1941 год

1941 год

3 ноября. Куйбышев.

Сегодня, с 10-го октября, впервые есть слухи о Киевской армии. Говорят, она частично погибла, частично сдалась в плен. Приехал Осипов[31]. Он попал в Харьков за несколько дней до взятия города. Их было 16 человек. За 30 дней прошли 600 километров, прятались в скирдах. Их спас неубранный хлеб. Много деревень, где немцев вообще не было. Борю[32] видел 20 сентября. По слухам, заняты Курск и Симферополь. В газетах хоронят Крым. От мамы ничего нет.

4 ноября.

В поезде Москва-Куйбышев у меня было тупое отчаяние от свершившегося. В Москве мне казалось, что не все потеряно. Отъезд, вернее, бегство, потряс меня. Я не думала о Борисе, о войне, о маме. Произошла катастрофа. Очумелая Москва. Косой снег. Казанский вокзал, по которому все только бегают. Спрашивают друг друга, на каком пути стоит поезд с таким-то институтом, заводом… Забытые бесхозные чемоданы, неумело завязанные узлы, потерянный портфель Ильи с рукописью[33], посадка в дачный поезд — в нем эвакуировались «Красная звезда», «Информбюро», радио и так далее. Рядом со мной сидел Ярославский[34], который плакал. Невыкопанная картошка, покрытые снегом кочаны капусты… Грязные, как всегда, окна вагонов.

Последний звонок из Киева. Я приняла снотворное и провалилась. Меня разбудил телефон. Я знала, что Киев в полукольце. С часу на час ждали, что кольцо замкнется. Мы научились читать сводки. Они всегда смягчают обстановку. Я уже не надеялась, что Боре удастся позвонить.

Последние дни говорят о смерти Афиногенова[35]. Дженни на последнем месяце, и от нее скрывают. Бомба попала в ЦК, там и погиб Афиногенов. Немцы продолжают наступать. Они все возьмут. В Гранд-Отеле, где мы жили несколько дней, говорили, что помогут Англия и Америка, об ошибках прошлого, о мнимых надеждах. Мне все это неважно. Нам дали квартиру, вернее, Илье. С нами живет Габрилович[36], который ищет самоубаюкивания, да и все его ищут, кроме Соловьева — он уехал в Тифлис, кроме Погодина[37] — ему на все наплевать. На рынке я видела, как женщины убивают свою жизнь на добывание еды за большие деньги. И если бы только теперь, нет, это давно. Я знала, что страна голодает, но мы старались этого не замечать, как и многое другое.

Говорят, что покончила с собой Марина Цветаева. Очень ее жалеем. Надо же — приехать из эмиграции на родину и здесь повеситься! Довели!

Захар[38], наверное, погиб, это очень страшно.

Боже, увидеть бы Борю живым и уехать с ним куда угодно.

На рынке еврей недодал продавщице рубль. Беззлобные разговоры: «на то он и еврей».

Бальтерманц[39] еще верит, но где-то закрадывается сомнение. Все подготавливают Дженни, говорят, что, может быть, с Афиногеновым несчастье, но она не верит. Ей легче, у нее есть ребенок, а у меня…

5 ноября.

3 часа ночи. Только что вернулись с Габриловичем из магазинов. По случаю 7-го ноября магазины открыты до 3-х с половиной утра. Искали конфеты, купили подушечки и жареную курицу. Илья хоть поест. Весь город ходит с авоськами.

Сегодня рассказывали про корреспондента, который в Киевском окружении застрелился. Он был тяжело ранен. Дженни рассказали о гибели Афиногенова. Она даже не заплакала. Сегодня я целый день что-то готовила, убирала. Сколько у нас крыс! От мамы ничего. На Москву новое наступление. Крым берут. Взяли Феодосию. Немцы ходят по Сережиной могиле[40].

Говорили о процессах. До чего страшный мир… Нина Габрилович из Ташкента просила мужа заехать в Москву и взять ее хрустальные вазочки.

А Рая[41] с Семкой думают о том, где бы спастись. Я тоже предпочитаю быть женою труса, а не вдовой героя.

6 ноября.

Выступал Сталин. Сказал о 2-ом фронте. Было плохо слышно. Слушали в домоуправлении. Все волновались. До этого разговор Ильи с Шолоховым об евреях. После поражения все всплыло. Шолохов говорит, что евреи трусы. Сколько антисемитизма! Погодин напился и спал в комнате иностранных корреспондентов. Это совершенно гнусная личность. Полдня, проведенные мною в Гранд-Отеле, очень мрачны.

Из окна видно освещенное «1941», как будто это Новый год. От мамы ничего. Вспомнила кошмар последнего звонка. Меня разбудил телефон. Междугородний. Боря. Я свалилась с тахты и потеряла ориентир… Никогда мне не найти дверь в коридор, где стоял телефон. Я обезумела от мысли, что телефон сейчас может замолчать. Решила пробираться к заветной двери на четвереньках. Обрушилась этажерка с книгами, значит, я ухожу от двери. Переменила направление и наткнулась на письменный стол. Хоть бы Люба[42] или Илья проснулись! Загремела посуда — другими словами, я ползу вдоль правой стены комнаты. А телефон все не замолкает. По-моему, я кричала. Вставала на ноги. И наконец я уперлась руками в батарею, значит, я у окна. Я сорвала бумажные шторы затемнения, значит, дверь в противоположной стороне, я побежала к ней, и в этот миг замолк телефон. Для меня навсегда. Потом, до бегства из Москвы, я спала, выставив изголовье тахты в коридор. Даже после того, как появилось в газете сообщение, что Киев оставлен.

Сегодня Илья и другие корреспонденты говорили, что в связи с поражением каждый пересматривает свою судьбу. У меня ее нет.

Была на Цыганском рынке, продают старую рвань дамы типа тех, что были во Львове. Расплата за «освобождение» Львова. К сожалению, расплачиваются не те, которые там все скупали.

8 ноября.

От Насти[43] письмо. Вспоминала, как она меня целовала, когда мы эвакуировались: «Бедная моя евреичка». Она добрая.

Изо дня в день — жратва, топка плиты, поиск таза или сковородки и переливание из пустого в порожнее.

Вчера Семка принес трактат — как победить немцев.

14-го будет два месяца с последнего от него известия, а 26-го декабря восемь лет нашей с Борей совместной жизни.

Какое было счастливое время, когда он звонил мне из Киева, и я плохо, но слышала его голос.

11 ноября.

Сегодня в «Правде»: «…нам ли, стране и т. д…. бояться кого-нибудь, евреи ли они или нет…»[44] В столовой надпись: «Входя, не забудь взять у швейцара вилку». Уже было когда-то.

Отчаянный ветер и холод.

17 ноября.

Очень давно не писала. Мне предложили работать на французском радио. От мамы фототелеграмма. Настя не отдает ни Чуку[45], ни вещи.

Приехал Гроссман[46], рассказывает о барской жизни в Чистополе[47]. Там не прописывают. Все есть, вплоть до водки.

На пристанях беженцы. На вокзалах тоже. Их отовсюду гонят. Они не похожи на людей. Валяются на полу хорошо одетые женщины, которых «кто-то любит» и эти «кто-то» в армии и не подозревают, как живет любимая им женщина, его дети. Видел, как толпа хохотала: старый еврей из Риги в бывшем элегантном костюме, с сеткой картошки, подвешенной на шее, плясал и прыгал: «Совсем не холодно». 30 градусов… А жены писателей плюс Кирсанов плюс Вс. Иванов[48] укатили в Ташкент. Хлеб не убран, но говорят, что заскирдованный не пропал.

Илья был в образцовом колхозе, там работают беженцы из Кишинева. В меховых шубах убирают свинарники.

М. сказал: «Ужасно, что есть люди, которые мечтают уехать в Америку!» Смешно, ведь он сам об этом мечтает.

Волга остановилась. Немцы кое-где тоже, кое-где наступают. Гроссман летит в Ростов — таков приказ «тени моей смерти»[49]. Прошел слух, что Боря вышел в сторону Ростова, но я не очень верю. Фадеев, сидя в Чистополе, брешет, что Лапин и Хацревин вышли. Безответственно. Боюсь, что маме плохо в Москве, но было бы хуже, если бы она уехала.

21 ноября.

Вчера проездом здесь был Толстой. Он на двух самолетах летит в Ташкент. Вывез все, а фарфор закопал в саду. Так говорят. Сегодня письма от мамы, папы, Наташи. Настя оказалась сволочью. Меня огорчает, что мама так это переживает. Жизнь у них в Москве не сладкая. Каждый день тревоги.

22 ноября.

Немцы прорвались на восток от Тулы.

Нашла в пижаме вошь — пахнуло страшным Кавказом.

Незнакомая женщина на костылях спросила: «Где можно поесть без карточек?» Она уехала из Москвы в Одессу, к брату. После начала войны он умер. Она эвакуировалась в Куйбышев. В Москве у нее внуки. Их родители на фронте, а ей не дают разрешения. Здесь эта учительница без карточек.

Я готова на вечную разлуку, лишь бы знать, что он жив. Слепой, безногий, но живой.

23 ноября.

Вчера была нехорошая ночь — полная безнадежность. Я заснула поздно, после долгих слез, и проснулась от Бориного зова: «Ирина!» Я вспомнила страшное объяснение таких снов, и мне стало нехорошо. Сегодня тоже весь день отчаяния. Но вот вышли два корреспондента. Завтра с утра иду к ним. Наверное, ничего не знают… А вдруг?

24 ноября.

Военных корреспондентов оказалось трое. Они вышли из Киева — евреи, которые обросли бородами и переоделись в крестьянскую одежду. Один шел отдельно. О наших он слышал через три дня после Киева, в болоте. Утешительны две вещи: 1) крестьяне кормят, 2) пока они были несколько дней в Воронеже, выходили все новые партии.

Сегодня как будто началось наше наступление на юге, как будто Шахты-Таганрог. А немцы в Ростове, значит, наши хотят их отрезать. Все оживились, даже американский корреспондент Шапиро[50] решил отложить свою поездку в Тегеран, куда он собирался ехать в отпуск.

Женя[51] с Гроссманом пишут военный роман для «Красной звезды», таким образом, они будут жить в Куйбышеве.

30 ноября.

Сегодня мы отбыли в Ростов. В Большом театре мне сообщили две новости: Ростов и прибыли их костюмы. Ничего с 10 сентября. 26 декабря будет восемь лет нашего брака. Как я живу — не понимаю. Наверное, от душевной мелкости.

Дженни уже поговаривает, что выйдет замуж.

Ростов — это первая победа над немцами. Англичане тоже это говорят, и г-н Шапиро это признал.

3 декабря.

Поступила работать. Дали отдел молодежи. И вот завертелось. Сегодня в 5 часов утра стук — приехала машина за Гроссманом, но самолет не улетел. Может быть, улетит завтра в Воронеж. Туда выходят из Киевского окружения. Я еще верю, но как трудно.

На фронте так: Ростов — наши гонят немцев, в Москве плохо, немцы в 35 км со стороны Волоколамска. Очень страшно за маму. Может быть, уже начался артиллерийский обстрел.

За всех и за все страшно.

6 декабря.

С Москвой как будто немного лучше. Боюсь надеяться. Такое длинное наступление. Под Ростовом наше наступление, но уже замедленное. Может быть, отрежем немцев в Таганроге.

Адский холод и ветер. Скоро три месяца, а я живу, жру, сплю.

12 декабря.

Сообщение о нашем наступлении по всему Московскому фронту. Ростов, Тихвин, Елец и теперь Москва. В мире полный кошмар. Все воюют. Америка с Японией, с Германией и Италией. Англия с Японией. Наверное, мы будем воевать с японцами. Ждем объявления об этом. Пока японцы бьют американцев, но это, наверное, в первые дни. Я верю в силу Америки.

Как бы мне хотелось, чтобы освободили Ленинград. Ина[52] любит Бориса. Габрилович ко всем и ко всему равнодушен.

Глупо работаю на радио. Илья уехал в Бузулук с Сикорским[53]. Скоро уедет в Москву. Хочу тоже туда. Вчера исполнилось три месяца с последнего известия от Бори.

13 декабря.

Вчера была телеграмма от Ины, обрадовалась, но не так, как ожидала. Видимо, я здорово одеревенела.

С Японией война еще не объявлена.

Очень не хочется жить. Но пока есть надежда, стоит это делать. Все мечтают о Москве, но для меня это страшно. Лучше здесь с клопиным гнездом перед глазами. Лучше, чем собаки, книги — все, что было. Очень больно жить.

17 декабря.

Письмо от мамы. Наконец-то. Я очень волновалась. Но это письмо до нашего наступления. Чука неизвестно где.

Началось новое наступление на всех фронтах. Под Москвой тревожно. Была только короткая передышка. Когда на улице темно и я возвращаюсь с почты, ничего не получив, я плачу. Какие-то невидимые люди, холодно, темно. Плачу и по ночам.

22 декабря.

На Москву наступают, как будто довольно успешно. С Ростовом плохо. Как все рушится. Самый худший фронт выпал Боре.

25 декабря.

Ночь. Началось 26 декабря, 8 лет нашего брака. 8 лет! И за это время я все больше любила Борю. Если ты жив… Как это страшно. Помнишь ЗАГС?.. А потом все эти глупые гости? Если нам суждено еще раз справлять эту дату, мы будем только вдвоем, как тогда в «Астории». Как ужасно, что я не сделала тебя счастливым, а ведь могла. Сколько я тебя мучила. Все показное — отпало, осталось ужасное горе. Лучше поскорей узнать правду. Но как умереть? Наша соседка в Москве повесилась. Сын Олеши[54] выбросился из окна. Ни то, ни другое я не сумею. Надо придумать сейчас. В общем, несчастливую жизнь мы с тобой прожили.

Нам нужно было жить в другой век. Могло бы не быть всего, всего того, что так нам мешало.

Неужели тебя нет? Короткое чудовищное слово. Мы оба боялись смерти. Сережа тоже боялся смерти, но он не знал, что умирает. Может быть, и ты не знал? А я буду знать, но мне не страшно. Мы с тобой недоумевали, как умирают старики? Надоедает ли им жить? Черт их знает. Может быть, для них наступает момент, когда они тоже не видят другого выхода.

И подумать, что у нас было много прощаний и только с последнего ты не вернулся… В июне тебе было бы 37 лет, а мне в марте 31. Их не будет. Зачем ты переписывал стихи?[55] Я становлюсь суеверной. Все спят, только крысы устраивают семейные сцены.

31 декабря.

11 ч. 50 мин. Дорогой мой, встречаю Новый год с тобой. Не унывай, мы еще увидимся. Столько хочется тебе сказать теплого, хорошего. Я очень рада, что мне удалось остаться с тобой вдвоем. Конечно, эта радость относительная, и если бы ты мог на меня взглянуть, ты бы удивился, что так радуются. Ах, если бы ты мог на меня взглянуть…