Глава 14. Переход

Глава 14. Переход

Найджел вышел из таможни в международном аэропорту Найроби днем 16 августа, неся красный рюкзак, знакомый мне по Эфиопии. Он почти не изменился – те же яркие глаза, те же ямочки на чисто выбритых щеках.

– Иди сюда, Траут! – крикнул он, распахнув объятия.

Траут – это мое школьное прозвище, созвучное фамилии. Найджелу оно нравилось, и он привык звать меня так в Эфиопии.

Мы обнялись.

– Рада тебя видеть, – сказала я абсолютно искренне.

Мне было очень одиноко в последнее время, ведь меня ненавидели почти все знакомые. Правда, незадолго до отъезда из Ирака у меня завязалась легкая интрижка с одним американским журналистом, соседом по «Хамре», несмотря на весь его снобизм. Но это вызвало еще большее отторжение у остальных.

Дружеская фамильярность Найджела действовала на меня благотворно, успокаивающе. Он обнял меня за плечи, и мы вышли на улицу. Я позволила себе обольщаться его присутствием, тем, что он сел в самолет и прилетел в Африку – да, он прилетел работать, но еще и повидаться со мной. Мы взяли такси и поехали в гостиницу. Найджел оставил вещи у себя в номере, и мы прибегли к единственному средству, помогающему быстро преодолеть смущение при встречах после долгой разлуки, – напились.

Сначала мы выпили пива в кафе, потом поужинали с вином в ресторане, затем перебрались в бар на другой стороне улицы. Там было полно кенийцев в деловых костюмах. Пробившись к стойке, мы заказали текилу и снова пиво. Мы уже болтали как ни в чем не бывало и перестали смущенно отводить глаза, если случалось встретиться взглядами. Однако щекотливых и эмоциональных тем избегали.

К тому времени, когда мы добрались до дымного бара с караоке, когда мы, совершенно пьяные, влезли на сцену, включили динамики на полную мощность и выдали в микрофон песню Джорджа Майкла для группы местных, которые встали и отплясывали, пока мы пели, я почувствовала, что нам не нужно обсуждать наши отношения. Почти не нужно. Я была где-то на девяносто процентов, даже на девяносто пять, уверена, что мы больше не любим друг друга и можем быть просто друзьями. Напоследок, к восторгу кенийской толпы, я еще кое-что спела и дала себе обещание утром подумать о работе.

Когда мы наконец вернулись в гостиницу, Найджел, пошатываясь, наклонился и поцеловал меня – неловко, будто по принуждению, и это было так странно и неуместно, что сомнений больше не осталось: между нами все кончено.

* * *

Несколько дней спустя мы снова были в аэропорту Найроби, готовясь сесть в самолет авиакомпании «Даалло Эйрлайнс». Мы сосредоточенно тащили по взлетному полю свои тяжелые сумки и фотоаппараты к старому и ветхому на вид самолету. С собой у нас было несколько тысяч долларов наличными, поскольку в Сомали американский доллар более популярен, чем все местные валюты, вместе взятые. Накануне вечером мы пошли в итальянский ресторан «Траттория», устроив себе что-то вроде последнего застолья перед отбытием в голодный край. Зная, что в Сомали все мусульмане, а мусульмане не пьют, мы напоследок также хорошо заправились спиртным. Потом Найджел снова попробовал поцеловать меня, но не тут-то было. «У тебя есть девушка», – оттолкнула его я. Надо думать, что девушка была тоже им по многим причинам недовольна.

В самолет набились человек сто сомалийцев, сомалиек и детей, которые тут же пустились лазать по креслам с рваной обивкой. Еще на взлетной полосе мной овладела тоска, дурное предчувствие, и я, как ни старалась, не могла от него отделаться. Появилось даже головокружение и легкая тошнота.

Многие женщины были в черных консервативных хиджабах. Были и паранджи, закрывающие все, кроме глаз. А некоторые, я заметила, надели под сандалии пластиковые пакеты, стремясь скрыть от чужих глаз каждый миллиметр кожи. В салоне помимо пассажиров уместилось безумное количество ручной клади – пластиковые сумки всех цветов, набитые под завязку одеждой, книгами, продуктами. Стены салона были в грязных подтеках. Дверь туалета болталась на одной петле. Пока мы ждали посадки, я познакомилась с единственным, кроме нас, белым человеком на рейсе – пожилым итальянцем, говорящим по-английски. Это был сотрудник христианской неправительственной организации, базирующейся в Харгейсе, столице независимой провинции Сомалиленд, куда он и планировал отправиться из Могадишо. Узнав, что мы, наоборот, остаемся в Могадишо, он удивленно поднял брови и даже сложил губы трубочкой, будто собирался присвистнуть.

– Будьте осторожны, – сказал он. – Голова белого человека, – он постучал себе по темени, – стоит там полмиллиона долларов. И это только голова.

Я поняла, что он имеет в виду. Белые – это ценная добыча в Сомали, даже мертвые. Труп – это трофей, а живых заложников можно обменять на выкуп. Как известно, операция американских коммандос «Черный ястреб» в 1993 году закончилась тем, что боевики триумфально протащили по улицам Могадишо трупы американских солдат. А потом сомалийские пираты начали захватывать иностранные корабли, и сумма залога выросла до семизначных цифр. Словом, я уловила намек итальянца, но только мне не нравилось слышать об этом.

Наши с Найджелом места находились в конце салона. Пассажиры громко разговаривали по мобильным телефонам, вскакивали и кричали что-то в соседний ряд, будто узнали что-то очень важное. Рядом оказалась женщина, говорящая по-английски. Она выросла в США и теперь работала в Харгейсе.

– Они говорят, что в аэропорту Могадишо началась война, – перевела она нам. – На дороге бои. Может быть, аэропорт закрыт, и мы не сможем лететь.

Я не очень хорошо поняла ее. Что значит война «началась», если она не прекращается уже почти двадцать лет? Однако у пассажиров самолета эта новость вызвала переполох. Мы ждали официального объявления. Кровь тяжело стучала в висках. На секунду я позволила себе расслабиться и помечтать, что рейс отменяют, нас высаживают из самолета и возвращают в терминал. У нас было бы законное оправдание нашей трусости. Вот было бы хорошо!

Но вскоре двигатели самолета ожили. Стюардесса закрыла двери, оставив за бортом утреннюю африканскую жару, и по громкоговорителю велела отключить мобильные телефоны. К черту войну в аэропорту, мы летим! Сидящий рядом Найджел посерел от волнения.

– У меня дурные предчувствия, – пожаловался он, – ничего не могу с этим поделать. Мне кажется, должно произойти что-то ужасное.

Я стиснула его руку. Мысленно я убеждала себя, что все будет в порядке. В аэропорту нас встретит Аджус и целая команда вооруженных телохранителей, которые отвезут нас в гостиницу. Аджус писал, что там живут и другие иностранные журналисты. Что с нами может случиться? Если аэропорт и правда захвачен боевиками, если в районе идут бои, то пилот вместо Могадишо направит самолет в Харгейсу. Все, кажется, предусмотрено. С нами все будет в порядке.

Я повернулась к Найджелу.

– Это нормально, когда летишь в зону боевых действий, – сказала я с напускной уверенностью. – Так бывает у всех. Тебе станет легче, когда мы прилетим.

Самолет вздрогнул и покатился вперед, дребезжа и подпрыгивая, как старый драндулет, все быстрее и быстрее, пока наконец не оторвался от земли. Меня вжало в сиденье, желудок прилип к позвоночнику. Найроби остался далеко внизу – конгломерат из трущоб под блестящими на солнце жестяными крышами и плоских бурых пустырей. Пока самолет набирал высоту, я сидела в оцепенении и смотрела в окно. Итальянец в соседнем ряду вынул из сумки Библию, надел очки в черной оправе и стал тихо читать. Я включила ноутбук, надела наушники и включила файл аудиомедитации, который слушала по вечерам в Багдаде, в «Хамре», чтобы быстрее уснуть. Эта запись осталась у меня с тех времен, когда мы с Джеми посещали курсы медитации. Ее надиктовала руководитель нашей группы. Звучным ласковым голосом, под тихий аккомпанемент фортепиано, она велела делать медленные глубокие вдохи, снова и снова, повторяя, как заклинание: «С этим вдохом я выбираю свободу. С этим вдохом я выбираю мир». Я сидела, закрыв глаза, и дышала, и слова складывались в моем сознании в новую ритмо-смысловую модель: «Свобода, мир, свобода, мир». В попытках успокоить нервы прошло около получаса. Когда я открыла глаза, мне было лучше, гораздо лучше. Я остановила запись и заметила, что итальянец смотрит на меня.

– Вы молились? – спросил он.

– Ну типа. То есть да.

Он улыбнулся и ничего не сказал.

– Я просто пыталась успокоиться, – прибавила я. Интересно, миссионер он или священник?

Итальянец кивнул. Он был старый, наверное, как мой дедушка. Косматые брови кустились над маленькими бесцветными глазками.

– Хорошо, что вы летите в Могадишо, – вдруг сказал он, наклоняясь ко мне. – Это достойно уважения. Только не забывайте об осторожности.

Вероятно, он хотел извиниться за то, что напугал меня ранее. Он думал, что я уже воображаю свою отрубленную голову на тарелке одного из племенных вождей. Но, так или иначе, он нас, можно сказать, благословил.

Полтора часа спустя после вылета из Найроби самолет начал снижение. В окне я впервые увидела, что собой представляет побережье Сомали – густые зеленые заросли, дюны белого песка и бурлящее море цвета мяты. Красота! Наверное, это один из самых красивых видов на земле. Вокруг ни дорог, ни гостиниц, никаких признаков обитания человека. Только природа – густые джунгли, дикие, косматые, – как девственный тропический рай в подзорной трубе первооткрывателя. Когда внизу показался город Могадишо, все так и прилипли к окнам. Он был потрясающий – белоснежный улей колониальных зданий, а внутри гавань в форме креста. Сомалийка, говорившая по-английски, печально покачала головой.

– Могадишо красив только сверху, – сказала она, обращаясь к нам с Найджелом.

Что до Найджела, то он даже не взглянул в окно. Он сидел как истукан. Его тело превратилось в каменную крепость, внутри который скрылся веселый парень, который когда-то пел мне залихватские австралийские песенки, сидя на верблюде. Я ощутила острый укол вины. Я слишком много от него хочу. Сомали как район военных действий не подходит для начинающих.

Посадочная полоса протянулась прямо вдоль пляжа, где разбивались сапфировые волны. Сырой воздух отдавал рыбой. Терминал международного аэропорта Аден когда-то был выкрашен в цвет морской волны, но теперь об этом можно было лишь догадываться. Внутри было сумрачно и тесно. Мы с Найджелом встали в очередь на паспортный контроль. На земле он и впрямь немного ожил – вскинул на плечо свой красный рюкзак и слабо улыбнулся. К нам подскочил стройный молодой сомалиец, стоявший у паспортной будки. В руках у него была табличка: «Аманда. Отель «Шамо».

Какое облегчение! Нас встречают. Я с благодарностью пожала ему руку:

– Вы Аджус?

Это был не Аджус, а оператор, нанятый Аджусом для меня. Его звали Абдуфата Элми. У него было обаятельное симпатичное лицо с тонкой козлиной бородкой.

– Зовите меня Абди, – сказал он.

Аджус ждал нас в гостинице. Дорога, где всего пару часов назад шли бои, снова была открыта для проезда транспорта. Война пока закончилась.

– Идем, идем со мной, – торопил Абди.

Мы вышли в зал прибытия. Я была в джинсах и длинной рубашке. Абди привез мне толстый зеленый платок, закрывающий голову и плечи, что, впрочем, совсем не помогало мне сойти за местную. Нас с Найджелом толкали и отпихивали. Никто не улыбался. Мы пробились сквозь толпу зазывал, носильщиков, таксистов – под охраной бойцов армии Африканского союза. Все они были уроженцами Эфиопии и Уганды, в зеленой камуфляжной форме и с автоматами Калашникова. В каких только многолюдных местах мне не приходилось бывать, но это место было совершенно особое. Толпа здесь была взвинчена, опасна, как и окружающий ее хаос. Он был вездесущ, этот хаос, он пронзал воздух, был в легких каждого человека в аэропорту, ядовитое испарение гражданской войны. По крайней мере, мне так казалось. Я велела своему воображению умерить пыл.

Толпа носильщиков обступила багаж, который выгрузили из самолета. Многие были голые по пояс, костлявые, блестящие от пота. Я протянула свой багажный талон высокому и тощему, как жердь, молодому человеку. Вдруг что-то со свистом пронеслось в воздухе у меня над головой. Я оглянулась и увидела дородного эфиопского солдата с кнутом в руках. Заметив, что я смотрю на него, он улыбнулся и игриво помахал передо мной кнутом. Потом размахнулся и снова опустил его на кучу багажа и спины суетливых робких носильщиков. Если таким образом он пытался отделить настоящих носильщиков от потенциальных воров, то было непонятно, как он их различает. Вжжжжик! Сутулый сомалиец отскочил в сторону. Вжжжжик! Этот удар достался юноше, держащему мой талон. Он едва успел с торжествующим видом водрузить себе на голову мой грязный черный рюкзак. Похоже, промедление считается в Могадишо одним из самых страшных грехов. Хватай и беги. С каждой минутой простоя риск получить кнутом по спине возрастает в несколько раз.

Абди тоже торопил нас. Мы почти бегом добрались до парковки, где нас ожидал внедорожник «мицубиси», опять же под охраной военных. Наш носильщик, не обратив внимания на удар кнутом, быстро погрузил наши вещи в багажник. Я сунула ему пять долларов – целое состояние в стране, где взрослый человек живет в среднем на двадцать долларов в месяц. Я никогда в жизни не видела, чтобы людей били кнутом. В этом плане Сомали меня сразу огорошило. Пока мы выбирались из аэропорта, я все думала, не надо ли было дать носильщику двадцатку.

Помимо нас с Абди в машину поместились трое других мужчин – водитель и два мрачных вооруженных охранника. Эти парни состояли на службе Переходного федерального правительства и должны были сопровождать нас повсюду, куда бы ни поехали. Насколько я поняла, сомалийские солдаты получали официальную зарплату за охрану иностранцев, но им требовалось приплачивать, чтобы они не продали нас какой-нибудь банде. Все это покрывала сумма, которую следовало отдавать Аджусу.

На земле Могадишо выглядел совсем не таким привлекательным, как с воздуха. Нет, он, может, и ничего, если обращать внимание только на пурпурные бугенвиллеи на белых стенах и не замечать развалин, заколоченных окон в домах, провалившихся внутрь крыш и пулевых пробоин, точно оспа покрывающих все строения. Этот город явно пережил апокалипсис.

Мы мчались на полной скорости, лишь пару раз притормозив на пропускных пунктах. Один раз мимо промелькнул грузовик с четырьмя тощими подростками и пулеметом в кузове. Длинный ствол торчал сзади, как копье.

Я спросила у Абди, что он знает об утренних беспорядках в аэропорту, которые заставили переволноваться весь самолет. Абди снисходительно покачал головой, как местный старожил, а не эмигрант из Найроби, бывающий в Могадишо только по большим праздникам.

– Ну постреляли немного, – усмехнулся он. И прибавил, что между боевиками и охраной аэропорта часто происходят стычки.

– А убитые есть?

Абди меланхолично пожал плечами:

– В Сомали каждый день кого-нибудь убивают. Вот и сегодня пять-шесть человек пристрелили.

Несколько часов спустя мы с Найджелом стояли на крыше отеля «Шамо», вдыхая теплый влажный морской воздух. В вечернем свете город снова преобразился, и вид был потрясающий. Могадишо раскинулся перед нами – экзотический курорт, нежащийся в лучах заходящего солнца. Длинные узкие улочки, низкие дома окрасились в нежные пастельные оттенки розового и голубого, почти серебристого в сумерках цвета. Густая богатая зелень деревьев, что росли между домами, придавала пейзажу сочность и контраст. Вдалеке вздымались синие океанские волны. Город был красив вопреки самому себе.

По приезде из аэропорта мы успели кратко побеседовать с владельцем гостиницы – толстым мистером Шамо, по-видимому выходцем из богатой семьи. У него были дома в Танзании и Дубае, а у его братьев даже какой-то завод. Судьба улыбнулась мистеру Шамо, когда в 1992 году в Могадишо явилась команда «Си-би-эс Ньюс» во главе со знаменитым Дэном Ратером – героем урагана. Они снимали репортаж о гражданской войне и готовящемся прибытии в Сомали войск США. Кто-то попросил мистера Шамо приютить журналистов в его скромной тогда гостинице, даже если им придется спать на полу. Деньги, которые они заплатили, позволили мистеру Шамо превратить свою резиденцию в полноценный пятиэтажный отель, защищенный высокими стенами, и нанять вооруженную охрану. Понятно, что теперь дела у отеля идут не лучшим образом. Мистер Шамо сказал, что он бывает в Могадишо наездами, тем более что двое его детей живут в США, один в Атланте, второй в Северной Каролине.

Он выдал нам ключи от номера с огромной кроватью королевского размера, большим гардеробом и ванной. Я и Найджел поселились вместе из соображений экономии, а еще Аджус предупредил нас, что мы должны делать вид, будто мы женаты. «Так надо, чтобы не смущать прислугу, – объяснил он мне по телефону. – В исламе свободные отношения считаются харам». Харам – это арабское слово, которое обозначает все запретное.

Мне оно было знакомо по предыдущим путешествиям. Ну а в Могадишо, где исламисты контролировали целые районы, устанавливая там крайнюю форму шариата, запрещая музыку, телевидение, спорт, понятие харам распространялось на очень многие вещи. Я читала, что по законам Аль-Шабаб, одной из главенствующих экстремистских группировок, мужчины должны носить бороды, а женщинам запрещено появляться на улице одним.

Мы смотрели, как темнота медленно захватывает город, и думали каждый о своем. Странно, но вдалеке горели огни. Выходит, в Могадишо – там, где есть электричество, – свет не отключают на ночь? Багдад, например, с наступлением ночи почти целиком погружается в темноту.

– Ты веришь, что мы здесь, Найджел? – спросила я.

– С трудом, – ответил он, закуривая сигарету.

От влажности его волосы стали пышнее. Он выглядел утомленным поездкой, но страх у него, похоже, прошел или притупился.

– Здесь совсем не так, как в Багдаде, – пробормотала я, пьяная от усталости.

В Багдаде каждую ночь слышались взрывы, стрельба, то и дело ревели сирены – пронзительные, резкие, всегда близкие и пугающие. Вспоминая об этом, я поняла, что толком не сплю уже много месяцев. В Могадишо, наоборот, стояла кладбищенская тишина. С улицы не доносилось ни звука, будто с наступлением ночи город вымер. Я слышала, как деревья шелестят на ветру, и больше ничего.

Да, Могадишо совсем не Багдад. Он другой. Он кажется таким мирным, хотя иностранные газеты описывают его как «ад на земле». Я была рада, что мы приехали сюда и увидели его собственными глазами. Я пока не понимала, насколько обманчива эта тишина.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.