От Бородина до Тарутина

От Бородина до Тарутина

Вскоре после полуночи русские снялись с Бородинской позиции и четырьмя колоннами двинулись к Можайску. Отход их должен был прикрывать арьергард под командованием М. И. Платова в составе всех его казаков, части 1-го кавалерийского корпуса, трех егерских полков, пехотной дивизии и роты конной донской артиллерии. Согласно диспозиции, данной войскам на 27 августа, атаман должен был выступить «за час до рассвета и… следовать за армией, стараясь, сколько возможно, избегать сражения с неприятелем».

Армия остановилась за Можайском, у деревни Жуково. Следом за ней подошел арьергард, никем не преследуемый, и расположился перед городом.

Наполеон, узнав об отходе русских, сформировал авангард в составе четырех кавалерийских корпусов и одной пехотной дивизии под командованием маршала Иоахима Мюрата и приказал ему овладеть Можайском.

Из воспоминаний графа Ж. Сегюра:

«Мюрат, подступив к Можайску, вообразил, что этот город в его власти, и послал пригласить императора расположиться в нем на ночлег, но оказалось, что русский арьергард укрепился у стен этого города, за которым на возвышенности разместились все остальные войска. Таким образом, они закрывали дороги в Москву и Калугу. Русские имели твердый и внушительный вид, как и перед битвой; Мюрат же со свойственным ему бесстрашием захотел броситься на них. Эта битва зашла так далеко, что потери, понесенные нами накануне, еще увеличились».

Как видно, Платову не удалось избежать столкновения с неприятелем, и русский арьергард, по признанию генерала свиты французского императора, с честью вышел из трудного испытания. 28 августа М. Б. Барклай де Толли именем главнокомандующего М. И. Кутузова предписал атаману донских казаков «непременно удерживать неприятеля… дабы обозы, артиллерия и раненые могли уйти далее по дороге к Москве» и не затруднять отступление армии.

Рапорт атамана главнокомандующему о боевых действиях арьергарда 28 августа 1812 года у Можайска не содержит важных для нас подробностей, и все-таки общая картина событий этого дня по нему может быть восстановлена. В 6 часов утра французы возобновили атаки. Платов выставил против них шесть батальонов егерей, прикрываемых от обхода с севера и юга полками регулярной кавалерии и казаков, а из города орудиями донской конной артиллерии, размещенной «на разных возвышенностях».

Под напором французов Платов отступил за Можайск, закрепился близ города на высотах, которые накануне были заняты русской армией, и сдерживал неприятеля в течение двух часов, после чего отошел еще на пять верст на восток и продолжал отбиваться от значительно более сильного противника и с фронта, и с флангов. На его арьергард наступали уже не только войска Мюрата, но и пехотные корпуса Даву и Нея «и вся та кавалерия, которая была в сражении 26-го августа… у деревни Бородино» во главе с самим Наполеоном. Но и «после того на всяком шагу ежеминутно продолжалось сражение до самой ночи».

Арьергард отступил от Можайска примерно на 15 верст. Платов счел своим долгом донести князю М. И. Кутузову «и по всей справедливости свидетельствовать о неусыпных трудах и рвении, с неустрашимою храбростью оказанных в сих местах и на каждом шагу» генералами Н. Н. Раевским и Г. В. Розеном.

28 августа арьергард с трудом закрепился у села Моденова. Недовольный Кутузов вынужден был усилить его двумя бригадами пехоты, тремя егерскими полками, ротой батарейной артиллерии, частью 1-го и всем 2-м кавалерийским корпусом. Одновременно он отстранил атамана Платова от командования войсками охранения и назначил вместо него М. А. Милорадовича.

Так Матвей Иванович вновь оказался не у дел. Это вызвало толки. Вот что писал известный герой Отечественной войны Михаил Семенович Воронцов, хорошо знавший атамана:

«Тут он действительно был виноват, ибо вместо того, чтобы держаться как можно дольше на месте сражения и драться на каждом шагу, к вечеру привел неприятеля на плечах к армии, когда старик Беннигсен по дряхлости не успел еще рассмотреть у Можайска позицию, которая одна только и была хороша… Скорое отступление (арьергарда. — В. Л.) и было, может быть, причиною потери Москвы. Князь Кутузов на Платова весьма сердился».

Если верить А. И. Михайловскому-Данилевскому, то М. И. Кутузов, выражая недовольство отступлением арьергарда, назвал М. И. Платова «говняком». Поговаривали даже о возможном суде над атаманом «за неисполнение ему приказанного».

Большое видится на расстоянии. Задержи Платов Великую армию Наполеона даже на неделю, все равно второй баталии, подобной Бородинской, быть не могло. Думаю, лучше других понимал это сам Кутузов, хотя изо дня в день не уставал повторять: под Москвой «должно быть сражение, решающее успехи кампании и участь государства». Не случайно же еще накануне, 27 августа, в диспозиции, данной войскам, он предписал командующему арьергардом выступить за час до рассвета и следовать за армией, избегая по возможности столкновений с неприятелем.

Как уже отмечалось, выполнить это предписание главнокомандующего атаману не удалось: в течение суток арьергард отбивал атаки противника и отошел за Можайск. Так что возлагать на Платова ответственность за потерю Москвы нельзя. Впрочем, и сам Воронцов не был в этом убежден.

«Неудовольствие на Платова, сверх того что он не мог начальствовать авангардом в ту важную эпоху с такою пользою, как Милорадович, — писал И. П. Липранди, — имело и другой источник или причину».

И. П. Липранди этот источник не раскрыл. Историк B. М. Безотосный, проанализировав «все обстоятельства», предположил, «что главными причинами атаманских бед в тот момент были не сомнения в его командных способностях, а старые обиды М. И. Кутузова». Я же думаю, что такой поворот в судьбе М. И. Платова можно объяснить игрой в «притворную ссору», о которой поведал нам C. Н. Глинка. И зашла она, кажется, слишком далеко. В эти дни распространились слухи о намерении нашего героя… перейти с казаками на сторону неприятеля. Об этом говорили в армии и судачили в петербургских салонах.

Через три дня после отстранения атамана от командования арьергардом неизвестный участник войны записал в дневнике: «Дорогой говорили об измене Платова».

Эти слухи поддерживал и Ростопчин. «Сумасшедший Федька» «поселился близ квартиры Платова и ловил его речи, сказанные под влиянием перцовки», — писал о нем историк А. Н. Попов.

Ф. В. Ростопчин — Александру I,

21 сентября 1812 года:

«…Мне хотелось узнать образ мыслей Платова; я стоял рядом с ним, а как он тщеславен, болтун и немного пьянюга, то я убедился, что это человек опасный, и не следует раздражать его при настоящих обстоятельствах. По злобе Кутузов его преследует, а у него бродят дурные замыслы в голове; говорит о том, что хотел Наполеон предложить ему и казакам, что если для русских дело кончится плохо, то он знает, что делать, что казаки пойдут за ним и т. п.».

Что и говорить, любил Матвей Иванович «горчичную». Но она ли повлияла на эмоциональное состояние донского трибуна, хмельные речи которого звучали чуть ли не на всю главную квартиру русской армии? Атаман слишком дорожил своей репутацией, чтобы допустить столь откровенную глупость, не заручившись поддержкой того, кто мог оправдать его в глазах императора, расположением которого он дорожил больше всего на свете.

С 28 августа М. И. Платов «был почти без всякой команды, но не отъезжал от армии… Что же касается до слуха о предложениях ему от Бонапарте, не знаю, были ли ему сделаны; но ни он, ни один казак не мог бы никогда подумать изменить России, — успокаивал граф М. С. Воронцов своего столичного корреспондента, — и ежели бы он до того с ума спятил, то верно казаки первые бы его связали и передали начальству».

Как видно, в Петербурге беспокоились, в армии слухам не верили. По моему же мнению, слухи и рассчитаны были не на своих, а на чужих. Но к этому сюжету я еще вернусь.

А армия отступала на восток. Войска охранения под командованием М. А. Милорадовича в течение всего следующего дня мужественно отражали атаки авангарда Мюрата. Неприятель был отброшен с большими потерями и уже не пытался нападать на арьергард русских. Сложились условия для подготовки сражения за Москву, о котором так много говорил М. И. Кутузов. Но сражение не могло быть дано, ибо резервы, на которые рассчитывал главнокомандующий, не подошли и в ближайшее время не ожидались, а без них князь никак не отваживался пойти на решительные действия.

«Был ли выход из этого трудного положения? Да, — отвечает большой знаток истории Отечественной войны генерал П. А. Жилин, — для этого необходимо было открыть московский арсенал, вооружить патриотов. Однако Ф. В. Ростопчин, как представитель реакционных кругов дворянства, предпочел оставить противнику десятки тысяч ружей, более сотни орудий, боеприпасы, чем вооружить ими народ».

Может, это и так, но и царь, и «представитель реакционных кругов дворянства», и сам главнокомандующий имели в виду подготовленные резервы, а не пушечное мясо, которым можно было бы завалить дороги, ведущие на Москву. Все они руководствовались иными моральными и нравственными принципами, а потому думали и поступали иначе, нежели известные полководцы нашего недавнего прошлого и самого новейшего времени.

Между прочим, Ф. В. Ростопчин, этот «представитель реакционных кругов дворянства», приказал сжечь свое собственное имение, чтобы оно не досталось французам. Так что классовый принцип разделения русских людей того времени на «прогрессивных» и «реакционеров» здесь не действует.

1 сентября 1812 года в подмосковных Филях состоялся военный совет, перед началом которого все его участники были решительно настроены сражаться за Москву. В ходе совета М. Б. Барклай де Толли сумел убедить часть генералов, что в сложившихся условиях важнее сохранить армию, пополнить ее резервами и продолжить войну «с удобством».

Вопрос об участии М. И. Платова в совете в Филях оказался спорным. В протоколе заседания, приведенном в изложении на страницах журнала военных действий, его имя отсутствует. Не упоминают о нем и некоторые мемуаристы. Зато без колебаний называют атамана среди тех, кто решал участь древней русской столицы, Л. Л. Беннигсен, П. П. Коновницын, А. И. Михайловский-Данилевский и неизвестный автор «Записки о сдаче Москвы», офицер из окружения М. А. Милорадовича.

Е. В. Тарле считал участие М. И. Платова в совете в Филях доказанным. Тем не менее большинство историков последующих лет, не вступая в полемику с авторитетным академиком, с настойчивостью, достойной лучшего применения, называло в числе собравшихся в избе крестьянина А. Фролова только тех генералов, которые попали в армейский журнал военных действий.

Утвердительно отвечает на вопрос об участии М. И. Платова в совете в Филях историк Н. А. Троицкий. Автор называет атамана рядом с теми генералами, которые «высказались за сражение».

И вот совсем недавно, в 1995 году, А. И. Сапожников обнаружил в архиве Санкт-Петербургского филиала Института российской истории документ «без даты, подписи и заголовка», написанный «без сомнения современником», в котором речь идет о совете в Филях. Об атамане донских казаков в нем говорится, что его «забыли звать» и что он «пришел ночью и согласился с Барклаем».

Как известно, M. И. Кутузов, приняв на себя весь груз ответственности, отдал приказ об отступлении. На следующий день русская армия покинула Москву. Вместе с ней из Белокаменной ушли «женщины, купцы и ученая тварь», по определению Ф. В. Ростопчина. Эвакуацией руководил М. Б. Барклай де Толли. Кутузов, избегая встреч, уезжал из столицы один, без свиты, в сопровождении своего ординарца. Понять состояние главнокомандующего можно: ему невыносимо было слышать упреки и обвинения, видеть слезы старых солдат — просто «стон стоял в народе». Чаще всего в этот день звучали слова:

— Измена!.. Ужасно!.. Позор!.. Стыд!..

Измены, конечно, не было. Но ужасно было. И позор был. И стыд. М. И. Кутузов утешал Александра I, что принял все меры, чтобы в городе «ни один дворянин… не остался». Но в госпиталях остались 22 тысячи беспомощных «нижних чинов», значительная часть которых сгорела в огне великого пожара. «Душу мою раздирал стон раненых, оставляемых во власти неприятеля», — вспоминал А. П. Ермолов.

Какие чувства теснились в сердцах казаков и их атамана, неизвестно. Вряд ли они чем-то отличались от переживаний всех русских людей.

Михаилу Милорадовичу удалось договориться с Иоахимом Мюратом о разрешении русским войскам, «не наступая сильно», выйти из города. Впрочем, французы в последнее время и не рвались в бой: стоило ли терять людей, когда неприятель уже не помышлял защищать свою столицу и победа казалась близкой.

Французы вступили в Москву со стороны Арбата, когда последние полки русского арьергарда еще находились в городе, пытаясь хоть как-то определить участь оставленных в госпиталях товарищей.

Из воспоминаний Боссе:

«Между казаками и Неаполитанским королем на одной из главных площадей было нечто вроде переговоров о приостановке враждебных действий. Они просили и получили отсрочку, чтобы подобрать всех и удалиться, не делая беспорядка. В особенности обращались они к великодушию победителя, поручая ему многочисленных раненых, которых они должны были оставить, это и было справедливо, хотя сомневаться в лояльности французской армии значило не знать ее. К несчастью, зажженный самими же русскими пожар долгое время не давал возможности оказывать им помощь, которая была обещана. Пока шли эти переговоры, казаки, постоянно видевшие Неаполитанского короля, одетого всегда очень эффектно, бывшего всегда впереди авангарда, подошли к нему с чувством уважения, смешанного с восторгом и радостью. Он один во всей армии носил на шляпе большой султан из белых страусовых перьев и был одет в какой-то особенный польский плащ цвета серого льна, опушенный соболем и куницей. Король отдал им все деньги, бывшие при нем, даже часы, а когда у него уже больше ничего не осталось, он занял часы у полковника Гурго, у своих адъютантов и офицеров… Казаки выражали свой восторг и громко говорили, что великодушие этого героя французской армии равно его храбрости».

Среди тех, кто вел переговоры с Мюратом и был одарен им часами, находился Платов.

Вот что запомнилось другому свидетелю этой сцены барону Г. А. Дедему:

«Король продолжал свой путь, окруженный казацкими генералами, которые осыпали его самыми лестными похвалами за его храбрость. Он думал, что русские не узнавали его, но атаман сказал:

— Я давно узнаю Ваше Величество. Вы — Неаполитанский король. Разница между нами в том, что я вижу вас с самого Немана всегда впереди, во главе вашей армии, между тем как я вот уже три месяца постоянно нахожусь позади нашей…

Его Величество подал ему прекрасные часы, говоря, что он надеется впоследствии предложить ему что-нибудь более приятное: он говорил о своем ордене, которого желал, как ему казалось, русский офицер».

Французский мемуарист не назвал имени атамана. Но у меня нет сомнений в том, что это был Матвей Иванович. Кто, кроме него, мог в течение трех месяцев находиться позади русской армии?

В первую же ночь пребывания французов в Москве начались пожары, вызвавшие у них упадок духа, едва «встрепенувшегося» после вступления в русскую столицу.

Русская армия, оставив Москву, двинулась по направлению к Рязани, потом, круто повернув на запад, устремилась к Подольску. Казаки же, прикрывавшие ее отход, продолжали идти по прежнему маршруту, увлекая за собой неприятеля. В районе Красной Пахры войска расположились лагерем и простояли там неделю.

Переход с Рязанской на Калужскую дорогу был осуществлен в ночное время быстро и столь скрытно, что французы, ничего не подозревая, десять дней гнались за казаками, не обремененными заботами о защите армии. Потом, когда Наполеон понял, что Кутузов перехитрил его, он бросил на поиски русских корпуса Орнано, Бессьера, Понятовского и Мюрата.

Между тем Кутузов, снявшись с позиции у Красной Пахры, перевел армию к селу Тарутино и 21 сентября расположил лагерь в его окрестностях. «Сие действие, — писал Барклай де Толли, — доставило нам возможность довершить войну совершенным истреблением неприятеля».

Кутузов привел в Тарутино 87 тысяч регулярной кавалерии и пехоты при 622 орудиях и 28 казачьих полков. Все эти войска он разместил на позиции довольно тесной, но сильной, укрепленной естественными преградами — реками Нарой и Истьей, оврагами, высотами, лесами. Кроме того, главнокомандующий возвел с фронта и флангов 10 батарей.

Тарутинский лагерь, по свидетельству участника и первого историка Отечественной войны Дмитрия Ивановича Ахшарумова, «неприступностью своею походил на крепость», надежно прикрывавшую от неприятеля Калугу с провиантскими магазинами, Тулу с оружейным заводом, Брянск с литейным двором и сельскохозяйственные губернии России. К тому же он ставил под угрозу флангового удара Московско-Смоленскую дорогу и исключал возможность наступления французов на Петербург, о чем Кутузов писал Александру I.

Претендентов на авторство тарутинского флангового марш-маневра много. Возможно, и М. Б. Барклай де Толли, и Л. Л. Беннигсен, и К. Ф. Толь, и «стратеги», никому не известные, но не менее амбициозные, задним числом находили в нем нечто отвечающее их собственным представлениям о наиболее эффективных возможностях разгрома неприятеля. Все-таки они были профессионалами. И каждому потом, несколько лет спустя, хотелось войти в фарватер истории «великого года России». Но в самых общих чертах эта мысль возникла в голове М. И. Кутузова. Думаю, не случайно уже на совете в Филях он приказал армии отступать из Москвы именно по Рязанской дороге. Путем проб и ошибок главнокомандующий, определив слабые стороны позиций у Подольска и Красной Пахры, перевел войска в Тарутино, причем сделал это вопреки возражению тех, кто позднее желал присвоить себе его идею спасения Отечества.

Правильно сказал историк Н. А. Троицкий: «Главнокомандующим был Кутузов. Он принимал решение, одобрял или отклонял любые советы, ему и принадлежит честь Тарутинского маневра».