Глава 26. Возникновение партии социалистов – революционеров и ее боевой организации.

Глава 26. Возникновение партии социалистов – революционеров и ее боевой организации.

Как ни тяжел был гнет реакции в 1899 и 1900 годах, все же чувствовалось, что недовольство и возмущение правительственным террором растет среди самых различных слоев населения. Это возмущение все чаще вырывалось наружу и принимало самые разнообразные формы протеста. Волна студенческих беспорядков прокатилась в целом ряде университетов и других высших учебных заведений в Петербурге, Киеве, Харькове, Одессе. От времени до времени разгорались рабочие стачки, принимавшие подчас довольно крупные размеры; и даже в деревнях в то время вспыхивали довольно серьезные беспорядки, несмотря на то, что такие беспорядки подавлялись с необыкновенной жестокостью. Словом, перестали бояться жандармов и казацких нагаек.

В 1900 году на петербургскую учащуюся молодежь и на прогрессивную общественность произвела потрясающее впечатление трагическая смерть студентки Ветровой. Было известно, что она была арестована и заключена в Петропавловскую крепость. В чем жандармы ее обвиняли, нельзя было дознаться; невозможно было также выяснить, в каких условиях ее содержали в заточении, но вскоре после ее ареста по Петербургу распространилась страшная весть, что Ветрова себя облила керосином и сожгла себя. Трудно передать, какое неописуемое волнение и какое глубокое возмущение против правительства вызвала эта весть среди университетской молодежи, а также в передовых кругах петербургского общества.

Тотчас же было решено организовать демонстрацию протеста на Казанской площади [15] . Те, которые задумали это выступление, хорошо знали, что полиция и жандармы не остановятся перед самыми свирепыми мерами, чтобы не допустить такой демонстрации на самой парадной петербургской улице – на Невском проспекте. Но грозившая демонстрантам полицейская расправа не запугала никого. И в условленный день и час сотни и сотни студентов и студенток, равно как немалое количество видных общественных деятелей, были уже на Казанской площади, куда им удалось пробраться с неимоверными трудностями, так как вся площадь была оцеплена густым кордоном полицейских и сыщиков. Пробовал кой-кто из толпы обратиться к собравшимся с речами, но полиция и казаки с яростью накинулись на демонстрантов и стали их зверски избивать. Молодежь вела себя геройски, она мужественно оставалась на площади, несмотря на дикие наскоки полицейских, выкрикивая: «Долой самодержавие! Долой палачей!» Но в конце концов она должна была отступить, уведя немало раненых. Многие были арестованы. Пострадали во время этой расправы и некоторые видные общественные деятели. Я помню, что известный писатель и один из редакторов «Русского богатства» Н.Ф. Анненский получил несколько хороших «нагаек», когда он в решительной форме обратился на Казанской площади к одному казацкому офицеру с требованием, чтобы он запретил своим казакам избивать студентов. Анненский сам сообщил нам об этом возмутительном факте, когда он после демонстрации пришел в помещение союза писателей, где находился я и многие другие члены этого союза. И еще несколько писателей в тот вечер пришли в союз писателей с кровоподтеками на лице и синяками на теле. Все были крайне взволнованы и чрезвычайно возмущены невероятной жестокостью, которую проявили полиция и казаки по отношению к демонстрантам; но в то же время мы все, собравшиеся в этот вечер в помещении союза писателей, чувствовали, что с демонстрацией на Казанской площади начинается какая-то новая страница русской истории. Авангард русского освободительного движения, учащаяся молодежь, снова мужественно вступил на путь революционной борьбы. Период пассивного недовольства кончился.

Царское правительство тоже поняло, что демонстрация на Казанской площади была, в сущности, объявлением ему войны, и оно не нашло лучшего способа «успокоить» крайне взволнованную полицейскими зверствами передовую русскую общественность, как издать «указ», в силу которого все студенты, которые примут участие в беспорядках, университетских или политических, подлежали немедленному исключению из учебного заведения и должны были быть отданы в солдаты. Додумался ли до такой гнусности сам Боголепов, тогдашний министр народного просвещения, и царь своей подписью санкционировал эту жестокую меру, или царю кто-то из его окружения посоветовал издать такой дикий указ, но это свирепое распоряжение произвело потрясающее впечатление и в России, и за границей.

Правительство, по-видимому, рассчитывало, что такой крутой указ сразу задушит пробудившиеся революционные настроения, но царь и его советчики ошиблись. Эффект эта мера произвела обратный тому, чего на верхах ожидали, – она была как бы последней каплей, переполнившей чашу терпения подавленного правительственным террором русского общества. Глухое до того недовольство стало прорываться наружу с необычайной силой.

Я припоминаю некоторые факты, характеризующие петербургские настроения в 1900 году. Как-то мне привелось провести вечер у покойного В.А. Мякотина, выдающегося историка и близкого сотрудника «Русского богатства». Гостей у Мякотиных в тот вечер было около 25–30 и в их числе был также Н.К. Михайловский. Большинство публики состояло из студентов и студенток. Обсуждали общее положение в России и жестоко критиковали политику царского правительства.

Михайловский почти все время молчал, хотя очень внимательно прислушивался к разговорам молодежи. Но вот один студент обратился к нему с вопросом: что он думает о политическом положении России и как следует бороться с свирепствующей в стране правительственной реакцией. Михайловский задумался ненадолго, а затем ответил студенту приблизительно следующее: «Собственно говоря, я должен был бы уклониться от ответа на ваш вопрос, но вы вынуждаете меня высказать мое мнение, и я говорю вам: есть одно только средство обуздать правительственную реакцию – это террор. Мне было очень трудно сказать вам то, что я думаю, потому что раз я считаю террор самым действительным средством борьбы против царского гнета, то я первый обязан совершить террористический акт».

Все умолкли. Чувствовалось, что ответ Михайловского был не случайно выраженным мнением, а чем-то гораздо более серьезным – он звучал, как лозунг.

Еще один факт. В Петербурге в 1900 году существовал «салон» известной баронессы Икскуль-Гильдебранд. Баронесса была очень красивой и умной женщиной и имела большие связи среди сановной русской бюрократии. Она была в дружеских отношениях с министрами, влиятельными генералами и т. д., но в то же время баронесса поддерживала знакомство и с русскими прогрессивными и даже радикальными писателями, профессорами, художниками; она собирала крупные суммы с благотворительной целью, и у нее же можно было получать немалые деньги на нелегальные предприятия. Благодаря своим большим связям, она также нередко добивалась облегчения участи политических заключенных и ссыльных. Какими чарами она завоевывала сердца высокопоставленных сановников – это был ее секрет, но с нею весьма считались, и она добивалась того, чего никто другой не мог добиться.

Особый, своеобразный характер ее «салону» придавало то обстоятельство, что там Михайловский мог встречаться с Горемыкиным, а старый революционер Иванчин-Писарев, генеральный секретарь «Русского богатства», с Дурново. И они не только встречались, но вели очень серьезные беседы даже на острые политические темы. Однажды Иванчину-Писареву привелось вести беседу о реакционной политике Николая II с Дурново. Это происходило в том же 1900 году. И легко себе представить, как удивлен и поражен был Иванчин-Писарев, когда Дурново разразился приблизительно такой тирадой:

«Они там (в правительственных верхах), совершенно слепы. Царь и его окружение не отдают себе отчета, что они своей гибельной политикой ведут Россию к страшной революции. Они игнорируют самые насущные нужды русского народа и доведут его до отчаяния. Надо им открыть глаза, и для этого есть одно только средство – террор».

Иванчин-Писарев просто не верил своим ушам. Но это был факт. Дурново оказался горячим сторонником антиправительственного террора. Конечно, в устах этого высокопоставленного сановника проповедь террора была диким парадоксом, если не провокацией. Все же он высказал мысль, которая, по-видимому, висела в воздухе. Иванчин-Писарев со свойственной ему ядовитой иронией не раз рассказывал своим друзьям об этом необыкновенном своем разговоре с Дурново. В терроризме Дурново, конечно, была и смешная сторона, но он вместе с тем как нельзя ярче вскрывал трагедию, которую тогда переживала Россия.

Опубликованный Боголеповым царский указ, грозивший студентам солдатчиной за участие в беспорядках, не мог не вызвать надлежащего ответа, он не мог остаться безнаказанным. И ответ этот был дан: Карпович, убивший Боголепова, как бы снял с униженной России позор этого указа.

Я припоминаю, с каким чувством нравственного удовлетворения прогрессивные общественные круги встретили выстрел Карповича. Хорошие, очень добрые люди, не способные, как говорится, муху обидеть, радовались, что Боголепов поплатился жизнью за свое жестокое отношение к учащейся молодежи. Это одна из психологических загадок, которую очень трудно объяснить. Вечером того дня, когда Боголепов был убит, я пошел в союз писателей, чтобы узнать подробности этого террористического акта, и я видел собственными глазами, как многие горячо поздравляли друг друга по случаю героического акта Карповича. Некоторые при этом даже целовались. Слишком глубока была рана, нанесенная Боголеповым русскому обществу, а Карпович был тем героем, который 14 февраля 1901 года поставил на карту свою жизнь, чтобы доказать, что чувства святого негодования и справедливости еще живы в России. К счастью, виселица миновала Карповича. Даже особый царский суд не решился вынести ему смертный приговор – и дал ему 20 лет каторги.

Последствия террористического акта Карповича были весьма важные. Он поднял оппозиционные настроения в широких кругах русского общества и консолидировал революционную энергию, которая незаметно скоплялась по всей стране в течение целого ряда лет. Неслучайно как раз в этом же 1901 году Гершуни взял на себя очень трудную и ответственную задачу создать в России новую революционную партию, которая должна была быть достойной продолжательницей «Народной воли». Разрозненные группки старых народовольцев и молодые революционеры, разбросанные по всей России, почувствовали потребность объединиться; они почувствовали, что пришло время снова возобновить борьбу с царским самодержавием, борьбу, столь трагически прерванную в 80-х годах. И, как известно, почва оказалась настолько подготовленной, что организаторскому таланту Гершуни и еще нескольких самоотверженных революционеров удалось уже в конце 1901 года создать новую партию социалистов-революционеров, которой суждено было сыграть очень важную роль в русском освободительном движении и в двух русских революциях – 1905 и 1917 годов, совершенно изменивших лик России.

Одновременно с возникновением партии социалистов-революционеров была создана и ее боевая организация. Творцом и вдохновителем этой необыкновенной организации был тот же Гершуни, который вносил в ее деятельность весь свой революционный пафос, свою высокую мораль и свою неукротимую энергию. Первым крупным выступлением новой партии было убийство министра внутренних дел Сипягина. Этот террористический акт произвел в Петербурге впечатление разорвавшейся бомбы. Смятение и страх охватили правительственные круги; напротив, в русском обществе это событие было встречено ликованием. Эта радость не выявлялась в таких экспансивных формах, как после убийства Боголепова, но она, пожалуй, была глубже и серьезнее. Тот факт, что в России снова народилась революционная партия, которая имела мужество вступить с царским правительством в борьбу не на жизнь, а на смерть, героическая и кристально чистая фигура Балмашева, который так спокойно и с таким достоинством совершил этот террористический акт, зная, что он за это заплатит своей жизнью, – все это вызывало удивление и будило надежду, что от успехов или неудач новой революционной партии, быть может, будут зависеть грядущие судьбы России. Многие чувствовали, что если бы партии социалистов-революционеров удалось консолидировать революционную энергию, которая накопилась в рабочих массах и которая таилась глубоко в сердцах изголодавшихся и угнетаемых крестьян, то дни царизма в России были бы сочтены.

Почему боевая организация партии социалистов-революционеров направила свой первый смертельный удар против Сипягина? А потому, что этот царский слуга позволил себе особенно злостно издеваться над русским обществом. Он позволил себе с подчеркнутым презрением бросить вызов всей стране, и этот вызов не мог остаться безнаказанным.

Два раза он надругался над лучшими чувствами русского общества: после вышеописанной демонстрации на Казанской площади Сипягин не нашел лучшего способа успокоить взволнованную совесть лучших русских людей, как обратиться ко всему петербургскому населению с угрозой, «что он зальет улицы Петербурга кровью, если кто-нибудь осмелится снова организовать уличную политическую демонстрацию». Это обращение вызвало даже среди умеренных людей бурю негодования. Но ослепленный своей злобой и ненавистью ко всякому выявлению свободной мысли, Сипягин позволил себе еще одну неслыханную гнусность, а именно, когда союз писателей обратился к нему с коллективным протестом против зверской расправы, которую полиция учинила над молодежью на Казанской площади, то он, царский министр внутренних дел, обязанный охранять жизнь и здоровье всех российских граждан, довел до сведения союза писателей, «что он отучит их не только писать крамольные протесты, но даже думать». Это был стиль Малюты Скуратова, и партия социалистов-революционеров, спасая часть России, вынесла Сипягину смертный приговор.

Так началась полная самопожертвования деятельность новой революционной партии.

*?*?*

Взятую мною на себя по поручению Правления юго-восточных железных дорог работу я закончил на исходе 1900 года. Мирославский (начальник главного коммерческого отдела) ее весьма одобрил и посоветовал мне снести ее в редакцию журнала «Экономическое обозрение», который издавал тогда железнодорожный департамент министра финансов. «Ваша работа, – сказал мне Мирославский, – представляет значительный интерес для каждого серьезного железнодорожного деятеля, и я уверен, что М.М. Федоров, редактор “Экономического обозрения”, охотно будет ее печатать». Федоров был независимым и либерально настроенным человеком, поэтому я со спокойной душою пошел к нему со своею рукописью. Как это и предвидел Мирославский, Федоров сразу заинтересовался моей работой, а спустя несколько дней он меня уведомил, что он с удовольствием будет печатать мое исследование в своем журнале. Более того, он выразил готовность издать все мои статьи (их было пять или шесть) в виде отдельной книги. Само собою разумеется, что я принял его предложение с благодарностью. И через несколько месяцев я получил из редакции «Экономического обозрения» несколько сот экземпляров моей книги, носившей довольно длинный и утомительный заголовок: «Роль железных дорог и водных путей сообщения в грузовом транспорте Волжского района».

Как только моя работа о навигационных тарифах была закончена, Мирославский поручил мне разработать другую исследовательского характера тему, и тут же он снова мне заявил, что я могу вести свою работу дома или в библиотеке. На место службы я могу являться, когда я сочту это нужным. Все же я довольно часто заглядывал в главный коммерческий отдел. Я чувствовал, что должен там показываться, чтобы мои сослуживцы не думали, что моя должность не больше, чем синекура. Во всяком случае, своим временем я мог располагать довольно свободно, и это меня как нельзя лучше устраивало, так как я к тому времени набрал на себя немало разнообразных занятий. Моя адвокатская практика тоже разрослась, и я должен был иметь достаточно свободного времени, чтобы посещать канцелярии министерств и Сената.

Писал я также регулярно для «Петербургских ведомостей» по вопросам инородческому, переселенческому и о Сибири вообще. Но в начале 1902 года у меня произошел конфликт с редактором «Петербургских ведомостей» князем Ухтомским, и в результате этого конфликта я решительно порвал и с князем, и с его газетой.

А произошел этот разрыв по следующему поводу.

Как это было мною уже указано в одной из предыдущих глав, я стал сотрудничать в «Петербургских ведомостях» по следующим соображениям. Во-первых, эта газета отличалась независимостью своих взглядов; во-вторых, ее редактор очень гуманно и человечно относился к «униженным и обойденным» сибирским инородцам и, наконец, в-третьих, газета занимала весьма приличную позицию по отношению к евреям и еврейскому вопросу.

Близкое участие в газете таких радикалов, как Григорий Шрейдер и Евгений Ганейзер, тоже было гарантией, что в ней даже случайно не появятся могущие нас скомпрометировать статьи. И так оно и было в течение нескольких лет. Но оказалось, что на высокопоставленную особу, да еще близкого друга реакционного царя всецело полагаться нельзя.

Однажды я раскрываю «Петербургские ведомости» и наталкиваюсь на большую статью «Арийцы и евреи». Автор этой статьи некий Беренс мне был совершенно неизвестен. Стал я читать эту статью, и волосы стали у меня дыбом. Это был гнуснейший антисемитский памфлет, полный самой злостной клеветы и лютой ненависти к евреям. Это была самая низкопробная антисемитская демагогия. С безграничным бесстыдством профессионального лжеца Беренс обвинял евреев в самых страшных преступлениях.

Естественно, что эта погромная статья меня возмутила до глубины души. Я был вне себя, что эта гнусность была напечатана в газете, в которой я сотрудничаю, в газете «гуманного» князя Ухтомского. Само собою разумеется, что я тут же решил порвать с газетой, но вместе с тем я чувствовал потребность рассчитаться как следует с Беренсом. И я написал статью под заглавием «Ответ г-ну Беренсу» и потребовал от Ухтомского, чтобы он ее напечатал в одном из ближайших номеров «Петербургских ведомостей». Мне казалось, что элементарное чувство справедливости должно было подсказать Ухтомскому, что он обязан дать место моей статье в своей газете. Но князь и тут обманул мои ожидания: он решительно отказался напечатать мой ответ. Тогда я окончательно порвал с ним всякие сношения, унося в сердце чувство глубочайшего разочарования: я считал князя честным и порядочным человеком и так жестоко обманулся.

Однако помириться с мыслью, что мой ответ Беренсу не увидит света, я не мог. Литературный погромщик не должен был остаться безнаказанным. Но какая газета решится напечатать мой «ответ», чрезвычайно резкий и негодующий, когда антисемитская политика царского правительства развязала все темные силы и вынуждала к молчанию даже либеральную прессу? Какая повседневная газета возьмет на себя риск опубликовать мою статью, которая и по содержанию и по тону являлась уничтожающим обвинительным актом против всякого антисемитизма? К великой моей радости, такая мужественная газета нашлась. Это был «Северный курьер», на характеристике которого стоит остановиться подробнее.

В России в то время существовало очень мало либеральных газет, а те, которые выходили, были весьма умеренного направления. Тема «евреи» была весьма наболевшей, но в то же время очень опасной, а потому либеральные газеты ее чаще всего замалчивали. Даже «Русские ведомости», столь ярко выраженная демократическая газета, с большой осторожностью и очень редко затрагивали ее. Но в 1900 или 1901 году, не помню точно, появилась в Петербурге очень смелая газета «Северный курьер», тон которой немало удивлял читающую публику. Ее редактором и издателем был князь В.В. Барятинский. Но фактически руководил газетой педагог Арабажин, хороший администратор и к тому же даровитый журналист.

Род Барятинских был одним из очень старинных аристократических родов в России. В течение столетий Барятинские стояли очень близко к царскому трону. Сам князь В. В. Барятинский, редактор «Северного курьера», был с юных лет интимным другом наследника Николая в детские свои годы и часто проводил с ним вместе целые дни в играх и забавах. Позже князь Барятинский несколько отдалился от дворцовых кругов. Страстный любитель литературы и искусства, он стал сам литератором. Он написал несколько комедий, имевших успех на петербургских сценах. Он женился также на талантливой актрисе Лидии Яворской и основал свой театр, который носил название: театр Лидии Яворской. Все это весьма сблизило князя Барятинского и его жену с литературными и художественными кругами. В их салоне в определенные дни можно было встречать знаменитых писателей, художников, музыкантов, преимущественно либерального и радикального образа мыслей. Бывали на этих вечерах и известные марксисты и старые народовольцы.

Само собою разумеется, что такие предосудительные знакомства Барятинского весьма шокировали придворные круги, и они не скрывали своего охлаждения к нему, но род Барятинского пользовался еще при дворе большим влиянием, и этот престиж его спасал до поры до времени «Северный курьер» от административных скорпионов.

И вот этот привилегированный «Северный курьер» охотно предоставил свои столбцы для моего «ответа г. Беренсу». Арабажин это сделал с особым удовольствием, так как моя статья через Беренса обрушивалась на «Петербургские ведомости».

Так один князь загладил грех другого князя.

Статья моя, по-видимому, была удачно написана, так как редакция «Северного курьера» получила довольно много благодарственных писем от студентов-евреев и даже еврейских организаций. Авторы некоторых из этих писем просили выразить составителю статьи особую признательность за его смелое выступление. В петербургских еврейских кругах моя статья тоже произвела весьма благоприятное впечатление, в результате чего Александр Исаевич Браудо меня пригласил принять участие в работе нелегального «бюро прессы», которым он руководил с редким умением и преданностью. Здесь же мне хочется отметить что после успеха, который имел мой «ответ Беренсу», редакция «Северного курьера» мне предложила писать для газеты передовые статьи на разные темы. Я охотно принял ее предложение, так как эта работа мне была по душе. К сожалению, мое сотрудничество в «Северном курьере» длилось недолго, так как, кажется, в том же 1902 году власти закрыли газету.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.