Глава 3 Приказ есть приказ

Глава 3

Приказ есть приказ

Вскоре после 4:30 мы уже снова двигались по широкой песчаной дороге, ведущей к Мемелю (Неману). Непродолжительный сон скорее навредил, чем принес пользу. Все бойцы были вымотаны и устали как собаки. Оказалось, совсем нелегко разбудить их. Наши ноги распухли, суставы затекли, мышцы одеревенели, и каждое движение причиняло мучительную боль. Лишь с большим трудом удалось снова натянуть наши сапоги с короткими голенищами. Уже перед самым выходом поступила радиограмма с приказом Верховного главнокомандования германских вооруженных сил. Приказ был подписан самим Гитлером, и, когда взошло солнце, текст этого приказа стал темой для всеобщего обсуждения.

Он гласил: «Все русские комиссары-коммунисты при взятии в плен должны быть расстреляны на месте!»

В качестве обоснования таких жестких мер указывалось, что во время первого дня боя многие попавшие в плен немецкие солдаты были убиты по приказу именно красных комиссаров выстрелом в затылок. Далее говорилось, что русские на поле боя неоднократно убивали немецких санитаров-носильщиков и другой медперсонал, а также и беспомощных раненых. Отмечалось, что имелись неопровержимые доказательства ответственности за эти деяния большевистских комиссаров.[9]

Нойхофф сообщил нам эту новость, сохраняя серьезное выражение лица. Когда мы снова двинулись в путь, Кагенек, Штольце и я принялись обсуждать этот приказ.

– К черту такие расстрелы небоеспособных, беззащитных людей, даже если они и преступники! – заявил Кагенек. – В любом случае подобный приказ является ошибкой. Это не удастся сохранить в тайне; а что будет, когда русские узнают о нем? Комиссары будут сражаться до конца, поскольку будут знать, что в любом случае не смогут спасти свою шкуру! И подумайте, как это может быть использовано Советами в целях пропаганды!

– Я решительно против всякого обобщения! Каждый человек имеет право, чтобы к нему относились как к личности, и при необходимости у него должна быть возможность предстать перед судом! – заметил я. – А что дума ете по этому поводу вы, Штольце?

Штольце нахмурился, видимо обдумывая ответ.

– Я никогда не прикажу хладнокровно расстрелять кого-либо, все равно, кем бы он ни был! Впрочем, я не знаю, в чем заключается разница между комиссаром и обычным командиром Красной армии, да и не хочу этого знать! Но, пожалуйста, господа офицеры, это должно остаться между нами!

Штольце мог не беспокоиться о том, что мы передадим его мнение вышестоящим инстанциям. Кроме того, такого же мнения придерживались почти все офицеры нашего батальона, и, как и в большинстве других подразделений германской армии, сражавшейся на Восточном фронте, у нас не был расстрелян ни один пленный комиссар согласно пресловутому «приказу о комиссарах». И без того наши солдаты находили многих из них уже мертвыми. Эти комиссары или погибли в бою, или, пытаясь избежать плена, покончили жизнь самоубийством, или же были застрелены своими же подчиненными. Тех немногих, которых мы брали в плен живыми, мы отсылали вместе с остальными пленными солдатами Красной армии в тыл, и вскоре они уже ничем не выделялись из общего постоянно разраставшегося потока пленных.

Однако нам на собственном горьком опыте еще только предстояло узнать о том, какую большую и недобрую власть имели эти красные комиссары в частях Красной армии. Повсюду, где мы наталкивались на особо жестокие зверства, за ними, как правило, стоял какой-нибудь комиссар. Поэтому над вражескими позициями с наших самолетов сбрасывались иллюстрированные листовки, в которых русских солдат призывали убивать своих комиссаров и сдаваться в плен. И действительно, мы все чаще сталкивались с тем, что при каждом удобном случае русские убивали своих обычно ненавидимых лютой ненавистью комиссаров.

Мост через реку Мемель (Неман) попал в наши руки в целости и сохранности. За это мы должны были благодарить наших саперов. Под прикрытием утреннего речного тумана они переправились через реку на резиновых лодках и предотвратили попытку противника взорвать мост. Затем кавалерийский эскадрон под командованием барона фон Бёзелагера, также входившего в состав нашей дивизии, галопом пронесся по мосту и захватил плацдарм на другом берегу реки. Передовой отряд из 2-го батальона Хёке тем временем уже тоже подошел к Мемелю (Неману), а наша артиллерия в это время вела интенсивную перестрелку с русскими батареями на другом берегу реки.

Мы посмотрели на карту местности. В этом месте Мемель (Неман) делал большую петлю, огибая раскинувшийся перед нами лес.

– Совсем неплохо! – с удовлетворением отметил Нойхофф. – Через три часа мы должны быть там!

Однако поступивший из штаба дивизии приказ не позволил сбыться этой надежде. Он гласил: «3-й батальон 18-го пехотного полка проводит зачистку лесистой местности южнее дороги на Мемель (Неман) от скрывающихся там красноармейцев!»

Вскоре мы выяснили и причину этого приказа: на дороге Калвария – р. Мемель (Неман) русскими из засады были убиты двое связных-мотоциклистов, а позднее там же было совершено нападение на немецкую санитарную машину.

Вдоль походной колонны были переданы соответствующие команды, и на несколько минут батальон остановился. Чертыхаясь, бойцы 10-й роты Штольце и 11-й роты Крамера заняли позицию южнее дороги на участке протяженностью около шести километров. Выстроившись в цепь с интервалом между отдельными бойцами около двадцати метров, солдаты двинулись вперед по косогору и покрытой густыми зарослями долине, чтобы обнаружить и обезвредить каждого красноармейца, который прятался там. А 9-я рота под командованием обер-лейтенанта Титьена осталась в резерве, и каждый не задействованный боец этой роты тут же улегся на траву и попытался хоть немного поспать.

На тот случай, если вдруг завяжется бой, я предусмотрительно развернул временный перевязочный пункт. Потом и я расстелил на траве одеяло и вытянулся на нем, чтобы понежиться под лучами утреннего солнца. Хиллеманнс, как всегда, был занят приемом донесений и телеграмм и прочей административной работой. Майор Нойхофф в глубокой задумчивости, молча, уселся на торчавшую из земли каменную глыбу. Наконец он повернулся к нам и сказал:

– 2-й батальон майора Хёке уже движется по мосту через Мемель (Неман)! А на нас опять взвалили работу: нам придется прочесать почти пятьдесят квадратных километров этой забытой богом страны, чтобы поиграть с горсткой проклятых русских в прятки! Мои бойцы вернутся назад, в лучшем случае, лишь ближе к вечеру! Они устанут как собаки, но нам придется снова маршировать до глубокой ночи, чтобы нагнать остальных. Два дня войны и два дня мы не занимаемся ничем иным, кроме как поиском по полям и лесам вражеского сброда!

– Да уж, – поддакнул я ему, – но ведь кто-то же должен заниматься выполнением и этих особых заданий!

– К черту все эти особые задания! – возмутился Нойхофф. – Вы имеете в виду, что мы должны наводить порядок в той проклятой неразберихе, которую оставили после себя другие!

В этот момент наши бойцы привели первых четверых русских, пойманных ими в лесу. Трое из них уже успели переодеться в штатскую одежду, но их коротко остриженные волосы выдавали в них солдат. Двое из них оказались монголами (любимая немецкая сказка. – Ред.), которые враждебно смотрели на нас узкими глазами. Пока Нойхофф продолжал сидеть на своей каменной глыбе и наблюдал за пленными, мы узнали, что одним из убитых на рассвете связных был ефрейтор Бальцер из нашего батальона. Перевозимые им донесения исчезли, карманы были вывернуты. Губы Нойхоффа сжались в одну узкую линию.

– Убит и ограблен! – едва сдерживаясь, прошептал он, ни на минуту не выпуская русских из виду.

– Один из моих солдат был убит и ограблен! Этого человека, – Нойхофф кивком указал на русского в военной форме, – отведите на сборный пункт военнопленных! А вот этих… – он посмотрел на троих в гражданской одежде, – этих троих партизан!.. Этих проклятых грабителей с большой дороги!.. Я приказываю немедленно казнить их!

Нойхофф приказал вызвать унтер-офицера и шестерых бойцов из 9-й роты. Вскоре расстрельная команда в полном сборе стояла перед майором. Никто из присутствовавших не проронил ни слова, никто не посмел даже пошевелиться.

Нойхофф обратился к своему адъютанту:

– Что вы думаете об этом, Хиллеманнс?

– Слушаюсь, герр майор! – как всегда почтительно ответил тот.

Я посмотрел на пленных. Было очевидно, что они не понимали ни слова по-немецки и не знали, что в этот момент их жизнь висела на волоске. Ближе всех ко мне стоял щупленький паренек лет восемнадцати, гражданская одежда которого свободно болталась на его худом теле. Он испуганно смотрел на меня по-детски широко раскрытыми глазами. Я не мог себе даже представить, что и он мог быть партизаном. Возможно, он раздобыл себе гражданскую одежду лишь для того, чтобы затеряться среди литовского населения и тем самым избежать плена.

Для майора Нойхоффа, который всегда строго придерживался правил цивилизованного ведения войны,[10] коммунистическая партизанская война всегда казалась чем-то чудовищным. Очевидно, в этой кризисной ситуации он хотел получить большую моральную поддержку, чем ему мог дать послушный ответ Хиллеманнса. Нойхофф явно искал кого-то, кто по собственному внутреннему убеждению мог бы присоединиться к его роковому решению.

– Разве я не прав, Хаапе, что мы должны без церемоний расправиться с этим разбойничьим сбродом? – неожиданно обратился он ко мне. Я же не чувствовал ничего, кроме жалости, к этим одетым в лохмотья оборванцам, которые в полной растерянности стояли перед нами.

– Не знаю, герр майор! – ответил я. – Вы абсолютно уверены, что эти русские являются партизанами? Если бы мы могли найти у них что-нибудь, изобличающее их, например оружие или какие-нибудь документы, тогда бы я сказал, что они должны поплатиться за это жизнью по законам военного времени! Если же мы ничего не найдем, то тогда я лучше бы отпустил этих несчастных, чем отягощать совесть напрасной жертвой!

Нойхофф пристально посмотрел на меня. В его взгляде промелькнуло сомнение.

– Обыщите их! – приказал он унтер-офицеру и сопровождавшим его солдатам.

Личные документы, несколько ломтей черствого хлеба и пара щепоток сухого табака – это было все, что мы нашли в их карманах.

– Отправьте их на сборный пункт военнопленных! – отрывисто приказал Нойхофф. Резко повернувшись на каблуке и ни на кого не глядя, он отошел к лошадям. Убедившись, что они надлежащим образом накормлены и напоены, он похлопал своего гнедого мерина по шее и дал ему кусочек сахара.

– Теперь мне придется переписывать донесение в штаб полка! – сердито проворчал Хиллеманнс. Как всегда, он был занят только своими бумагами.

Дехорн проверял содержимое своей медицинской сумки, Мюллер чистил и смазывал мой автомат, а Вегенер разъезжал на «Мерседесе» в поисках нашей санитарной машины, которая до сих пор так и не появилась. Солнце поднималось все выше и выше, и я прилег в тень стоявших поблизости деревьев и стал смотреть сквозь сплетение их ветвей на проплывающие над нами белые облака.

* * *

Мои мысли беспечно блуждали и в конце концов обратились к Фрицу. Я задался вопросом, похоронен ли он уже. Похоронен ли подобно Штоку под скромным березовым крестом в качестве единственного памятного обелиска? Фриц, восторженный, но не фанатичный национал-социалист. Фриц, милый юноша, для идеализма которого день был слишком коротким, а жизнь слишком стесненной в жестких рамках условностей. Фриц, который оказался втянут в войну как в грандиозное, увлекательное приключение. Таким он был, когда я встретил его в первый раз.

«Кёльн, главный железнодорожный вокзал!» – гремел из громкоговорителей голос диктора в тот вечер в начале ноября 1940 года под прокуренными сводами крытого перрона. «Кёльн, главный железнодорожный вокзал!» – отзывалось отовсюду эхо, прорываясь сквозь нарастающее шипение паровозов. Однако это эхо было совершенно излишним, так как солдаты, устремившиеся из только что прибывшего поезда, могли повсюду прочесть название станции – на стенах здания вокзала, на железнодорожных переходах и опорах мостов, на скамьях, на электрических фонарях. Мы слышали, что англичане поснимали со своих вокзалов все таблички с названиями станций. Даже дорожные указатели удалили со всех дорог. Это собьет нас, немцев, с толку, думали в Англии, если мы высадимся на их острове. Нам, немцам, это казалось довольно глупым. Во всяком случае, мы не считали необходимым прибегать к подобным мерам… Возможность вторжения на территорию отечества полностью исключалась.

Линия Мажино была прорвана с невообразимой легкостью,[11] Франция была покорена, а англичане изгнаны с континента – и это совершили многие из этих одетых в защитную форму мужчин и юношей, которые теперь заполнили главный железнодорожный вокзал Кёльна, крупнейшую сортировочную станцию германского вермахта. Она же была и персональной целью пяти юных унтерарцтов – военных фельдшеров, – которые только что забрали из камеры хранения свое снаряжение.

Мы попрощались с Германией так, как это было принято у студентов, – распитием пяти бутылок рейнского вина «Либфрауэнмильх» на живописной смотровой террасе, расположенной высоко над Рейном. Теперь мы собирались сесть на поезд, который должен был доставить нас к первому пункту назначения, в Гранвиль в Нормандии. Наши низменные инстинкты снова начали беспокоить нас. Это было очень прискорбно, так как во время первичной подготовки новобранцев различные фельдфебели прилагали массу усилий, чтобы освободить нас от этих низменных инстинктов.

«Личности! – Я вспоминаю, как один из фельдфебелей невероятно громко орал на нас. – Итак, вы думаете, что все вы – личности! Вы ошибаетесь – у всех вас есть низменные инстинкты! А вермахту не нужны люди с низменными инстинктами! Моя задача как раз и заключается в том, чтобы помочь вам побороть свои низменные инстинкты и сделать из вас хороших стрелков!».

Поэтому в июле и августе 1939 года мы научились стрелять из винтовок. При объявлении войны с Англией и Францией мы были заняты тем, что учились, как рыть выгребные ямы для уборных в полевых условиях и бросать гранаты. Начались бои во Франции, и теперь мы научились накладывать временную повязку, подкладывать судно и скакать на лошади. Потом вермахт, видимо, вспомнил о том, что когда-то в далеком прошлом мы были довольно успешными гражданскими врачами, и нам вернули наши стетоскопы и скальпели. Однако с целью помешать тому, чтобы наши низменные инстинкты снова взяли над нами верх, нас держали в подвешенном военном статусе так называемых унтерарцтов – военных фельдшеров. Такие «врачи-кадеты» занимали в военной иерархии место где-то между стрелком-пехотинцем и офицером, они имели право рассчитывать только на то, что им будут отдавать честь рядовые, но, с другой стороны, сами обязаны были первыми отдавать честь всем, от генерала до почтового ящика…

В Париже мы в последний раз дали волю своим низменным инстинктам. В преступном пренебрежении своими воинскими обязанностями мы остались там на один день и на одну ночь дольше, чем это было необходимо, прежде чем продолжить свой путь по Северной Франции. А потом задержались еще на одну ночь в Ле-Мане. Но в Гранвиле начальник медико-санитарной службы 6-й пехотной дивизии, к которой мы теперь относились, быстро вернул нас к действительности и несколькими хорошо подобранными фразами устранил все сомнения в том, действительно ли мы находимся на театре военных действий. Потом нас разделили и распределили по различным батальонам.

Когда легковой автомобиль, присланный за мной из штаба моего нового батальона, вез меня вдоль обширных, уже сбросивших листья яблоневых садов в департаменте Кальвадос в Нижней Нормандии, я задумался о тех людях, вместе с которыми мне предстояло сражаться в настоящей войне. Я нисколько не сомневался в своих способностях как квалифицированного врача, но в гораздо меньшей степени был уверен в себе как в новоиспеченном солдате. Я надеялся, что мои новые боевые товарищи отнесутся к этому с пониманием.

Правда, появление нового унтерарцта не произвело на майора Нойхоффа абсолютно никакого впечатления. Он смерил меня испытующим взглядом с головы до пят, на что я ответил ему вполне сочувственным взглядом. Майор ни словом не обмолвился о прибытии со значительным опозданием нового доктора 3-го батальона 18-го пехотного полка. Однако он не удержался от того, чтобы не выразить сожаление по поводу отсутствия у нового батальонного врача фронтового опыта. Возможно, предположил он, вскоре я приобрету его по другую сторону Ла-Манша. Впрочем, не играю ли я, случайно, в скат или в доппелькопф? Действительно играю? Ну что ж, тогда я хоть на что-то сгожусь. После ужина мое присутствие за карточным столом было бы очень желательно. «Лейтенант Хиллеманнс, батальонный адъютант, покажет вам вашу комнату» – на этом моя аудиенция у командира батальона закончилась.

От манер Хиллеманнса веяло таким же зимним холодом, как и от низко висящего в небе ноябрьского солнца. Мне невольно пришли в голову слова начальника медико-санитарной службы дивизии, майора медицинской службы Шульца. «Если вы еще не знаете, – сказал он мне, – вы будете батальонным врачом одного из трех батальонов элитного полка фон Рундштедта.[12] Вашим командиром полка будет полковник Беккер, прекрасный офицер, добившийся выдающихся достижений как в Первую мировую, так и в эту войну! Мои искренние поздравления!»

Мне оставалось только надеяться, что мои обременительные низменные инстинкты сумеют вовремя приспособиться к требованиям элитного полка германской армии. Во всяком случае, несмотря на суровую манеру держать себя, в глазах Нойхоффа проскакивали лукавые искорки. Возможно, и адъютант Хиллеманнс окажется вполне общительным товарищем, хотя его манеры были весьма сдержанными, когда он вел меня через пустой зал офицерской столовой.

Для размещения личного состава 3-й батальон реквизировал часть самого большого отеля городка Литри. Офицерская столовая располагалась на первом этаже, а моя комната находилась в другом крыле здания. После того как Хиллеманнс отвел меня туда, он приказал одному из унтер-офицеров показать мне медсанчасть, место моей работы.

Трое военнослужащих встали навытяжку, когда я вошел в старинную виллу, которой предстояло стать моим первым полем деятельности. Унтер-офицер Вегенер оказался чрезвычайно словоохотливым и изо всех сил старался изобразить из себя опытного фронтовика. Второй санитар, ефрейтор Мюллер, напротив, не проронил ни слова. Это был светловолосый, симпатичный молодой человек хрупкого телосложения; вскоре я выяснил, что он выполнял почти всю реальную работу. Третьего санитара, темноглазого, подвижного парня, звали Дехорн. Он был родом из моего родного города, Дуйсбурга. Казалось, что он все замечает, не упускает из виду ни одной мелочи. Дехорн прибыл в батальон совсем недавно со свежим пополнением из Германии. Недолго думая я назначил его своим денщиком и личным ассистентом при оказании раненым медицинской помощи. Вегенер был явно рад, что я не выбрал для этого его «рабочую лошадку» – Мюллера. Однако уже вскоре Дехорн зарекомендовал себя необычайно умелым помощником, который с одного взгляда умел распознавать все мои желания. После того как он распаковал и расставил в шкафу мой багаж, положил на столик несколько моих любимых книг, чтобы они всегда были под рукой, и поставил на видное место на комод фотографию Марты, я его отпустил. В моем ранце еще оставалась коробка с туфлями, купленными в Ле-Мане, и разные мелочи для Марты. И хотя сейчас многих солдат, принимавших участие в боях во Франции, отправляли в отпуск на родину, мне никак не удавалось найти кого-нибудь, кто мог бы взять все это с собой в Дуйсбург. Такое большое число отпускников вызывало у всех крайнее удивление. Каждый военнослужащий был уверен, что победное шествие вермахта по Франции до побережья Ла-Манша в самом ближайшем будущем завершится вторжением в Англию. В портах Северной Франции уже давно было собрано огромное количество барж, буксиров, моторных лодок и рыболовных судов. Наши подразделения снова и снова отрабатывали операцию «Морской лев», пока, наконец, каждый немецкий солдат не выучил назубок свою «роль». Однако занавес к следующему акту так и не поднялся…

* * *

Когда в 18:30 я спустился на ужин в офицерскую столовую, адъютант Хиллеманнс представил меня другим офицерам батальона. Командир 12-й роты, обер-лейтенант граф фон Кагенек, сердечно приветствовал меня. У него были утонченные черты лица истинного аристократа, на губах играла легкая улыбка. Я сразу проникся к нему симпатией. Обер-лейтенант Штольце из 10-й роты приветствовал меня весело и шумно. Это был человек совершенно другого типа – весельчак, с юмором, огромного роста – настоящий великан, с наружностью и апломбом вельможи, с громоподобным смехом, который во время ужина то и дело разносился под сводами офицерской столовой. Во время приступа смеха он имел обыкновение с такой силой по-дружески хлопать кого-нибудь из товарищей по плечу, что бедный парень едва не падал на колени. Солдаты 10-й роты просто обожали своего командира. Как я вскоре узнал, они все до одного готовы были пойти за ним хоть в огонь, хоть в воду. Совсем другим был офицер-ординарец батальона, лейтенант Ламмердинг. Остроумный, эрудит, с хорошо подвешенным языком, который прибегал к тонкой иронии и сарказму, чтобы утвердиться в офицерском кругу. Только Кагенек мог тягаться с ним в этом благодаря своей врожденной находчивости и остроумию. Но Ламмердинг прибегал к сарказму в отношении только тех людей, которые были в состоянии постоять за себя и могли дать ему достойный ответ. За его остроумными шутками никогда не стоял злой умысел, а за внешней небрежностью скрывалась холодная как лед решимость. Два других командира роты, капитан Ноак из 9-й роты и обер-лейтенант Крамер из 11-й, не ужинали в этот вечер с нами, так как их подразделения были дислоцированы на некотором удалении от Литри.

Вскоре я заметил, что унтерарцт, вроде меня, без боевого опыта за плечами, в 3-м батальоне не имел особого веса. За исключением майора Нойхоффа я был единственным офицером в батальоне, которому по штату был положен служебный автомобиль, и теоретически в моем распоряжении находился «Мерседес». Как бы там ни было, но у меня никогда не было возможности воспользоваться им, так как Хиллеманнс и Ламмердинг реквизировали его для нужд штаба батальона. Не намного лучше обстояли дела и с лошадью: так в моей жизни появился Западный Вал. Без сомнения, это была худшая кляча во всем батальоне – даже Росинант Дон Кихота презрительно фыркнул бы при ее виде. И эту лошадь дали именно мне, хотя мне приходилось находиться в разъездах гораздо чаще, чем какому-нибудь другому офицеру батальона! Однажды, когда я уже находился почти на грани отчаяния, мне случайно удалось заставить свою клячу скакать галопом. Во всяком случае, мы тотчас стали центром всеобщего внимания. Успех или провал зависел теперь только от моей способности выглядеть так же забавно, как и моя лошадь, – только в этом случае конь и всадник представляли собой цельную картину.

Нойхофф дал мне довольно ясно понять, что не ожидает многого от своего нового унтерарцта. Ну разве что я мог быть четвертым партнером при игре в доппелькопф – но длинная полоса неудач не принесла мне уважения и в этом отношении. В возрасте 31 год я был старшим по возрасту офицером нашего батальона после Нойхоффа и обер-лейтенанта Крамера, но из-за своего не поддающегося определению воинского звания я пользовался наименьшим авторитетом в нашем офицерском сообществе.

И состоявшаяся несколько позднее инспекционная проверка, проведенная командиром полка полковником Беккером, не способствовала укреплению моего чувства собственного достоинства. Несмотря на свои 50 лет и многие ранения, полученные во время Первой мировой войны, вследствие которых его левая рука безжизненно висела вдоль туловища, Беккер представлял собой образец офицера. Ничто не могло укрыться от его зорких глаз. Он потребовал от меня объяснений, так как я отдал честь, как и все остальные офицеры батальона, хотя как унтерарцт не имел на это права. Но вечером во время ужина в офицерской столовой он нашел время поговорить со мной о моей работе и в шутку дал мне прозвище Хальтепункт…

Однако со временем Нойхофф начал постепенно ценить меня и как партнера по игре в доппелькопф, и как врача. Из наших встреч за карточным столом и из бесед с Ламмердингом я смог составить более полную картину о его личности. Он выдвинулся в офицеры из рядового состава и дослужился в рейхсвере и вермахте до майора и командира батальона. Это было значительное достижение, но, очевидно, он уже достиг своего потолка. Поскольку из-за легкого, однако, хронического конъюнктивита его глаза постоянно немного слезились, Ламмердинг дал ему прозвище «майор Слезообильный».

Как и командир батальона, лейтенант Хиллеманнс вышел из рядового состава. Однако он был очень честолюбивым и обстоятельным почти до педантичности, как по отношению к себе, так и к своим подчиненным. Его сапоги всегда были начищены до зеркального блеска – даже через пять минут после возвращения с марша по вязким ноябрьским полям. Его волосы всегда были разделены безупречным пробором и всегда подстрижены в точном соответствии с требованиями воинского устава. Некоторый недостаток оригинальности и личного обаяния он компенсировал безупречной солдатской выправкой и дотошным знанием всех возможных служебных предписаний, инструкций и уставов.

Лейтенант Шток, один из самых юных офицеров батальона, дал мне точную информацию по многим интересующим меня вещам. Это был симпатичный юноша, 21 года от роду, деликатный и очень музыкальный. Было трогательно наблюдать за тем, как же благодарен он был мне за то, что в моем лице нашел человека, с которым мог поговорить о музыке. Очевидно, из-за своей молодости он так и не нашел себе компанию среди офицеров, собиравшихся в офицерской столовой, одновременно служившей нам и офицерским клубом.

Шток поведал мне, что брат Ламмердинга занимал высокую должность в войсках СС. Сам Ламмердинг сразу со школьной скамьи после сдачи экзаменов на аттестат зрелости поступил на службу в вермахт. Однако он редко принимал участие в политических дискуссиях, и в его семье разразился большой скандал, когда он отказался вступить в НСДАП. Ламмердинг выказывал мало уважения к кому бы то ни было, даже по отношению к Нойхоффу. Но он был отличным офицером, на которого командир всегда мог положиться. Обер-лейтенант граф фон Кагенек происходил из старинного аристократического рода. Его отец был заслуженным генералом Первой мировой войны, и все его четыре брата тоже были офицерами вермахта. Одним из его предков был князь Меттерних,[13] а сам Кагенек был женат на баварской принцессе.

Юный лейтенант Шток оказался проницательным наблюдателем. Я был искренне огорчен, когда однажды его перевели в 11-ю роту Крамера и он был вынужден покинуть Литри…

Ноябрь подошел к концу. И в декабре на нашем участке побережья Нормандии восточнее полуострова Котантен постоянно проходили учения в рамках подготовки вторжения в Англию. Наши подразделения, части и соединения были отлично подготовлены, и после крупных летних успехов в них царило приподнятое настроение и абсолютная уверенность в победе. Бойцы не питали иллюзий по поводу предстоящих боев. Они прекрасно понимали, что после захвата плацдарма на английском побережье пехоте предстояло выдержать тяжелейшие бои. Ввиду британского превосходства на море транспортировка танков и артиллерии через пролив была бы крайне затруднена. Поэтому по всей вероятности танковые соединения германских сухопутных сил смогут оказать эффективную поддержку своей пехоте с относительно большим опозданием. Но, с другой стороны, сокрушительная мощь вермахта большей частью основывалась именно на качестве его пехоты.

Каждое подразделение, вплоть до роты, взвода и отделения, было обучено при необходимости вести бой на английской территории, полагаясь целиком и полностью только на свои силы. Большие запасы боеприпасов и продовольствия можно было бы переправить на остров только значительно позднее. Но мы были абсолютно уверены в том, что сумеем добиться решающей победы над англичанами уже в первые дни после высадки, сумев прочно закрепиться на их территории. А поскольку наши подготовленные к вторжению 9-я и 16-я армии были оснащены наилучшим образом и по своей численности значительно превосходили изгнанные с континента войска англичан, мы с полнейшим спокойствием ожидали боев, которые должны были последовать после создания плацдарма. Даже в случае больших потерь мы бы все еще находились в лучшем положении относительно остатков английской армии.

Поэтому нас не могло обескуражить сообщение, что англичане якобы готовились к тому, чтобы использовать против наших десантных частей горящую нефть, которую они собирались разлить на поверхности моря. Так же мало впечатляли нас и отдельные бомбардировки их военно-воздушных сил, которым время от времени удавалось потопить какие-то суда нашего десантного флота, стоявшего в многочисленных портах и бухтах. Впрочем, эти воздушные налеты ограничивались лишь портами, которые были расположены гораздо ближе к английскому побережью, чем тот участок, который занимал наш полк.

Единственными визитерами с воздуха, которые постоянно посещали нас, были несметные стаи морских чаек. Они летели в глубь материка, как только небо начинало темнеть и огромные волны с грохотом разбивались о прибрежные скалы. Становилось все очевиднее, что проводить операцию «Морской лев» в этом году было уже поздно. Мы предполагали, что нападение на Англию произойдет в январе или феврале следующего, 1941 года, в зависимости от ветра, погоды и волнения на море…

Двадцать три года спустя германские войска снова готовились к тому, чтобы провести Рождество во Франции. Многие военнослужащие получили отпуск, среди них и Дехорн. Счастливый, он отбыл домой, как Дед Мороз, нагруженный подарками для своих близких, для семей Вегенера и Мюллера и для моей Марты.

Кагенек великодушно обещал раздобыть для праздничного ужина в нашей офицерской столовой рождественское жаркое. Для этого он отправился на охоту на оленя в лес Баллеруа (в районе замка Баллеруа близ Байё) и пригласил меня сопровождать его. То обстоятельство, что охота в этом месте Нормандии являлась исключительным правом командира корпуса, а для всех остальных была строго-настрого запрещена, совершенно не волновало его, более того – очевидно, это служило для графа своего рода спортивным стимулом. К моему ужасу, мы встретили в лесу майора-артиллериста, по-видимому находившегося там с такой же браконьерской целью, что и мы. Но Кагенек настолько заморочил ему голову и запугал бедного майора, что в конце концов тот был рад отделаться полученным от графа предупреждением. Когда, поспешно удаляясь, он продирался сквозь густой подлесок, то ненароком выгнал прямо на нас великолепного оленя. Отныне мы воспринимали это рождественское жаркое не иначе как личный подарок от нашего недосягаемого генерала, командира нашего корпуса.

За несколько дней до Рождества выпал глубокий снег. В Рождественский сочельник командование батальона организовало традиционный праздничный ужин в офицерской столовой. Однако я никак не мог настроиться на праздничный лад, поскольку до сих пор не получил письма от Марты. Кагенек, Штольце и другие офицеры, не входившие в штаб батальона, сразу после ужина ушли, чтобы отпраздновать Рождество в своих ротах. Ламмердинг и я решили побродить по заснеженным улочкам живописного городка Литри. Услышав музыку, мы вошли в маленькое кафе, где собралась группа горожан и танцы были в самом разгаре, хотя уже наступил комендантский час. Но Ламмердинг заверил встревоженного хозяина, что тот может рассчитывать на продление комендантского часа. Взяв бутылочку вина, мы уселись за столик в углу зала, чтобы поглазеть на танцующих.

В зале царило буйное веселье. В конце концов темноволосая симпатичная француженка, проносившаяся в танце мимо нашего столика, схватила фуражку Ламмердинга и, водрузив ее себе на голову, закружилась в ритме танго. Ситуация приняла щекотливый оборот, когда один из французов грубо сорвал с ее головы фуражку, швырнул ее назад Ламмердингу и с вызовом посмотрел на него. Побледнев и плотно сжав губы, Ламмердинг вскочил со своего места и выхватил пистолет. Музыка тотчас оборвалась, и в зале повисла напряженная тишина. Взоры всех присутствующих были прикованы к нам. Шепотом я настойчиво посоветовал Ламмердингу уладить дело на следующее утро, когда француз снова протрезвеет. Хозяин кафе пообещал позаботиться о том, чтобы виновник инцидента рано утром явился в штаб нашего батальона. Мы довольствовались этим и покинули кафе. На следующий день француз извинился перед Ламмердингом за оскорбление немецкой военной формы.

Моя рождественская почта прибыла только 31 декабря, и я решил провести канун Нового года в одиночестве. Мюллер, исполнявший в отсутствие Дехорна обязанности моего денщика, растопил камин пахучими еловыми поленьями. Из посылки с рождественскими подарками я вынул присланную Мартой миниатюрную новогоднюю елочку, украшенную крохотными свечами, поставил ее на стол и разложил вокруг нее присланные подарки. Пахнущая медом рождественская свеча давала столько света, что я мог углубиться в чтение ее писем, а несколько свежих еловых веток, брошенных в огонь камина, наполнили комнату настоящим рождественским запахом, который я так любил с детства.

В моей памяти всплыл сочельник, проведенный с Мартой у моих братьев и сестер. Я с радостью вспомнил, как Марта пела своим чистым, звонким голосом рождественские песенки. Прошло лишь несколько месяцев с тех пор, как я впервые увидел ее в роли Маргариты в «Фаусте» Гуно на сцене Дуйсбургского оперного театра. С тех пор юный врач станции скорой помощи больницы Кайзера Вильгельма проводил каждый вечер в кресле партера оперного театра, если, конечно, не дежурил в этот вечер в ночную смену. Меня просто очаровали нежность ее мадам Баттерфляй, проникновенность ее Мими и темперамент ее Кармен. Артистизм Марты вызвал мое восхищение, а когда я познакомился с ней ближе, ее неподдельная искренность пробудила во мне любовь. Но вскоре я должен был идти на военную службу, и поэтому мы с ней не успели даже обручиться…

В конце концов вопреки моей воле мысли снова вернулись в Литри.

На улице было по-зимнему холодно и сыро, густой снег все еще лежал на крышах домов, но на улицах он превратился в грязное месиво. Резкий, сырой ветер дул со стороны пролива, и длинные, свисавшие с крыш сосульки начали таять. Под тихий шорох сползающего с крыш снега незаметно подкрался 1941 год…

Постепенно батальон начал признавать нового унтерарцта, не имевшего фронтового опыта. Нойхофф полностью передал мне руководство медсанчастью. После того как я предъявил Хиллеманнсу ультиматум, мне даже удалось получить вполне презентабельного коня. Мне передали жеребца по кличке Плут. Правда, его лучшие годы уже давно были позади, он оказался не слишком послушным, и, когда шел рысью, она не была удобной и мягкой для седока. Но этот конь обладал темпераментом и любил размашистый галоп гораздо больше, чем неторопливый, размеренный шаг. Когда Плут скакал вместе с другими лошадьми, его невозможно было сдержать. Он всегда стремился быть первым. Раньше Плут принадлежал майору Хёке, командиру 2-го батальона. Он привык скакать под градом пуль на фронте; спокойная жизнь в тылу под каким-то жалким унтерарцтом явно была ему не по нутру. Моя прежняя кляча, Западный Вал, деградировала до более подходящей для нее должности – теперь ее запрягли в санитарную повозку.

Мой возросший авторитет в батальоне получил наконец и официальное благословение. Полковник Беккер сообщил, что подал ходатайство о присвоении мне очередного воинского звания ассистенцарцт – лейтенант медицинской службы. Эту новость он сообщил мне после окончания «внезапной проверки» в 7 часов утра, о которой Кагенек по-дружески заранее предупредил меня. Я знал, что эта проверка была назначена после жалобы капитана Ноака, командира 9-й роты. С Ноаком я слегка повздорил еще во время нашей первой встречи. Как бы то ни было, но благодаря посредничеству Кагенека и Штольце мы уладили наши разногласия. Вскоре после этого Ноака перевели в 14-ю противотанковую роту нашего батальона.

Его место командира 9-й роты занял обер-лейтенант Титьен, щупленький, но очень старательный офицер, который был полон решимости хорошо исполнить свой солдатский долг. По своей гражданской профессии он был чиновником в городском управлении, всегда по-товарищески относившийся к своим солдатам, но чрезвычайно пунктуальный и корректный. Он всегда был чем-то занят, очень приветливый, но каждую минуту чрезмерно загруженный работой и официальный. Титьен вознамерился отобрать звание лучшей роты батальона у 10-й роты Штольце, которая всегда была на хорошем счету. Поэтому он постоянно стремился развить в своих солдатах чувство собственного достоинства и гордости. Титьен попросил меня выступить в его роте с докладом об оказании первой медицинской помощи и о правилах личной гигиены в полевых условиях. Когда я вошел в его роту, он как раз проводил занятия с личным составом и закончил свое выступление словами: «Ребята, мы никогда не будем последними, а всегда только первыми, так как мы солдаты 9-й роты!» Титьен всегда был приветливым товарищем, но у меня постоянно возникало чувство, что он относился к нашим совместным посиделкам в офицерском клубе как к своего рода служебной обязанности, которую необходимо было исполнять. Если позволяли нормы приличия, он постоянно извинялся и тотчас уходил, чтобы заняться решением проблем своей роты.

Вскоре я убедился в том, что и Ноак был хорошим товарищем и первоклассным офицером. А моя стычка с ним была всего лишь частью процесса вживания в новый коллектив. Но вот обер-лейтенант Крамер, командир 11-й роты, был таким человеком, с которым я никогда не смог бы подружиться. Однажды солнечным январским днем Штольце и я посетили его. Вместе со своей ротой Крамер разместился в огромном замке, расположенном километрах в восьми от Литри, в «шато Крамера», как назвал его Штольце.

Сразу же бросилась в глаза разница между 11-й ротой и 10-й ротой Штольце. У Штольце царила сама собой разумеющаяся, поддерживаемая по доброй воле дисциплина, базирующаяся на безграничном уважении и огромной симпатии, которую солдаты испытывали к своему веселому командиру. К тому же Штольце повезло, что в его роте оказался обер-фельдфебель Шниттгер, лучший унтер-офицер во всем нашем батальоне. Впервые я встретил его, когда он следил за приготовлением жаркого из огромного количества голубей, которых купил на рынке. Поварами были два веселых юных блондина, оказавшиеся однояйцевыми братьями-близнецами. Язык Шниттгера был простым и понятным. Что мне особенно бросилось в нем в глаза – это спокойствие и надежность, исходившая от этого человека.

«Их никто не может различить! – сказал Шниттгер о близнецах. – Мы никогда не знаем, кто из них стоит на посту, а кто отправился на свидание!» Очевидно, обоим братьям доставляло огромное удовольствие вносить смятение в ряды юных девушек Литри.

Шниттгер рассказал о приказе вермахта истребить в Нормандии всех почтовых голубей, так как якобы некоторые французы отправляли с почтовыми голубями секретную информацию через пролив, и что по этой причине теперь рынок просто завален голубями. Жители близлежащих городков были крайне раздражены, когда наши солдаты, не имевшие достаточных знаний в области орнитологии, сворачивали шеи не только почтовым, но и дорогостоящим декоративным и породистым голубям…

Прошли январь и февраль, и в Нормандию снова прошла весна. Мы так и не получили нового оружия, которое, согласно упорным слухам, ожидали, чтобы затем начать вторжение. Все, что принесла с собой весна, – это огромное число разных слухов и разведывательный поиск, проведенный англичанами. Несмотря на соблюдение секретности, просочились слухи об этой дерзкой вылазке британцев. По-видимому, небольшая группа английских диверсантов высадилась на французском побережье в коммуне Гранкан. Там находились суда нашей дивизии, приготовленные для вторжения. Без единого выстрела англичане сумели вскарабкаться на крутой утес, захватили находившуюся там радиолокационную станцию и взяли в плен ее гарнизон. Радар представлял собой строго засекреченную новую разработку. Британцы разобрали его на составные части и в целости и сохранности унесли с собой. А чтобы в полной мере досадить нам, они прихватили и повара радиолокационной станции, тоже в целости и сохранности. Остальные пленные были ими отпущены на свободу. Эта диверсионная вылазка противника не осталась без психологического воздействия на наши войска, особенно потому что из-за однообразия ежедневных обычных занятий наши солдаты уже начали терять терпение.

И когда однажды Нойхофф приказал всем офицерам собраться в офицерской столовой, каждый из нас подумал, что наконец-то поступил приказ о начале «Зелёве» операции («Морской лев»). Но, к нашему немалому удивлению, все оказалось иначе. Нам было сказано, что вторжение в Англию откладывается на неопределенное время и что мы должны немедленно начать готовиться к переброске по железной дороге на значительное расстояние. Конечный пункт переброски войск и район предстоящих боевых действий остались неизвестными.

Уже той же ночью мы покинули Литри. Несколько утомительных дней наш эшелон тащился по Франции и Германии на восток. Мы избегали больших городов и часто простаивали по нескольку часов на запасных путях захолустных станций и полустанков. При погрузке нашего вооружения и снаряжения в Нормандии, где весной уже было по-летнему жарко, мы потели, а сейчас попали в настоящую зиму. В Алленштейне[14] еще лежал снег, дул ледяной ветер, а озера Восточной Пруссии все были еще покрыты льдом. Мы сошли с поезда и в зимнюю стужу двинулись на восток. Пешие переходы совершались только по ночам. Днем мы отсыпались в предоставленных нам местным населением сараях, старых крестьянских домах и на сеновалах. Нас хотели закалить и сделать стойкими и выносливыми ради того, что нам предстояло совершить.

Теперь темой наших разговоров была уже не операция «Морской лев», все чаще стало звучать новое слово: «Барбаросса». Оно отлично подходило к суровому ландшафту Мазурского поозерья, к этой древней немецкой пограничной стране, стране германского рыцарского ордена, стража восточных границ Германии.

Мы отправились маршем в Филипув в районе ранее польского города Сувалки, находившегося всего лишь в тринадцати километрах от демаркационной линии, согласованной с СССР. Здесь мы жили в примитивнейших условиях, как в глубинке Польши. Вши, клопы, чесотка и болезни, вызванные грязью, были обычными явлениями среди местного населения. В это время года здесь все еще стояла плохая погода. Постоянно дул холодный сырой ветер. Но все это входило в программу нашей подготовки к войне на востоке, к войне, которая в значительной степени будет заключаться в борьбе с огромными пространствами и людскими массами. По дошедшим до нас слухам, сюда было переброшено 170 дивизий. Более трех миллионов солдат и офицеров. Когда вечером 6 июня мы отправились маршем в наш район сосредоточения у демаркационной линии, до каждого из нас дошел наконец истинный смысл слова «Барбаросса»…[15]

– Могу я принести герру ассистенцарцту что-нибудь поесть? – неожиданно раздался голос Дехорна.

Мой денщик стоял рядом со мной и смотрел на меня сверху вниз. С трудом очнувшись от своих грез, я кивнул ему. Мюллер уже закончил чистить мой автомат и теперь занимался сортировкой перевязочного материала. Нойхофф и Хиллеманнс обедали и о чем-то оживленно беседовали. Осторожно ступая по густой траве, Дехорн принес мне наполненную до самых краев тарелку с гуляшом и гороховым пюре.

Энергично нажимая на педали своего велосипеда, вернулся один из наших вестовых. Он сообщил, что наши роты взяли в плен еще девять красноармейцев и широким фронтом вышли к Мемелю (Неману). От двухсот до трехсот русских, побросав оружие и технику, вплавь переправились на другой берег реки.

– Неблагодарная работа, отнимающая много сил и не дающая особого результата! – посетовал Нойхофф. – Полагаю, что наши бойцы, отдохнув часок, где-то между шестнадцатью и семнадцатью часами снова вернутся сюда. Хиллеманнс, позаботьтесь о том, чтобы они могли плотно поесть и выпить кофе!

Мы стали ждать возвращения наших рот. Вестовой сказал, что для меня не будет работы. Однако он был не прав – работы у меня оказалось по горло!

Действительно, никто из вернувшихся бойцов не был ранен в бою, но во время короткого привала почти каждый из них решил остудить свои натруженные ноги в прохладных водах Мемеля (Немана). В результате у большинства из них ступни страшно распухли, горели как в огне и покрылись волдырями. Поэтому в этот же день я подготовил следующий приказ по батальону: «Во время пешего перехода солдатам строго запрещено мочить или мыть ноги. Этот приказ не действует только в тех случаях, если точно известно, что предстоит полноценный день отдыха. Вместо купания и мытья ног рекомендуется натирать ступни коровьим или оленьим жиром. Каждая рота может получить такой жир в медсанчасти у унтер-офицера Вегенера».

Я посчитал, что 800 солдат с вонючими ногами лучше, чем 800 бойцов с требующими долгого лечения волдырями на ногах.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.