боли и тяжесть в ногах. У него тоже повысилось давление и то и дело пошаливало сердце.

Но письмо Дэна он хоть и не сразу, но прочитал. И оно ему понравилось. Он вообще стал сентиментален. Бегство Линь Бяо настолько подкосило его, что он вдруг начал испытывать ностальгию по друзьям боевой молодости, многие из которых, как и Дэн, по его же собственной воле оказались в опале. Он очень огорчился, узнав, что 6 января 1972 года скончался маршал Чэнь И, тоже немало испытавший в период «бури и натиска» «культурной революции». Невзирая на протесты врачей и плохое самочувствие, Мао как был, в домашнем халате, лишь набросив на плечи пальто, отправился выразить соболезнование его вдове. А встретившись с ней, к немалому удивлению присутствующих, заявил: «Если бы заговор Линь Бяо удался, нас всех, стариков, прикончили бы». После этого он вспомнил и о Дэн Сяопине, заметив, что вопрос о нем относится к противоречиям «внутри народа»²⁸².

Слова Мао имели большой смысл. Все помнили, как Линь Бяо в августе 1966 года отнес вопрос о Дэне «к категории борьбы между нами и нашими врагами». В этой связи заявление Мао можно было рассматривать как фактическую реабилитацию «каппутиста № 2». Чжоу Эньлай тут же попросил родственников Чэнь И распространить «откровение» «великого кормчего», чтобы оно стало известно общественности.

И все же формальное прощение Дэну пришлось ждать еще целый год! Мао возвращал его в строй постепенно. Через месяц, в феврале 1972 года, Дэна уведомили, что он восстановлен в организационных правах члена партии. Это означало, что он уже не считается под арестом. В апреле его младшим детям, Маомао и Фэйфэю, разрешили учиться в университетах. А в мае старый член партии генерал Ван Чжэнь, бывший глава Синьцзяна, пользовавшийся расположением Председателя, передал Маомао слова вождя, сказанные на похоронах Чэнь И. «Скажи своему папе, — объявил он, — что его проблема непременно будет решена… Твой папа должен возвратиться к работе!»²⁸³ Дэн понял: надо сделать еще один шаг навстречу «великому кормчему», чтобы окончательно его умаслить. И он написал ему еще одно письмо, 3 августа 1972 года.

На этот раз он будто подводил итог самобичеванию, давая понять, что всё до конца продумал, осознал, сделал выводы. «Я совершил множество ошибок, — писал он. — …Источник моих ошибок — в том, что я отошел от масс, от практики, не преодолев коренным образом мелкобуржуазного мировоззрения». Он признавал, что «самой большой [из] допущенных им в прошлом [ошибок]» была та, что он «не держал высоко великое знамя идей Мао Цзэдуна». В результате, подчеркивал он, «я… дошел до того, что вместе с Лю Шаоци выдвинул контрреволюционную буржуазную реакционную линию. Как Генеральный секретарь, я плохо вел работу, не докладывал своевременно обо всем Председателю и совершил ошибку, создав независимое королевство». Дэн вновь покаялся в том, что в начале 1960-х годов поддержал семейный подряд, а также заявил, что не может простить себя за то, что верил Пэн Чжэню и иже с ним. При этом он выразил глубокое удовлетворение от того, что «великая пролетарская культурная революция разоблачила и раскритиковала» его самого: «Это надо было сделать, тем самым она [революция] спасла такого человека, как я».

В общем, он дал понять, что плохим был только в прошлом, а теперь, «перековавшись», превратился в сознательного члена партии. «Я мог бы выполнять какую-нибудь техническую работу (например, по обследованию или изучению [положения в стране]), — повторил он то, что уже писал Мао. — Никаких других пожеланий у меня нет. Я спокойно жду указаний Председателя и ЦК. От всего сердца желаю Председателю безграничного долголетия!»²⁸⁴

И Мао наконец остался доволен. То ли действительно поверил Дэну, то ли продолжал сентиментальничать. Через 11 дней он наложил резолюцию на его письме: «Товарищ Дэн Сяопин совершил серьезные ошибки. Однако его следует отличать от Лю Шаоци. 1. Он в Центральном советском районе подвергся критике, будучи одним из четырех преступников, которых тогда именовали Дэн, Мао, Се и Гу. Он был главарем так называемых маоистов… 2. У него нет проблем в прошлом. Он не капитулировал перед врагом. 3. Он хорошо помогал товарищу Лю Бочэну, у него есть боевые заслуги. Кроме этого, никак нельзя считать, что он не сделал ничего хорошего после того, как мы вошли в города. Например, он возглавлял делегацию на переговорах в Москве и не согнулся перед советскими ревизионистами. Кое о чем из этого я говорил и раньше и сейчас повторяю еще раз»²⁸⁵. После этого даже Цзян Цин заговорила о необходимости «восстановить» Дэна «во всех должностях в соответствующее время», поскольку он «закалился, пройдя тяжелый путь борьбы-критики-перестройки»²⁸⁶.

Теперь возвращение Дэн Сяопина стало лишь формальностью. Но его ускорило несчастье: в январе 1973 года состояние здоровья Чжоу Эньлая резко ухудшилось. Еще в мае 1972 года Чжоу был поставлен предположительный диагноз — рак мочевого пузыря, а вот сейчас он подтвердился. Заменить премьера было некому. Только Дэн с его опытом и энергией, знаниями и организаторскими способностями мог взять на себя работу по руководству народным хозяйством. По крайней мере разгрузить Чжоу. И Мао дал в конце концов приказ вернуть во власть бывшего «каппутиста».

Девятнадцатого февраля 1973 года Дэн и Чжо Линь с чадами и домочадцами покинули «Особняк генерала». Провожали их рабочие тракторных мастерских. Чжо Линь угощала их мандаринами и засахаренными фруктами²⁸⁷.

Дэну шел уже шестьдесят девятый год, но чувствововал он себя бодро. Лишь изредка у него понижался сахар в крови. Но он всегда держал при себе бутылочку со сладкой водой либо сиропом и, почувствовав себя плохо, делал несколько глотков. «Меня еще на двадцать лет хватит, — радостно повторял он, когда приступ проходил. — …Без всякого сомнения, поработаю двадцать лет»²⁸⁸.

Но впереди его ждали новые испытания. Путь к вершине не был усыпан розами. Приходилось бороться, ждать, выживать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.