ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ Третий съезд ПСР. — Резолюция о войне и мире и об отношении к Временному Правительству. — Кн. Г. Е. Львов. — Образование коалиционного правительства с участием социалистов. — Политические трудности

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Третий съезд ПСР. — Резолюция о войне и мире и об отношении к Временному Правительству. — Кн. Г. Е. Львов. — Образование коалиционного правительства с участием социалистов. — Политические трудности

В мае 1917 года в Москве состоялся третий съезд ПСР. Между ним и 2-ым, Таммерфорским съездом партии был перерыв в десять лет, в течение которых партия вновь очутилась в подполье, и только заграницей, в эмиграции, могла существовать открыто, издавая свои газеты и книги и собирая свои совещания. Но все эти совещания, по уставу партии, не могли иметь законодательной силы для партии, как целого. Заграничная организация партии всегда рассматривалась последней, как одна из местных организаций, к тому же имеющая сравнительно с другими местными организациями крупную невыгоду отрыва от родной почвы. Только одна Лондонская общепартийная конференция 1908 года являлась исключением из этого общего правила, ибо на нее съехались делегаты русских организаций, специально приехавшие заграницу, чтобы после опять вернуться на свои боевые посты.

Длина перерыва между двумя съездами привела к тому, что майский съезд 1917 года представлял собою совершенно своеобразную картину. Партия еще три месяца тому назад находилась в скелетообразном состоянии, она существовала, как организационное целое, в виде сети немногих нелегальных групп, не имевшей даже правильного, общепризнанного организационного центра.

Всё остальное, идейно принадлежавшее к партии, представляло собою либо аморфную периферию, незаметными переходами сливающуюся с колеблющейся и неоформленной массой сочувствующих, либо такую же организационно аморфную, хотя и резко отграниченную от окружающего мира массу ссыльных, заключенных и поднадзорных. В два месяца картина резко изменилась.

Появились вернувшиеся из эмиграции лидеры со своим окружением, вернулись, большей частью в родные места, потерпевшие судебные или административные кары, заявили о себе и «бывшие эсеры», когда-то перетерпевшие за принадлежность к партии и в трудное время реакции совершенно порвавшие с нею связь и часто вообще ушедшие от политики в частную жизнь. Из них составились первые партийные группы и комитеты, в которые затем нахлынули многочисленные новобранцы. Их прилив в партии с.-р. чувствовался особенно сильно: ни одна партия не росла так неудержимо-стремительно, как она. Старый, испытанный состав партии был буквально затоплен бурным притоком новых пришельцев.

В итоге собравшиеся на майский Московский съезд партии представляли собою не только очень пеструю массу, но и массу людей, почти совершенно не знавших друг друга. Только во время съезда должно было происходить и происходило взаимное ознакомление, причем и ранее работавшим вместе обычно приходилось заново знакомиться друг с другом: так велик был перерыв в их личных сношениях, так много было каждым пережито совершенно особняком от других. И это обстоятельство особенно сильно отразилось на выборах Центрального Комитета, тем более, что некоторые известные по прошлому работники партии не успели еще добраться до центра и кое-кого избирали в Ц. К. заочно.

На политической физиономии избранного съездом Ц. К. это отразилось довольно заметно. Если анализировать резолюции съезда, обращая особенное внимание на вносимые фракционные поправки, то придется разделить съезд на три чрезвычайно неравные части. С одной стороны, не очень большое (человек 50–60) левое крыло, очень темпераментное и решительное; с другой, едва заметное по своей численности, человек 10–12, откровенно-правое крыло, и на вид чрезвычайно компактный, охватывающий главную массу, от двух третей до трех четвертей съезда, центр.

Однако, компактность центра обуславливалась тем, что на его фракционных заседаниях предварительно устранялись то путем майоризирования, то путем компромисса, разногласия между правым центром и левым центром, при значительном численном преобладании второго.

Съезд принял следующие резолюции о войне и мире и об отношении к Временному Правительству:

«Съезд партии с.-р., признавая, что Временное Революционное Правительство в основу своей международной политики положило выдвинутую российской демократией программу мира без аннексий и контрибуций с осуществлением права всех народов на самоопределение, и, полагая, что вопрос о спорных областях должен быть разрешен путем свободного и обставленного международными гарантиями опроса самого населения, считает необходимым, чтобы Временное Революционное Правительство в кратчайший срок приняло все зависящие от него меры для присоединения остальных союзных России держав к этой программе мира. Равным образом, путем международного соглашения должны быть переложены финансовые — как в отношении государств, так и в отношении частных хозяйств последствия войны на господствующие классы всех стран, захваченных прямо или косвенно войной.

Съезд партии с.-р. требует, чтобы Временное Революционное Правительство приняло меры к пересмотру и ликвидации всех тайных договоров, заключенных царским правительством с союзными державами и чтобы в своей дальнейшей международной политике оно руководилось исключительно интересами населения России и интересами демократии всего мира.

Съезд партии с.-р., полагая, что осуществление этих задач возможно лишь в международном масштабе и объединенными усилиями трудовых масс всех воюющих стран, категорически отвергает сепаратный мир и сепаратное перемирие, как в корне противоречащие методам интернационального действия.

Отвергая безответственную программу шовинистской прессы в пользу форсирования наступления во что бы то ни стало, способную при недостаточной организованности революционной армии толкнуть ее на гибельную авантюру, чреватую самыми опасными последствиями для всего дела русской революции, и усматривая в этом газетном походе стремление снять с очереди вопрос о целях войны, 3-й Съезд партии с.-р. равным образом считает недопустимым внесение в армию демагогической проповеди отказа от всякого движения вперед из окопов и неповиновение распоряжениям революционного правительства и полагает, что как первое, так и второе может затормозить создание, рост и укрепление новой революционной армии, способной быть надежной опорой для всей новой международной политики революционной России.

Пока эта война продолжается, революционная Россия идет навстречу необходимости стратегического единства фронта с союзниками и выдвигает в то же время необходимость единства фронта политического, считая их двумя сторонами одного и того же дела — прокладывания дороги миру на основе самоопределения национальностей и отказа от политики аннексий и контрибуций.

Съезд партии с.-р. настаивает на ведении со всей энергией борьбы за всеобщий мир, считает необходимым в то же время, в интересах самой борьбы за мир, в интересах защиты русской революции и ее политических и социальных завоеваний от всяких посягательств как изнутри, так и извне, приведение армии в полную боевую готовность и создание из нее силы, способной к активным операциям во имя осуществления задач русской революции и ее народной политики.

Съезд партии с.-р. видит в создании коалиционного Временного Правительства, с одной стороны, новое свидетельство роста силы трудовой демократии городов и деревень, с другой стороны, неизбежный шаг для неотложной борьбы с грозной опасностью всероссийской разрухи — борьбы, необходимой для укрепления новой революционной России, этой первой цитадели «третьей силы» в современной Европе.

Считая основной политической задачей момента реорганизацию местной власти на началах органического народовластия и подготовления выборов в Учредительное Собрание, 3-й Съезд партии с.-р. отвергает и осуждает всё, что может затормозить или отодвинуть их осуществление, авантюристическими попытками захвата власти на местах или в центре, и всякую безответственную проповедь в этом направлении.

До тех пор, пока решением социалистической демократии группа министров-социалистов остается в составе Временного Правительства и через нее осуществляется воля этой демократии и ее контроль над всей внутренней и внешней политикой правительства, последнему обеспечивается самая энергическая поддержка в проведении его мероприятий против всех элементов распада и дезорганизации. 3-й Съезд партии полагает, что, идя этим путем, партия социалистов-революционеров совместит двуединую задачу: участия в строительстве настоящего и подготовления грядущего, и тем подготовит свое торжество в Учредительном Собрании».

В апреле-мае 1917 года Партия С.-Р., как и Российская Социал-дем. Рабочая Партия, решила делегировать своих представителей в коалиционное Временное Правительство, председателем которого тогда был кн. Г. Е. Львов.

Превосходный организатор и глава земского движения в предреволюционную эпоху, человек, в высочайшей мере способный внушить уважение, умный, осторожный, тактичный, незаменимый там, где надо сглаживать трения, выбирать сотрудников и налаживать работу, кн. Львов, однако, носил в себе слишком много инерции уходящей в прошлое эпохи для того, чтобы не потеряться в новой.

Он был бы, может быть, провиденциальным человеком после того, как уже пронеслись бы революционные бури, определилось, что в старом пошло на слом и что уцелело; когда настал бы момент налаживать, восстанавливать, приводить в порядок, «перебелять начисто» революционные черновики истории. Но ему пришлось стать в положение «объединяющей фигуры» тогда, когда правитель должен быть одновременно и народным трибуном; когда ему нужен не только зоркий взгляд опытного политического лоцмана, но и мускулатура рожденного для состязаний гребца; когда еще больше, чем политический разум — малый разум повседневности, ему нужна какая-то вдохновенная интуиция; еще больше, чем тактический расчет, ни перед чем не останавливающееся дерзание; еще более, чем уравновешенность, тройной заряд стихийной волевой энергии.

Г. Е. Львов не только не отвернулся от революции, но, напротив, в течение известного времени его тянуло к ней; он понял и даже частично вобрал в себя ее пафос; ему в этом помогла наличность некоторого романтическо-славянофильского элемента в миросозерцании, хоть и меньшего, чем у лично близкого ему Шилова. Он ценил земский «третий элемент», умел с ним работать и был не чужд его радикальных демократических устремлений; добродушно-философски, немножко «непротивленчески» он принимал ход событий, даже когда это сбивало его с рельс.

Когда, под давлением Всероссийского Совета Крестьянских Депутатов и нашего партийного съезда, я должен был войти в состав Временного Правительства в качестве министра земледелия, старые его члены, с князем Львовым во главе, радостно (и, думаю, совершенно искренне) встретили мое назначение.

Все они в один голос пригласили меня принять участие в объезде фронта, в целях поднятия его боеспособности: на популярность моего имени среди солдат в массе своей мужиков в серых шинелях — возлагались в этом деле большие надежды. Я ответил, что сам бесконечно рад перспективе такого объезда, как и объезда, после этого, наиболее типичных земледельческих районов с сильными крестьянскими организациями; но срок этого объезда для меня определится моментом, когда я смогу поехать не с пустыми руками, а вооруженный рядом временных мер, ставящих нашу земельную политику на твердые рельсы подготовляющейся и развертывающейся аграрной реформы.

Узнав об этом моем заявлении и о разочаровании, вызванном им в рядах не-социалистической части правительства, Гоц приехал ко мне и пробовал меня убеждать: не соглашусь ли я на компромисс — сделать два объезда фронта: один после, а другой, так сказать, «в кредит», до принятия Временным Правительством моих вступительных в аграрную реформу законопроектов. Впервые от недавнего полного единогласия мы дошли до какого-то, пусть частичного, но всё-таки существенного разногласия. Перед нами были две возможности.

Или во Временном Правительстве есть готовность приступить к делу аграрной реформы, строящей всё сельское хозяйство России на трудовом крестьянском землепользовании — тогда первые, подготовительные мероприятия пройдут легко и просто. Главное из них — приостановка земельных сделок, посредством которых у народной власти может утечь между пальцев тот земельный фонд, за счет которого может быть увеличено трудовое землепользование, и переход частновладельческой земли на учет земельных комитетов, призванных на местах участвовать в создании нового земельного режима.

Или такой готовности в не-социалистическом большинстве Временного Правительства нет; и тогда, во-первых, не для чего было мне вручать портфель министра земледелия, а тем самым и земельной реформы, и тем более не для чего мне объезжать фронт, тем самым как бы обещая мужикам в серых шинелях, что за судьбу чаемой ими земли они могут не беспокоиться. Это будет косвенным обманом: как же партия может такому обману способствовать? Гоц эту альтернативу понимал, но считал, что правильный логический путь для нас вряд ли возможен: откладывать подъем боеспособности фронта нельзя, а провести немедленно первые законопроекты, вводящие аграрную реформу, может и не удасться; не-соцалистические министры в принципе как будто согласны на многое, а когда доходит до дела, то вырастают разные затруднения, то формальные, то технические. Поэтому, казалось Гоцу, следует рискнуть: объехать фронт с благою вестью о грядущей Земле и Воле, и уповать на то, что сила впечатления не позволит после этого объезда повернуть назад.

Не стану говорить, что я Гоцу отвечал, чем обосновывал свой отказ идти «на авось» и что из всего этого вышло. Гоц был лидером советской фракции ПСР и должен был иметь ясный и твердый ответ по всем проблемам, которые приходилось Временному Правительству решать, а партии — эти решения поддерживать — или отказываться поддерживать.

Не один лишь земельный вопрос был для него — как и для всех нас — камнем преткновения. Был им, прежде всего, и вопрос рабочий.

Во всех, втянутых в войну странах Европы к этому времени промышленный рабочий накопил известное количество т. н. «завоеваний военного времени». Одна царская Россия ухитрялась не считаться с этой необходимостью и потому передала Временному Правительству страну, полную вопиющих неудовлетворенных потребностей. И пронесшийся благостный лозунг «Свобода» стал для всевозможных слоев народа сигналом властного предъявления своих неотложных наболевших нужд; предъявления, не всегда сообразованного с реальными возможностями столь же неотложного их удовлетворения.

А тут ко всему этому присоединилась еще одна беда. Уже в апреле было установлено, что война обходится государству в 54 миллиона рублей ежедневно и что к концу бюджетного года дефицит достигнет 40 миллиардов рублей. А в то же время всем нам было известно, что аппарат взимания прямых налогов давно находится в состоянии полного паралича, что явочным порядком страна практикует безмолвный заговор неплатежа каких-либо податей и повинностей. Откуда же брать деньги для ведения войны? Всевыручающий печатный станок был единственным не саботирующим своих обязанностей «аппаратом» увеличения денежных средств государственного казначейства. Об этом то и дело снова и снова приходилось разговаривать с Гоцем: его чаще всех посылали улаживать дело с нововозникающими забастовками.

«Самая каторжная из всех натуральных повинностей, которые я когда-либо знал», — сказал он мне однажды, в изнеможении опускаясь в кресло в моем кабинете. «Все принялись бастовать напропалую: прачки бастуют уже несколько недель, приказчики, конторщики, бухгалтера, муниципальные, торговые, больничные служащие — часто с докторами во главе, — портовые рабочие, пароходная прислуга… А ведь это всё только цветики… Вот, Донецкий бассейн поднялся — это уже хуже. А что хуже всего, так это дело с железнодорожниками. Могу вам сказать, что на нас надвигается ни больше, ни меньше, как всеобщая железнодорожная стачка».

Это заявление Гоца соответствовало действительности. Вопрос о заработной плате железнодорожников давно уже обстоятельно разбирался особой комиссией под председательством такого умеренного и не склонного созидать каких-либо трудностей правительству человека, как Г. В. Плеханов. Но дело вопияло о себе: 95 % жел. — дор. служащих получало меньше 100 руб. в месяц, а жизнь всё дорожала. Комиссия выработала нормы оплаты, на основе индекса цен, обеспечивавшего с грехом пополам жизненный минимум. Правительство, подсчитав общую сумму прибавок к существующим расходам, могло только ужаснуться — и отказать. Да, всё это справедливо, но — невозможно.

Это было в конце мая: через день Гоц доложил, что создан уже стачечный комитет, и на двух крупнейших ж.-д. узлах, Петроградском и Московском, подавляющим большинством постановлено приступить к забастовке. Опять для Совета настали страдные дни. Железнодорожников удалось остановить: всеобщая забастовка во время войны была вещью чудовищной. Но и запрещение забастовок авторитетом власти, когда ее собственной комиссией установлено, что рабочим не обеспечен элементарный жизненный минимум, тоже было делом чудовищным. И поэтому правительство на него не решилось. На его месте самоотверженно, ставя на карту всю свою популярность, встал Совет.

Читатели могут себе представить, какая головоломная задача падала на плечи деятелей того времени. А главное, никакая твердая фиксация денежной зарплаты ничего не давала. Неудержимо шла инфляция, стоимость жизни росла, любая ставка зарплаты через неделю-другую оказывалась катастрофически низкой. В любой отрасли промышленности забастовки грозили стать перманентными. Со своей стороны, предприниматели вопияли о ненасытности рабочих. Грозили локаутами и порой пробовали к ним переходить. Им в ответ росли протестующие вопли рабочих о накоплениях во всех отраслях индустрии, военных прибылях. Взаимная ненависть обоих сторон разгоралась и предвещала пожар гражданской войны, которой никакими заклятиями никто остановить был бы не в силах.

И без того взволнованная и напряженная мысль людей, вынесенных на гребне революционной волны к вершинам власти, заработала еще более лихорадочно.

Одно было ясно. Исходить необходимо было только из нормы реальной зарплаты, согласованной с индексом стоимости жизни. Денежная плата должна была автоматически из него вытекать. После такой реформы можно было бы прибегнуть к полному запрету стачек. Гроза военной опасности такую меру вполне оправдывала. Запрет стачек и должен был, и мог, сопровождаться и запретом локаутов, закрытия предприятий и т. п. И в этом уже являлась острая нужда. В самом деле, почувствовав, что красные дни сверхприбылей прошли, что изношенность фабричного инвентаря и перерыв в снабжении машинами из-за границы несет много трудностей, иные расчетливые предприниматели уже бежали с производственного фронта: разбазаривание инвентаря предприятий, запасов сырья и пр. давало возможность придать капиталу подвижность; множились закупки валюты и перевод капиталов заграницу; росла спекуляция, особенно в сфере международных сделок — по существу более или менее контрабандных: самые баснословные барыши получались в области торговых сношений между воюющими странами. Но борьба с этим злом требовала контроля над валютой, нормировки важнейших цен, вообще говоря — перехода от вольного рынка и нестесняемой частной инициативы к регулируемому народному хозяйству.

Возражения против твердых мер в экономической области никогда не были в России сильны, а в военное время в особенности. Русская индустрия в преобладающей массе своей работала на казенные заказы и широко пользовалась авансами из государственного казначейства. Только давать и ничего не контролировать становилось очевидным для всех абсурдом.

К счастью для советских новаторов, в России в это время гостил британский министр снабжения Гендерсон, которого никто не мог заподозрить ни в каких экономических сумасбродствах. И в заседаниях Временного Правительства, и перед другой аудиторией он не скупился на описание всех тех мероприятий по реорганизации национальной промышленности, которые широко проводились во всех великих державах, запряженных в тяжкий хомут первой, невиданной дотоле великой мировой войны. России мероприятия эти едва коснулись, и средний фабрикант еще верил в возможность жить и действовать по старинке, когда каждый заводчик на своем заводе был царь и Бог. Им казалось, что только какие-то сорвавшиеся с цепи социалисты измышляют ни с чем несообразные эксперименты, которые, того и гляди, разрушат всю отечественную промышленность…

Приходилось искать новые конструктивные идеи, строить схемы и планы, не всегда до конца разработанные и требующие проверки опытом; нужно было собирать материал, когда заваленность чисто практической работой почти не оставляла для этого времени.

Зато каким оптимистическим энтузиазмом загорелся Гоц, когда, наконец, советский «трест мозгов» закончил свой план «смешанной экономики», комбинирующей государственные монополии в одних, уже созревших для этого секторах промышленности, со свободным или принудительным трестированием в других и с осторожно направляемой центральным экономическим комитетом частной инициативой — в третьих, все в рамках экономического распределения сырья, с контролем над кредитом, сделками с иностранной валютой, эмиссиями акций и облигаций, себестоимостью и ценообразованием, и этот план можно было, по живому свидетельству Гендерсона, подкрепить британским опытом и ушедшим еще дальше опытом германским.

Но оптимизму Гоца скоро был нанесен внезапный удар. И нанесен он был человеком, на способность которого к восприятию новых идей Гоц возлагал особые надежды и потому особенно ценил его, как представителя «коалициоспособной» части буржуазии; это был тогдашний министр торговли и промышленности А. И. Коновалов. Человек привлекательных личных качеств и достаточно передовых взглядов, дружественный к рабочим организациям, он дрогнул под напором отсталого большинства предпринимательского класса. И вдруг заявил, что уходит в отставку, ибо «скептически относится к той форме общественно-государственного контроля и к тому способу регулирования производства, который ныне предлагают…»

— К той форме! К тому способу! — горячился Гоц. — А какую форму и какой способ он предпочитает? Пусть не таится, пусть скажет. Может быть, мы предпочтем его «формы и способы». Может быть, найдется компромисс… Это же просто выходка, чисто негативная, недостойная делового и серьезного человека. И это в вопросе, от благополучия разрешения которого зависят судьбы новой России. И он еще заявляет — взгляните на эти его слова — что он находит, что «следует проделать следующий этап революции и дойти до однородного социалистического министерства». Это же просто вызов, коварная вылазка против коалиции. Не будь это Коновалов, я сказал бы — это провокация.

Я был искренне удивлен.

— Абрам, вы неправы. Никакой задней мысли, никакой провокации я тут не вижу. Может быть, и в самом деле у нас в России такая попытка может быть сделана лишь социалистическими руками. Германия нам не указ. Там возможен кайзеровский «военный социализм», который все ресурсы страны готов сжать железною рукою. У нас этого нет — ни наши капитаны тяжелой индустрии, ни наши «юнкера» принять этот путь не способны. Среди них А. И. Коновалов может быть генералом без армии. У него нет на это никакой охоты; я это понимаю и на него за это в обиде…

Но Гоц твердо стоял на своем:

— Вы ни за что не хотите видеть, что на нас идет напор с двух сторон.

Слева большевики травят «десять министров-капиталистов», требуя, чтобы мы от них «очистились», т. е. остались без союзников и скатились им прямо в пасть. Справа — заговорщики, монархисты, мечтающие о военном диктаторе, о генерале на белом коне: эти нашептывают в уши кадетам и кадето-подобным, что, их же жалеючи, советуют им лучше уйти и оставить нас одних, чтобы не погибнуть вместе с нами, давно на их взгляд обреченными. А теперь вот и люди, вроде Коновалова, говорят то же. Это нам знак: чего не делать. Не сокращать, а расширять свою политическую базу. Не отступаться от коалиции, а обоими руками за нее держаться.

Устами Гоца с нами говорила, в сущности, целая группа т. н. «сибирских циммервальдовцев»: кружок, с которым он тесно сблизился по выходе в вольную команду и работая в газете «Сибирь». В нем были такие люди, как И. Г. Церетели и Ф. И. Дан, и как примыкавшие к ним В. С. Войтинский, Вайнштейн-Звездин и др. Всё это были люди больших, иногда огромных достоинств. Идти с ними плечо в плечо и нога в ногу было легко и радостно.

Но над всеми ими тяготела, часто обеспложивая их работу, одна старая и, на мой взгляд, устаревшая догма. Она гласила, что русская революция обречена быть революцией чисто-буржуазной, и что всякая попытка выйти за эти естественные и неизбежные рамки будет вредной авантюрой. Но если наша революция — в принципе буржуазная, то и «делание» ее выпадает на плечи буржуазии. Заменить ее мы не можем; максимум возможного для нас — буржуазию, призванную делать революцию, поддерживать и бережно подталкивать.

Догма эта сказалась на первых порах властебоязнью: Церетели и его друзья долго упирались перед вхождением в правительство. Из-за этого самая коалиция вышла запоздалой. А когда всё-таки на нее пошли — упорно предоставляли буржуазии идти в коренной упряжи, сами идя «на пристяжке». Если не было «коалициоспособных» представителей буржуазии — довольствовались фигурами, персонально принадлежавшими к буржуазии, но не представляющими ее, как класса. Соглашались на всё, только бы не переобременить плеч трудовой социалистической демократии противоестественной ответственностью за власть, которой догма велит оставаться чужой, буржуазной.

Тщетно наш общий советский «трест мозгов» вырабатывал план «регулируемой смешанной экономики». Тщетно наш чисто-партийный «трест мозгов» разрабатывал законопроект о социализации земли и другие, с ним связанные. Тот и другой пролежали под сукном вплоть до того времени, пока ими не завладели большевики, одно карикатурно исказив, а другое — доведя до абсурда, — и повернули их в бессмертную заслугу самим себе.

Но, конечно, не Г. Е. Львову было угнаться за лихорадочными темпами событий, а тем более — управлять ими. Г. Е. Львов претерпевал революцию. У него не было кадетской догматичности, но не было и кадетского увертливого оппортунизма. Он был поэтому в эпоху революции часто левее кадетов и в общем беспомощнее их. Событиям он часто противопоставлял какое-то фаталистическое безволие, которое почему-то потом смешивали с некоторыми другими слабостями Временного Правительства и окрестили ее «керенщиной».

Он не был враждебен крестьянству; это противоречило бы его земскому гуманитарному крестьянофильству; но когда аграрная революция стала стучаться в ворота, нажим на него земско-землевладельческих кругов стал так силен, что он внезапно поставил ультиматум: или он, или политика министерства земледелия. Впрочем, это был скорее повод для его ухода из правительства, чем истинная причина; он просто к этому времени слишком ясно почувствовал, что, как глава Временного Правительства, он не является и не может быть тем «настоящим человеком на своем настоящем месте в самое настоящее для него время». И он был прав.