Глава 4 Бесконечный переход

Глава 4

Бесконечный переход

Мемель (Неман) остался уже в сорока километрах позади. Бесконечные колонны солдат, одетых в форму защитного цвета, устало шли вперед под палящими лучами полуденного солнца. С сухими, распухшими и потрескавшимися губами, покрасневшими воспаленными глазами и покрытыми пылью изможденными лицами солдаты двигались на восток. У всех у них было только одно желание: иметь возможность где-нибудь прилечь и поспать хоть несколько часов. Но бесконечный марш неумолимо продолжался – по шоссе и песчаным проселочным дорогам, по лесам и полям. Наши разведывательные подразделения – кавалерийский эскадрон и подразделение самокатчиков – были уже далеко впереди. Они обеспечивали безопасность на всем маршруте продвижения и преследовали по пятам отступавшего противника, который на нашем участке фронта постоянно оказывал упорное сопротивление, сковывавшее наше продвижение.

Всякий раз, когда мы проходили через населенные пункты, лежавшие у дороги, мы чувствовали резкое изменение в поведении местного населения. По сравнению с первыми двумя днями наступления изменение было просто разительным. С самого начала мы продвигались по безлюдным дорогам и опустевшим деревням. Но потом огромные толпы литовцев заполнили весь маршрут продвижения наших войск. Люди радостно махали нам руками, все были охвачены ликованием. Сельские жители бросали нашим солдатам сигареты, приносили кувшины с холодной водой и молоком, угощали свежеиспеченным хлебом. По радостной надежде, светившейся в их глазах, было видно, что они охотно делятся с нами тем немногим, что было у них самих. То тут, то там под теплым летним ветром развевались желто-зеленые литовские флаги. Литовцы тоже верили в победу германского оружия. Их знамена являлись символом новой свободной Литвы.[16] Так крепка была их вера в то, что русские никогда больше не вернутся на их родину, на берег Балтийского моря.

Вскоре после полудня батальон сделал привал в тени раскинувшегося вдоль дороги леса. Подложив под голову сумки с противогазами, камни или вытянутую руку, солдаты мгновенно засыпали. С каждым привалом работы у меня только прибавлялось. Перед перевязочным пунктом постоянно выстраивалась длинная очередь солдат, стерших в кровь ноги. Сегодня было даже несколько случаев теплового удара. Я вскрывал слишком большие мозоли на ступнях, накладывал на больные места компрессы, делал уколы от теплового удара. В особенно тяжелых случаях я выписывал освобождение от пешего марша: солдат имел возможность в течение двух-трех дней ехать в кузове автомашины сопровождавшего нас обоза.

Еще одной напастью для нас оказалась загрязненная питьевая вода. Хотя наши солдаты и были многократно привиты от тифа, паратифа и дизентерии, мы не имели права рисковать. Пока на полевой кухне готовили достаточное количество чая, санитарная рота обеспечивала личный состав батальона питьевой водой, которая была очищена в специальном фильтровальном аппарате. Был отдан приказ, строго-настрого запрещавший всем пить некипяченую или непрофильтрованную воду.

Конечно, было непросто удержать измученного жаждой солдата, вдоволь наглотавшегося дорожной пыли, от того, чтобы не пить воду из первого же попавшегося источника. Было невозможно этого добиться и с помощью одного лишь строгого приказа командира батальона. Эту проблему со свойственным ему остроумием решил Мюллер. Однажды утром несколько пехотинцев нашли рядом с деревенским колодцем какие-то странные ампулы. Когда они принесли их в медсанчасть, я исследовал их и установил, что они совершенно безвредны. Однако в ротах быстро распространился слух, что это были ампулы с ядом, которым русские отравили воду во всех колодцах в округе. Разумеется, никто из нашего медицинского персонала не стал опровергать этот слух. Вечером Мюллер и Дехорн привели ко мне с торжествующим видом шестерых солдат. Павшие духом солдаты сознались, что пили воду из «отравленного» колодца. Одним из них оказался Земмельмайер из Кёльна, любимый всеми весельчак и балагур, который к тому же был помощником нашего повара, что извиняло его за допущенный проступок еще меньше, чем всех остальных.

– Как вы выявили их? – спросил я у Мюллера, отведя его в сторонку.

– Да очень просто, герр ассистенцарцт! Я рассказал всем, что при своевременном лечении мы сможем спасти жизнь каждого солдата, который пил воду из «отравленного» колодца, – в противном случае он, скорее всего, умрет.

– И что же прикажете нам делать с ними? Теперь вы врач, Мюллер!

– Может быть, поставить им клизмы и промыть желудок, а потом дать касторки? – предложил он.

Услышав это, Дехорн расхохотался.

– Да вы настоящий коновал, Мюллер! – с деланым возмущением заметил я. – Думаю, что после такого изматывающего перехода солдаты слишком устали, чтобы выдержать лечение такими лошадиными дозами! Дайте каждому из них по три ложки активированного угля и по одной ложке касторового масла. Это им не повредит, а лишь послужит хорошим уроком на будущее! – подытожил я.

На следующее утро к нам в медсанчасть обратились еще восемнадцать перепуганных солдат и попросили у Мюллера «противоядия». После этого к нам с жалобами обращались только повара, поскольку теперь на каждом привале они были вынуждены работать до упаду, чтобы напоить всех измученных жаждой солдат чаем и кофе.

Километр за километром мы продолжали двигаться вперед. Справа (южнее) от нас остался город Гродно, мы же направились в сторону Лиды. Снова над головами бойцов нашего батальона пролетели русские самолеты – вероятно, их целью были мосты через Мемель (Неман), оставшиеся далеко позади нас. Наши зенитчики открыли по ним яростный огонь, и в бездонном голубом небе поплыли маленькие белые облачка от разрывов. Но шедшие в походных колоннах солдаты слишком устали, чтобы замечать еще что-то, что не касалось непосредственно их самих.

Мысли каждого солдата были прикованы лишь к следующему шагу, который он должен был сделать, к трудностям дороги, к мозолям на ногах, к сухости в горле и к тяжести снаряжения. Только бы дойти до следующего привала, чтобы хоть несколько часов не переставлять налившиеся свинцом ноги, – об этом мечтал каждый боец. Больше не было слышно ни пения, ни смеха, ни внятного разговора. Походная колонна двигалась в полном безмолвии. Время от времени приходилось совершать небольшие вылазки на одно из близлежащих полей. Они всегда проводились с надлежащей тщательностью. Но уже не энтузиазм и всеобщее воодушевление, а лишь дисциплина заставляла измотанный батальон держаться вместе.

Раскаленное солнце медленно опустилось за горизонт. Над дорогой висели плотные клубы пыли. Колонна продолжала двигаться на восток.

В наступившей темноте каждый втайне уже желал, чтобы русские наконец остановились и начали обороняться. Мы желали, чтобы произошло хоть что-нибудь, все равно что. Пусть это будет что-то такое, что в конце концов остановит этот бесконечный переход с его невыносимой монотонностью, даже если это будет кровавый бой. Наконец в 11 часов вечера поступил приказ остановиться на ночлег на большом крестьянском хуторе. В этот день мы снова прошли более шестидесяти километров.

Ближе к полуночи из штаба полка прибыл связной с донесением, что следующий день объявлен для нашего батальона днем отдыха. Многие солдаты уже крепко спали, а те немногие из них, которые еще бодрствовали, встретили эту новость бурным ликованием. Однако, как бы громко ни звучали их крики радости, они оказались не в состоянии разбудить спящих боевых товарищей.

На следующее утро солдаты, купавшиеся в пруду рядом с хутором, радостными криками и свистом приветствовали симпатичную доярку, направлявшуюся в коровник. После крепкого ночного сна мысли солдат снова потекли в более привычном русле. Хорошенькой доярке такое повышенное внимание, пожалуй, даже понравилось. Поскольку сегодняшний день был объявлен свободным от марша, я временно отменил приказ о запрете купания и мытья ног. Те военнослужащие батальона, которые не купались в пруду, собрались у колодца и мылись, раздевшись до пояса, стирали носки или портянки, занимались личной гигиеной или штопали свое обмундирование. Среди всего личного состава царило радостное настроение.

Уже в течение двух дней вдали раздавался приглушенный грохот орудий. Шум боя доносился из одного и того же места, и многие из нас задавались вопросом, почему там наши войска не продвигаются вперед. Однако, как мы позже выяснили, причины для беспокойства не было. С позавчерашнего дня под Белостоком были окружены две русские армии, которые тщетно пытались прорвать стальное кольцо окружения, неумолимо сжимавшееся вокруг них. А канонада доносилась из осажденного нашими боевыми товарищами форта «Гронно», относящегося к крепости Белосток.

Перед медсанчастью выстроилась длинная очередь солдат с тщательно вымытыми ногами, которые ожидали медицинской помощи. Наконец-то я мог спокойно, без всякой спешки заняться ими!

Я смазывал йодом небольшие мозоли и заклеивал их пластырем. Крупные мозоли я дезинфицировал и вскрывал. С гнойных мозолей удалялась кожа, рана очищалась, и на нее накладывалась тонкая повязка, чтобы люди снова могли носить сапоги. Еще никогда в жизни я не срезал столько лоскутов кожи за один день. Кроме пациентов, имевших проблемы с ногами, ко мне обратилось несколько человек с кишечными заболеваниями – очевидно, эти парни все-таки напились грязной воды! Одного человека лягнула лошадь, двое других страдали от конъюнктивита, вызванного продолжительным нахождением в густой пыли во время долгого перехода. Однако в общем и целом люди хорошо выдержали первые три дня похода, так действовавшего нам на нервы. Лишь нескольких пациентов пришлось отправить в тыл в санитарную роту. Я считал своей обязанностью предоставить в распоряжение Нойхоффа батальон здоровых солдат, когда действительно начнутся реальные боевые действия. Мы не могли позволить себе нести потери уже в это время.

Обнаженный по пояс обер-лейтенант Штольце проводил послеобеденное время за тем, что, восседая на охапке соломы, уплетал жареную картошку. Неожиданно во двор хутора, отчаянно жестикулируя, вбежал литовский крестьянин. «Подойди сюда!» – крикнул ему Штольце и знаками подозвал его к нам. Мы не поняли ни одного слова из того, что он нам говорил, кроме несколько раз повторенного «Русски! Русски!». При этом он показывал рукой в сторону опушки леса, находившегося метрах в двухстах от нас.

– Там русские солдаты! – решил Хиллеманнс.

– Наверняка их там немного! – с набитым ртом невнятно промычал Штольце, продолжавший невозмутимо жевать аппетитно хрустевшую картошку. Он взял свой автомат, рассовал по карманам несколько гранат, подозвал к себе десяток своих бойцов и, все еще по пояс голый, отправился к лесу. Уже минут через пятнадцать, весело помахивая рукой, он вернулся назад. Его люди гнали перед собой троих пленных: русского офицера и двух солдат.

Пленных допросили в жилой комнате крестьянского дома. Переводчик, не слишком хорошо владевший русским языком, делал все, что в его силах, Ламмердинг вел протокол допроса. Постепенно нам действительно удалось выудить из трех иванов то, что мы хотели знать.

Наше внезапное нападение 22 июня застало этих русских врасплох, когда они спали в своем бетонном доте на демаркационной линии. Они утверждали, что сначала ничего не знали о том, что уже идет война между Германией и Россией. И только тогда, когда противотанковые снаряды начали сотрясать стены их дота, они решили защищаться. Но наши войска предоставили им мало возможностей для этого. Колонны немецких солдат одна за другой просто проходили мимо их дота дальше в глубь русской территории, и вскоре они поняли, что находятся в безвыходном положении. К вечеру красноармейцы совсем пали духом и с наступлением темноты незаметно выскользнули из дота, чтобы пробиться к новым русским оборонительным позициям. Когда Штольце со своими солдатами взял их в плен, они уже четыре дня и три ночи блуждали по окрестным лесам. Теперь они совершенно выбились из сил и изголодались до такой степени, что покорно смирились с участью пленных.

Вскоре после этого на моем «Мерседесе» вернулся Вегенер и привез с собой юного лейтенанта, который был переведен в наш батальон вместо погибшего Штока. Его фамилия была Больски. Вскоре она стала его проклятием, так как он получил прозвище Польски, которое приводило его в бешенство. Его семья была родом из Прибалтики, а одна из бабушек была англичанкой, и сам он одинаково сильно ненавидел как русских, так и поляков. Очевидно, поэтому он считал необходимым при каждом удобном случае подчеркивать, что является добропорядочным немцем из Восточной Пруссии.

Нойхофф перевел его в 12-ю роту, так как Кагенек должен был сначала взять его под свое покровительство. А поскольку сам Кагенек был стопроцентным чистокровным немецким дворянином, то Больски начал еще активнее убеждать каждого в том, что и он сам является стопроцентным немцем, – если, конечно, находил кого-то, кто был готов его слушать.

Незадолго до захода солнца мы вдруг услышали нежные звуки лютни, доносившиеся из покосившейся избушки, стоявшей недалеко от нашего дома. Отправившись туда, мы с Ламмердингом увидели старого литовца, который что-то играл для окруживших его нескольких наших солдат. Со своей длинной белоснежной бородой он был похож на барда из доисторических времен. Мы попросили его зайти в большой крестьянский дом и что-нибудь сыграть для всех нас. И вот он сидел перед старинной русской печью и пощипывал струны своей лютни. Вокруг него или прислонившись к стене в почтительном молчании стояли солдаты и офицеры, внимавшие его искусству.

Словно из далеких, неизведанных глубин полились диковинные аккорды, сначала робко и неуверенно, а затем сливаясь в чудесную складную мелодию. Печальную, почти меланхолическую, но без намека на болезненность. Эти жалобные мелодии были как будто выражением души живущего на границе и столетиями угнетаемого народа. Но постепенно звучание музыки неуловимо изменилось. Теперь из простого инструмента вырывались пульсирующие, агрессивные звуки, звучавшие в бешеном, все убыстряющемся ритме. До этого момента неподвижные черты лица старика и его безучастные глаза, которые, казалось, уже ничего не искали в этом мире, внезапно ожили. В глазах вспыхнул страстный внутренний огонь. И старик запел на своем непонятном нам языке. Его голос был по-старчески надтреснутым, однако необычайно выразительным. Казалось, что своей песней старик хотел выразить благодарность своего народа, который наконец вновь обрел долгожданную свободу.

Как жаль, что административные органы, прибывшие после нас в Литву и взявшие на себя управление страной, так редко прислушивались к этому призыву к свободе. Многие жители Прибалтики добровольно сражались в дивизиях войск СС. Но какое бы воодушевление мы вызвали у местного населения, если бы активнее призывали его помочь нам в нашей борьбе с коммунизмом. Вот где можно было бы создать неисчерпаемый запас сил, готовых на все в борьбе с ненавистным врагом.

Послушав игру и пение старого литовца, некоторые солдаты, пользуясь случаем, принялись с нескрываемым любопытством осматривать внутреннее убранство крестьянского дома. Они особенно потешались над огромной каменной печью, стоявшей в середине жилой комнаты. Она была квадратной, с открытым очагом для разведения огня и множеством ниш, в которых стояли простые горшки. Эта массивная печь делила жилую комнату на два полуизолированных помещения.

– Эй, дедуля! – раздался голос одного из солдат. – Должно быть, у вас, литовцев, большие семьи! Зачем тогда вам такие огромные печи?

Старик достаточно хорошо знал немецкий язык, чтобы понять солдата. Он загадочно улыбнулся.

– Этой зимой вы еще будете в России? – спросил он своим слабым голосом.

– Возможно!

– Вот тогда вы сами поймете зачем! И возможно, тогда вам будет уже не до смеха!

* * *

В половине третьего ночи мы уже снова двигались маршем на восток. Дорога, как никогда прежде, была просто ужасной. В темноте она превратилась в настоящий кошмар с крутыми подъемами, заполненными водой выбоинами и глубокими разъезженными колеями. То и дело ночь оглашалась громкими криками ездовых. Бедные парни выбивались из сил, пытаясь провести упряжки лошадей через глубокие ямы в песчаном грунте и преодолеть крутые подъемы. Приходилось постоянно делать короткие передышки, чтобы дать немного отдохнуть выбившимся из сил лошадям. Затем снова натягивались поводья, и измученные животные с вздымавшимися, лоснящимися от пота боками снова принимались тянуть свои тяжелые повозки. Оси перегруженных повозок жалобно скрипели в ночи. Их колеса постоянно застревали в глубоком песке.

Лучшие из имевшихся определенно не очень хороших автодорог были предназначены для передвижения наших моторизованных дивизий и артиллерийских дивизионов. Пехотные подразделения, имевшие в своем распоряжении в основном гужевой транспорт, были вынуждены обходиться проходившими параллельно им проселочными и объездными дорогами. Однако стремительное наступление на восток должно было продолжаться! Оно ни в коем случае не должно было застопориться!

Два из трех взводов каждой роты отряжались для того, чтобы сопровождать тяжело нагруженные повозки и в случае необходимости подталкивать их в труднопроходимых местах в качестве своеобразной «команды толкачей». Как только какая-нибудь повозка замедляла ход, солдаты тотчас бросались к ней. Они хватались за спицы колес и налегали на них всем телом, чтобы заставить колеса вращаться. Встало солнце, а наш изматывающий марш все продолжался и продолжался. Действуя согласованно, лошади и люди выбивались из последних сил, чтобы заставить тяжелые повозки двигаться вперед. Солдаты сняли мундиры и нательные рубахи, пот струился ручьями по их натруженным спинам, бурая дорожная пыль оседала на них и быстро затвердевала под палящими лучами солнца, превращаясь в корку. Проходил час за часом. Время от времени один из взводов, используемый в качестве «команды толкачей», заменялся третьим, и тогда взмокшие солдаты этого взвода воспринимали изматывающее, монотонное движение в походном строю как долгожданное облегчение.

Солнце зашло и наступила ночь, но мы продолжали тащиться вперед, проклиная нашу песчаную дорогу, усеянную камнями. В половине третьего ночи мы наконец добрались до места отдыха. Этот бесконечный переход продолжался ровно двадцать четыре часа, и за это время у нас было только два коротких привала. Всего лишь несколько часов спустя мы снова были на ногах и продолжили путь по холмам, лесам и полям, углубляясь все дальше в бескрайние просторы этой огромной страны. Даже до конца не осознавая этого, мы день за днем преодолевали огромные расстояния.

30 июня, на девятый день войны, к нам поступило первое официальное сообщение о положении дел на других участках фронта нашей армии. Это была выдержка из приказа генерала Штрауса, командующего 9-й армией, в состав которой входили и мы. Нойхофф передал это сообщение Ламмердингу, который громко зачитал его вслух продолжавшему походное движение батальону.

«9-й армии во взаимодействии с 4-й армией и двумя танковыми группами (3-й ТГр Гота и 2-й ТГр Гудериана. – Ред.) удалось окружить и уничтожить под Белостоком крупные силы русских войск. Противник потерял около 100 тысяч пленными, его потери убитыми и ранеными были еще больше. В качестве трофеев мы захватили 1400 танков и 550 орудий. Разгромленные вражеские армии оставили в лесах огромное количество военного имущества и боевой техники. Закончившееся сражение в котле под Белостоком явилось лишь началом планомерного уничтожения частей Красной армии в районе между Белостоком и Минском».

Слушая эти победные реляции, мы, не прерывая движения, жадно хватали ртом раскаленный воздух. «Эти цифры заставят весь мир в изумлении затаить дыхание!» – заметил Нойхофф, не скрывая своего ликования.

* * *

И в последующие дни продолжался этот бесконечный переход. В такую же летнюю удушливую жару, по таким же ужасным дорогам. Правда, теперь уже не было русских стрелков, притаившихся где-нибудь в засаде, и нам не нужно было совершать внезапные вылазки для прочесывания окрестных полей. Части Красной армии обратились в паническое бегство. Согласно всем поступавшим к нам сообщениям, мы так неотступно преследовали разгромленного противника, что даже трудно было себе представить, как он сможет остановиться и оказать нам сопротивление, пока мы не постучимся во врата Москвы.

2 июля Кагенек где-то раздобыл номер солдатской газеты от 30 июня 1941 года. Газета называлась «Прорыв» и была издана одним из подразделений военных корреспондентов. Поскольку, постоянно находясь на марше, мы не могли слушать последние известия, в этой газете нам удалось прочесть первое подробное сообщение о событиях на всем Восточном фронте. Уже на следующем привале Кагенек зачитал нам это сообщение вслух, но сначала только набранные крупным шрифтом заголовки.

«ПОБЕДОНОСНОЕ НАСТУПЛЕНИЕ НА ВОСТОЧНОМ ФРОНТЕ – КОНТРУДАР В ПОСЛЕДНЮЮ МИНУТУ – УДАР В МОМЕНТ СТРАТЕГИЧЕСКОГО СОСРЕДОТОЧЕНИЯ И РАЗВЕРТЫВАНИЯ РУССКИХ ВОЙСК – МОЩНЫЕ ПОГРАНИЧНЫЕ УКРЕПЛЕНИЯ ПРОРВАНЫ УЖЕ В ПЕРВЫЙ ДЕНЬ – СИЛЬНЫЕ РУССКИЕ АРМИИ ОКРУЖЕНЫ – ПОПЫТКИ ПРОРЫВА РУССКИХ ВОЙСК ИЗ ОКРУЖЕНИЯ СОРВАНЫ – УНИЧТОЖЕНО БОЛЕЕ 4100 ВРАЖЕСКИХ САМОЛЕТОВ И ТАНКОВ – БРЕСТ-ЛИТОВСК[17] ПАЛ – ВИЛЬНО[18] И КОВНО[19] В НАШИХ РУКАХ!»

Все наши солдаты с огромным вниманием слушали отчеты о боях первых восьми дней, которые читал Кагенек. Эти новости поступили как раз вовремя. Некоторые из наших бойцов, измученных постоянными переходами, уже начали сомневаться в том, было ли оправданным нападение на Россию. Теперь все сомнения были развеяны. Теперь каждому из нас стало совершенно ясно, что Германия была вынуждена нанести упреждающий удар в момент стратегического сосредоточения и развертывания советских войск. Подобная концентрация войск под командованием такого человека, как Сталин, была слишком опасна для нашей родины.[20]

Кагенек зачитал последние строчки сообщения: «Целые эскадрильи советских самолетов были уничтожены на земле, на их же собственных аэродромах. Огромное число орудий, танков и прочей военной техники, уничтоженных или захваченных в качестве трофеев в результате образцового взаимодействия германских армий, убедительно свидетельствует о степени грозившей нам опасности. Об этом же говорит и просто гигантское количество пленных. Очевидно, в самую последнюю минуту нам удалось спасти Центральную Европу от вторжения русских войск, последствия которого были бы самыми серьезными. Весь германский народ очень обязан своим храбрым солдатам и выражает им свою глубочайшую благодарность».

Поскольку лейтенант Больски, который уже с первых дней придерживался довольно радикальных взглядов, отсутствовал, я обратился к Кагенеку:

– Что ты думаешь об этом, Франц?

– Ты имеешь в виду, кто является агрессором?

– Да!

Кагенек открыто высказал мне свое мнение:

– Ты же знаешь, я не являюсь национал-социалистом! Но коммунизм не смог бы на длительный срок ужиться ни с национал-социализмом, ни с реформаторским социализмом или капитализмом. Это вне всякого сомнения! Никто и не отрицает, что первый выстрел сделали мы. Вопрос заключается лишь в том: было ли это так необходимо именно в этот момент? Возможно, мы смогли бы в настоящий момент избежать войны с Россией, если бы поддержали агрессивные аппетиты коммунистов в каком-нибудь другом районе мира: в Турции, Персии или в Индии… Но разве позволительно так думать? И как бы это выглядело в долгосрочной перспективе? Все-таки со временем нам, возможно, удалось бы убедить Англию в необходимости прийти к разумному соглашению с Германией. И вполне возможно, что позднее мы смогли бы вместе с Англией бороться против коммунизма!

Он на минуту задумался.

– И не так уж важно, кто сделал первый выстрел! Советский Союз вооружался слишком быстрыми темпами! Тоталитарные государства могут нападать на другие страны, не считаясь ни с кем. Ведь русские ввели свои войска в Прибалтику и Финляндию без всякого предупреждения![21] Как и итальянцы в Албанию! А таким демократическим странам, как Англия и Франция, правительства которых несут ответственность перед своими избирателями, требуется определенное время на подготовку! Вступлением наших войск в Польшу мы избавили английское правительство от обременительной необходимости с помощью пропаганды готовить своих избирателей к войне с нами. Затем русские, точно так же как и немцы, ввели свои войска в Польшу[22] – но британское правительство прекраснодушно закрывает на это глаза, и в конце концов оно еще обделывает с Россией совместные делишки!

– Кто был агрессором, решит позднее победитель! – заявил Ламмердинг.

– Да поможет нам Бог, Франц, если мы не победим в этой войне! – сказал я.

– Да, помоги нам Боже! – охотно согласился со мной Кагенек. – Но даже если мы и победим, нам еще предстоит разобраться со многими безобразиями у себя на родине!

* * *

И на следующий день нас ожидала та же самая история – шагать, шагать и шагать… Штольце даже пошутил по этому поводу, заявив, что, наверное, мы никогда так и не увидим ни одного русского солдата.

Стало ясно, что нам еще крупно повезло. Наша дивизия без соприкосновения с противником прикрыла правый фланг немецких сил, замкнувших кольцо окружения под Белостоком. Наше счастье, что битва в кольце закончилась успешно. Если бы русским удалось прорвать кольцо, наверняка мы попали бы в трудное положение.[23]

До нас дошли слухи, что в настоящее время соединения группы армий «Центр» ведут тяжелые бои под Минском. Группа армий «Север» взяла Динабург (Даугавпилс) и продвигалась в направлении Ленинграда, в то время как группа армий «Юг» после падения Лемберга (Львова) продолжала свой победный марш по Украине.

Кагенек, Больски и я скакали рядом друг с другом, когда до нас дошла весть о зверствах, устроенных русскими в Лемберге (Львове). Перед своим отступлением они устроили в городе ужасную резню. Сотни «политически ненадежных» поляков были расстреляны, многие из них только потому, что имели родственные или деловые связи с немцами или подозревались в том, что являются польскими националистами. Даже женщины, дети и старики были убиты или угнаны на восток.

– Тем не менее! – заметил Больски. – Колокола Вестминстерского аббатства звонят, и архиепископ Кентерберийский и другие набожные англичане молятся Богу, чтобы Он даровал победу их безбожным большевистским братьям!

Он смачно сплюнул на землю, чтобы тем самым выразить отвращение, которое питал к своей английской бабушке, случайно затесавшейся в их родню.

Наш переход все еще продолжался по бывшей польской территории в направлении городка Ошмяны. Обе лошади, запряженные в мою санитарную повозку, были заменены новыми. Старый конь Западный Вал упал замертво прямо во время марша, и другая лошадь была на грани полного истощения. И теперь впервые с начала Русской кампании мы решили использовать трофейных лошадей. В дополнение к нашей большой повозке Мюллер и я достали небольшую четырехколесную телегу, одну из тех, что используются в России при полевых работах. В эту телегу мы запрягли двух низкорослых русских лошадок. На эту телегу мы погрузили медицинскую аппаратуру, перевязочные материалы и прочее санитарное имущество. Ответственным за эту телегу был назначен Мюллер.

Обеим лошаденкам мы дали клички Макс и Мориц. Макс был черным, а Мориц – гнедым. Эти лошадки оказались просто чудесными, превосходными в работе и словно специально выращенными для страны, по которой мы двигались. Они никогда не увязали в песке или грязи и, казалось, могли без устали семенить своими крепкими ножками час за часом, неделя за неделей. Они легко тянули нашу маленькую телегу по любому бездорожью вплоть до высот под Москвой. А потом во время тяжелых арьергардных боев, по глубокому снегу во время зимних буранов назад до политых кровью окопов под Ржевом. Вскоре мы начали целиком и полностью полагаться только на Макса и Морица. Нашей большой санитарной повозке теперь придавалось лишь второстепенное значение – иногда она добиралась до нас через одну или две недели, когда наша походная колонна где-нибудь надолго застревала. Но мы почти не замечали ее отсутствия.

Уже первые двенадцать дней кампании показали, как же плохо наши транспортные средства подходили для такой местности. Повозки оказались слишком тяжелыми, и на просто ужасных песчаных, проселочных и лесных дорогах лошади тянули их лишь с огромным трудом. В то время как наши крупные немецкие лошади нуждались в частых остановках для отдыха и им требовался хороший корм – а его было почти невозможно достать, – русские лошадки сами находили себе пропитание, пощипывая траву на обочинах дорог или в придорожном лесу. Они оставались крепкими и работоспособными даже зимой, когда не находили ничего, кроме соломы, коры деревьев, мха или лишайников. Когда у них была пища, они с аппетитом поглощали ее, но создавалось такое впечатление, что они могли целыми днями легко обходиться и без нее. Они одинаково легко переносили как летний зной, так и зимнюю стужу. И когда зимой колодца замерзали и не было воды, чтобы напоить их, они с довольным видом поедали снег.

Они обладали удивительным инстинктом выживаемости. Зимой во время буранов они тесно прижимались друг к другу боками и так защищались от пронизывающего ветра. Их густой, мохнатый, как у медведей, подшерсток хорошо сохранял тепло. Они безошибочно распознавали глубокие ямы и колдобины под снегом и никогда не сбивались с узких, накатанных дорог. У них была такая уверенная поступь, словно у серны или лани, и они бодро продолжали трусить на восток, в то время как наши тяжеловесы утопали по самое брюхо в снегу. Многие из наших солдат были обязаны жизнью этим смелым, боевым четвероногим товарищам. Нередко, когда наши солдаты, заблудившись в дремучем лесу или на бескрайних снежных просторах, уже теряли надежду на спасение, эти лошади сами безошибочно находили дорогу домой. Когда мы бывали отрезаны от наших служб снабжения, безотказные лошадки привозили нам продукты питания и боеприпасы и спасали нас от голода и смерти. А когда положение становилось безвыходным, они жертвовали собой, отдавая нам свое мясо. Правда, при этом возникало такое чувство, что ты поедаешь собственного близкого друга.

Мы уже подошли к старой русско-польской границе, а наши «команды толкачей» все так же потели, мучаясь с тяжелыми повозками. Они идеально подходили для передвижения по дорогам Франции, но совершенно не годились для российского бездорожья. Нойхофф доложил в штаб дивизии об измучивших нас трудностях с транспортом. Без сомнения, такие донесения поступали и от многих других подразделений, а затем составленные на их основании доклады передавались в вышестоящие инстанции. Однако, насколько мы могли судить, никакой особой реакции на это не последовало. Победные реляции затмевали все слабые места.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.