49

49

Погода хмурилась, но в прогалинах плывущих облаков мелькало весеннее солнце. Порывистый ветерок шевелил набухшие почки деревьев. Посматривая в окно, я ждал звонка Ивана Ильича. Позвонил он мне сразу вскоре после завтрака, приглашая составить компанию.

— Я уже собираюсь. Встретимся у газетного киоска на углу.

— Ветерок… Может, отложим?

— Ничего страшного. На ветру воздух чище, больше

кислорода, что нам как раз и нужно. Через пять минут выхожу.

Мы отправились за город, к той тропе. Холодная гладь своенравной реки, казалось, застыла. Только набегавший ветерок крутил рябь то в одном, то в другом месте. Нам никто не мешал, мы никуда не торопились, шли не спеша, размеренно. Как?то невольно возник разговор о воровстве, организованной преступности, навязшей у всех в зубах. Ему хотелось услышать побольше о «таинственной организации», попавшей под уничтожающий обстрел газет, радио и телевидения, но тем не менее единственной, которая боролась и могла бороться против коррупции, теневой экономики, служебных злоупотреблений. Его интерес был не обывательским, но все же наивным, далеким от действительности, как это всегда бывает с людьми, не посвященными в то, как работает кухня.

— Куда смотрят органы, — возмущался профессор, — почему они не расправляются с мафией? Не видят или закрывают глаза?..

— Это глобальный вопрос, Иван Ильич. В нем политика, идеология, экономика, торговля, распределение, коррупция, милиция, прокуратура, базы, связи и телефонные звонки. Все это видит «недремлющее око» и тоже возмущается.

— Так в чем же дело?

— В глаголе достать. Он стал самым употребляемым.

— Да, дефицит нас замучил. И деньги есть, а куртку купить не могу. Хожу вот в этой…

На нем была довольно потертая импортная куртка.

— Органы, Иван Ильич, не занимались до самого последнего времени этими вопросами. Представьте себе, что существует охранная грамота, запрещающая им заниматься партийными, комсомольскими, советскими и другими категориями, заразившимися болезнью наживы и стяжательства. Даже если и попадала такая информация, охранная грамота строжайше предписывала — уничтожить ее. Иначе не сносить головы.

— Уничтожить?

— Да, да… При другом подходе можно было бы предупредить в недалеком прошлом многие преступления, оградить от коррупции и милицию и прокуратуру, сросшихся с уголовным миром. Того требовала нарастающая, как ком, преступность. Перечень неприкасаемых, наиболее подвергнутых соблазну легкой наживы, заставлял

закрывать глаза на информацию в отношении должностных лиц, кравших миллионы. Милиция и прокуратура бессильны справиться с ними, зато восполняли показатели борьбы с преступностью судом рабочего, укравшего кусок мяса на мясокомбинате или колхозника — полмешка риса на току.

В обществе формировалось негативное общественное мнение. Кстати, его изучением серьезно не только не занимались, но и боялись. Боялись правды.

— А органы?

— Изучали общественное мнение, докладывали наверх, но информация уходила как в песок. Все внимание контрразведки было сосредоточено на противнике, разоблачении агентуры иностранных разведок.

— Разоблачали?

— Сомневаетесь?

— Нет. Впервые, пожалуй, приходится слышать об этом из первых рук. Даже не верится. Все это за семью печатями…

— Чем меньше говорит контрразведка о себе, тем лучше для нее. Это золотое правило. Так повелось с незапамятных времен. Недавно мы разоблачили агента, поймали его с поличным, в поезде, когда он пытался от нас улизнуть в Москву. В темном купе, это было ночью, он потянулся, облегченно вздохнул, надеясь, что самое страшное для него позади. Включил свет и к своему изумлению увидел двоих, сидящих напротив. Мы не собираемся это афишировать.

— И все? — удивился Иван Ильич, ожидая услышать подробности.

— Все.

— Были и другие разоблачения. Вы, наверное, читали. При Андропове мы как никогда ушли от сталинских установок, а лучше сказать бериевских, ближе подошли к надежному обеспечению государственной безопасности, страны, защиты ее извне.

— Лично меня, как гражданина, всегда это беспокоило, — сказал профессор. — Каждое государство, сколько- нибудь уважающее себя, ревностно защищает свою национальную безопасность, заботится о разведке и контрразведке. Обратите внимание, Алексей Иванович, на то, что эти службы защищают режим, при котором они существуют.

Я не совсем понял намек Уланова, какой режим он имел в виду и в какой стране. Что ему сказать на это?

— Андропов постоянно напоминал, чтобы работа органов находила понимание в народе. К нам шли люди, писали заявления и жалобы, как в последнюю инстанцию с надеждой и верой получить разрешение вопросов, найти поддержку в борьбе со злоупотреблениями и преступностью. Были и перекосы в охране режима…

— Алексей Иванович, бога ради поймите меня правильно. Я имел в виду не наш режим, а вообще.

— Нет, это же интереснейший вопрос. Да, о перекосах… Я имею в виду нарушения законности, имевшие место в прошлом. Они происходили из?за того, что не было закона об органах госбезопасности. Чекисты прежде всего были заинтересованы в нем и требовали принять его, чтобы не блуждать в потемках. Отсутствие такого закона позволяло использовать службу безопасности верхними эшелонами в политической борьбе, в конъюнктурных, преступных целях. Далеко не каждый оперуполномоченный догадывался об этом. Он как исполнитель должен был делать то, что ему предписывалось приказами и инструкциями и его же стали обвинять во всех грехах. Виноваты ли все солдаты фашистского вермахта, воевавшие на Восточном фронте? Они?то должны были понимать и не стрелять. Кстати, будучи в Германии, я не раз интересовался, почему немцы с таким упорством воевали против нас. Они отвечали — мы маленькие люди, выполняли приказ, а стреляли в землю. Даже эсэсовцев немцы не обвиняют, им платят хорошие пенсии, у нас требуют назвать и призвать к ответу бывших маленьких работников. Им и так дорого обошлись исполнения директив Ягоды, Ежова, Берия. Среди них было немало людей с чистыми руками, протестовавшими против беззакония и массовых репрес. сий. Тысячи, десятки тысяч поплатились за это жизнью.

Помню на одном из совещаний у начальника областного управления в самом начале пятидесятых годов доводилась до исполнителей директива Инстанций, кажется, № 066 о повторной изоляции участников бывших полит- партий и троцкистской оппозиции, отбывших срок по решению Особого совещания. Молодые работники, тогда только что пришедшие с фронта, недоумевали по поводу такого директивного указания и с некоторой робостью высказывали свое несогласие. Арестованные тоже недоумевали: «Мы же отсидели, за что?..» Те и другие требовали

разъяснений. Кончилось тем, что в Управление приехал секретарь обкома партии и совместно с руководством Управления «разъяснил» на том совещании необходимость неукоснительного выполнения директивы.

Правда, роптания продолжались, но директиву после грозного предупреждения, что можно остаться вне рядов партии, выполняли.

В органы попадало и много таких исполнителей, которые годами и десятилетиями отбывали службу как рядовые в пехотном полку, неспособные на большее. Некоторые тяготились работой, шли на предательство в погоне за деньгами. Неспособность к оперативной работе чаще всего проявлялась у пришедших по партнабору. Они должны были бы пройти курс «молодого бойца», т. е. оперуполномоченного, а потом садиться в начальственное кресло. Представление работы только по лекциям и бумагам — серьезный пробел у этой категории кадров. Но они по существу возглавляли КГБ в последние годы в центре и на местах и несут полную ответственность за их деятельность. Времена, когда Чапаев требовал выдать документ по форме, что его владелец может работать ветеринаром, канули в Лету. Пришедшие же по партнабору, назначались только начальниками, чванливо претендуя на высокие должности, компрометировали не только себя. У такого руководителя, выше которого рядовой оперуполномоченный, в лучшем случае затягивалось становление на годы, а нередко их увольняли из?за непригодности к работе. Привнесение в деятельность столь острого ведомства комсомольских методов Шелепина и Семичастного привело к неразберихе, к замене профессионалов ремесленниками из комсомола, кустарями типа Бакатина. Становление оперработника, утверждение его как профессионала заканчивается где?то к пяти годам. До трех лет заметны колебания, идет адаптация, поиски себя, раздумья, а потом утвердившись, многие уже не мыслят себя вне органов. Дело ведь не в формальном признании профессионалами, а в глубоком овладении высотами профессионализма, как скажем учителем, инженером, сталеваром. То же — разведчиком и контрразведчиком…

— Я всегда полагал, что это так и есть.

— К сожалению профессионалов–контрразведчиков было мало. К тому же и они жили обособленной, я бы сказал, автономной жизнью, в кругу своих проблем, интересов и обязанностей, о которых можно было поделиться

с довольно ограниченным кругом лиц. Уклад их жизни особенно после трех–пяти лет работы складывался ограниченно–замкнутым. Даже дома, в кругу своей семьи и близких он не мог поделиться накипевшим на душе, не мог разрядиться, пребывая в плену отрицательных эмоций, да и о положительных обязан умалчивать. Это становилось запрограммированной нормой поведения. «Вся моя жизнь — это работа, — как?то признался мне, задумавшись, очень уважаемый, известный своей кристальной честностью сотрудник. — Другого ничего нет».

Особенности профессиональной работы каждодневно оставляют как будто бы незаметный след в душе: внутреннюю сдержанность, постоянное прятание в себя почти всего того, чем был занят, ибо строго предписывалось — не разглашать больше, чем нужно по службе или вообще ничего. Можно, конечно, было обсуждать самые различные темы, делиться новостями и впечатлениями, вплоть до загадок Б. ермудского треугольника или Тунгусского метеорита, но что касается службы сотрудник оставался наедине с самим собой, в лучшем случае с начальником по службе или близким коллегой. Все это с течением времени сказывалось на психологии и поведении профессионала службы безопасности.

Далеко не каждый мог выдержать эти жесткие условия и работать в КГБ. Так же как не каждый может быть летчиком, хирургом или реставратором. Не каждый может работать с людьми. Многие шли на службу в КГБ не из- за призвания, а из?за престижности, относительно повышенной заработной платы и в надежде на мнимые льготы и «особое» положение в обществе. Но никаких льгот не было. Действовал приказ ничем не выделяться, даже быть более заземленными по сравнению с другими профессиями. Такова правда, Иван Ильич, о нелегкой и неблагодарной профессии, требовавшей только успешно справляться с выполнением своих служебных обязанностей.

Как?то пришел ко мне с довольно агрессивным настроением отец вновь принятого работника, проработавшего всего 3—4 месяца. Отец категорически требовал предоставить сыну отдельную квартиру со всеми удобствами, чтобы молодой офицер чувствовал заботу о нем. С предоставлением жилья было трудно и его временно поселили в семейное общежитие. Существовала очередь и многие, зачисленные на службу значительно раньше его, терпеливо ждали предоставления жилья. На все объясне

ния отец реагировал крайне болезненно, заявив, что он надеялся на то, что в органах для офицеров существуют особые порядки. После этого разговора сын три для прогулял по совету отца, бывшего военного, чтобы уволиться. И он был уволен.

— И поделом, — сказал Иван Ильич, слушавший меня внимательно, ни разу не перебивший, словно я пересказывал ему детектив.

Мы подошли к двум подросткам у кромки берега. Один из них забрасывал спиннинг, другой — удочку в широко разлившуюся реку. Но они ничего не поймали. Мы постояли немного около них и пошли дальше.

— Так, так… — напомнил мне профессор, — Мы отвлеклись.

— Отбор кадров, строгая дисциплина и неотвратимость наказания за малейший проступок, особенно за нарушение законности удержали ограны государственной безопасности от широко распространившейся сверху донизу коррупции, но черствость, высокомерие, злорадство нередко присутствовали у тех, кто не мог удержаться от чванства, подхалимства, преследовал цель пробиться по карьеристской лестнице в чиновники.

Не было недостатков в призывах в основном на совещаниях и собраниях, приказах, да и в решениях коллегии к вниманию к людям, к поддержанию традиций Ф. Э. Дзержинского. Но часто эти благородные пожелания были пронизаны формализмом. Чиновники от безопасности расписывали каждый шаг любого ритуала от «а» до «я». Многие, наверное, помнят, как в Колонном зале задержали президиум всесоюзного совещания на несколько минут, после того как на сцену пришел Л. И. Брежнев. Рядовых президиума пропустили после того, как утихли аплодисменты генсеку. Но мы на них и не претендовали.

С этими мыслями я и приехал в Комитет с отчетом, зашел в приемную заместителя Председателя и попросил секретаря доложить, что у меня есть вопросы на несколько минут.

Секретарь колебался. Я попросил телефон, чтобы самому просить о приеме. Секретарь не решался, направил к помощнику. Тот предоставил мне «кремлевку», но просил не называть место, откуда я звоню. Дозвонился, доложил, что приехал, есть вопросы, долго не задержу. — «Не могу», — услышал в ответ, — ожидаю ответственного

товарища. — «А я не ответственный?» — вырвалось у меня. — «Сожалею. Жму мужественную руку».

На том разговор по «кремлевке» закончился. Я еще посидел в приемной, обдумывая, что же делать? Секретарь стоял на страже, как у двери Тамерлана. Да и желание встретиться после такого разговора у меня пропало. Зашел к товарищу, приезжавшему с проверкой накануне заслушивания. Он попросил мой доклад якобы с благими намерениями. Я дал и сказал, что буду признателен за замечания, может, где?то, что?то упустил. На следующий день, возвращая доклад, он заметил, что в общем?то ничего, «но акценты надо сместить. Слишком смел в постановке вопросов. Зачем тебе забивать гвозди?» Я не собирался смещать акценты, так как это была бы уже подстройка под чье?то мнение, а не мой доклад, расходившийся с его выводами. Приехав за день до окончания проверки, он не разобрался и настрочил наспех свое выступление, наполнив его мелочными примерами и дежурными обобщениями невпопад. Я ему об этом сказал. «Не обращай внимания. Доклад я уже порвал». Но ведь с некоторыми положениями я не согласен. Пришлось ему склеивать свой разорванный доклад, чтобы восстановить, о чем он говорил. Помня это, я и пошел со своими акцентами.

Меня слушали на довольно представительном совещании о работе. На доклад отвели пятнадцать минут, а у меня было чуть больше. Хотелось высказаться, не кривить душой, как на передовой летом 1943 года во время боев на Курской дуге, когда вступал в партию, получив право первым вылезти из окопа и повести за собой солдат на вражеские траншеи. На заслушивании я не кричал «ура», но палил о наболевшем, как на передовой. Сказал о недостатках в работе. Это были не просчеты и не нарушения социалистической законности. А потом перешел к планам и так называемым постановочным вопросам.

— Вот вы тут голову нам морочите своими татарами, сектантами… — прервал меня председательствующий зам.

— Это не только наши проблемы.

— Какие там проблемы. Выселите татар с Таманского полуострова — вот и вся проблема. Зачем вы их туда пускаете? Создаете плацдарм у Крыма.

Его кто?то поддержал.

— Нашли проблему. А сектанты?.. Не можете справиться с ними. Изолируйте главарей. Мы направим письмо

первому секретарю крайкома партии и напишем, чтобы он проконтролировал вас.

Я не согласился с такой постановкой вопроса о татарах, заявив, что ее надо решать не на Таманском полуострове, а в Москве, как, впрочем, и проблему немцев Поволжья. Не согласился и с указанием по сектантам, так как угрозы госбезопасности они не представляли. Все молчали. Некоторые, понурив голову. Я стоял на противоположном конце длинного стола. Руководитель старался урезонить меня.

Только один генерал смотрел в мою сторону открыто добрыми глазами, в которых я видел поддержку. В каких- то просчетах меня никто не упрекал, многие замечания я признавал и даже был благодарен за них. Прямо сказал, что кое–чего я не замечал в текучке, признавая свои упущения. Но и отстаивал свои принципиальные соображения, не только по татарам, немцам и сектантам.

— Надо изучать общественное мнение, знать, что о нас говорят в народе, — пришлось повторить в заключение.

— Вы рассуждаете здесь, как работник Центра. Вы что же намерены нас поправлять? — опять я услышал укор.

— Я далеко не все сказал из?за краткости времени, у меня есть и другие предложения о необходимости совершенствования поиска новых подходов в нашей работе, к оценке наших результатов.

— У вас чта, все? — спросил председательствующий, скривившись.

Меня это крайне удивило, но пришлось сказать:

— Все.

«Значит, не слушал», — мелькнуло у меня в голове. Это я понял по вопросам, которые им задавались. На этом заслушивание закончилось. Все расходились. Я задержался, чтобы спросить разрешения уехать домой.

— Езжайте. Считайте, что на этот раз мы вас выручили.

У меня очень разболелась голова, но я спросил:

— В чем выручили?

В ожидании ответа я стоял в недоумении перед развалившимся в кресле руководителем заслушивания, который уже не смотрел на меня, а перекладывая какие?то бумаги, велел секретарю принести ему чашку чая. Мне тоже очень хотелось пить. Во рту пересохло после такой перепалки.

— Я так устал, — сказал он секретарю. — Чайку…

Для меня было небезразлично, что заключала та фраза? Зачем она сказана? В чем я виноват?

— Не пора ли нам, Иван Ильич, ложиться на обратный курс? — посмотрел я на часы.

— Неужели пора? Пожалуй, зашли мы далеко, — поглядел он по сторонам. — Только вы продолжайте. У нас еще есть время. Моя норма на воскресенье не меньше десяти километров.

Мы повернули обратно вдоль реки, навстречу ветру.

— Да… Я не сомневался в своей правоте, даже еще больше укрепился, но вывод для себя сделал, что не всем нравится постановка вопросов, выходящих за рамки дозволенных рассуждений. Все это означало «знай свой шесток».

Один из моих оппонентов после заслушивания признался:

— Ты уж не обижайся. Я и сам не знал, о чем говорить. Меня уведомили за тридцать минут. Получилось не в ту степь…

По другую сторону стола в некотором недоумении молчаливо стоял поддерживавший меня генерал, спокойный, рассудительный. Мне казалось, что на его лице написано: «Не обращай внимания. Мелочи жизни…»

Принесли чай заму… Генерал взял меня под руку и увел из кабинета. Мы шли молча по длинным мрачным коридорам. Я был под впечатлением от заслушивания. Нужно ли оно было? Что оно дало? — задавал я себе вопросы. Ответа не находил. Что же дальше?

Расставаясь, генерал сказал:

— Когда будут хоронить, бросишь горсть земли… — пожал мне крепко руку и зашагал своими длинными ногами, чтобы не возвращаться к этому разговору.

В душе я благодарил его за человечность, профессионализм, высокую культуру и за то, что он увел меня от нудного зама. Генерал знал подоплеку заслушивания. Она не всплыла, потому что в руках того, кто ее проводил, ничего, кроме плевой анонимки не было. Но тогда как раз был пик на анонимки. За них подвергали распятию, как во времена инквизиции.

Я никогда не сомневался в необходимости работы разведки и контрразведки, но как и многие, задумывался над ее содержанием, формами и методами, ощущая противоречия деятельности с действительностью. Корректировка была необходима. Но как бы ни шельмовали службу госбезопасности, теперь уже разваленную, история не

пременно отметит ее роль в защите национальных интересов великого государства и не менее ревностной защите его целостности от националистов, приведших к национальной вражде, от происков разведок, работавших против нас и добывания для страны информации, способствовавшей укреплению державы.

— Алексей Иванович, мне кажется… Если я не прав, вы меня поправьте, пока Комитет работал, была держава, но цементировала ее идеология. Почему безопасность ее не защитила?

— Так называемая «перестройка» началась с погрома контрразведки и разведки, с лишения их основных функций, с афиширувания государственной тайны. Комитет мог и должен был предотвратить развал державы, многие бедствия, кровопролитие, межнациональную резню. Но страну ввергли в бездну беззакония, беспредела и последовал хаос, приведший на край пропасти.

Во всех государствах и, прежде всего, в США ЦРУ стоит на страже защиты национальных интересов. У нас это понятие агенты влияния предали анафеме.

— Читал, читал, — сказал Иван Ильич, — но не совсем представляю что это за институт. Агенты влияния?..

— Следующий раз, с вашего позволения.

— Договорились.

Уставшие, обветренные мы возвращались домой. В городе на трамвайной остановке было тише, но поджидавшие трамвай стояли спиной к холодному северному ветру, гулявшему между домами.

Трамвай где?то задерживался. Я насквозь продрог.